– Так… Ты видишь, здесь написано «за вознаграждение». Это означает, что я купил его у вас и заплатил вам за это! Вот вам доллар! Теперь, сударь, подпишите вот это!
Я подписал бумагу и тут же ушёл.
Ниггер мисс Уотсон, Джим, имел волосяной шар размером с кулак, который он вынул из воловьего желудка, и теперь всем гадал на нём. Джим уверял всех, что внутри шара живёт дух, и он всё обо всех знает. Поэтому я пошел к нему той же ночью и сказал, что здесь был мой покойный отец, и я видел его следы на снегу. Единственное, что я хотел знать, жив ли он, и что он собирается делать? Джим достал свой волосатый шар, и что-то зашептал над ним, а затем поднял его к самому потолку и бросил его на пол. Он шмякнулся почти как камень, и откатился только на какой-то дюйм. Джим попробовал еще раз, а затем в третий, и всё повторилось то же самое. Чушь какая-то! Что это за мяч, который даже отскочить толком не в состоянии? Джим встал на колени, приложил ухо к шару и прислушался. Но всё было бесполезно, Джим сказал, что шар отказывается говорить. Он сказал, что иногда шар отказывается говорить без денег. Я сказал ему, что у меня есть старая пятнистая фальшивая четверть доллара, которая не годится, потому что медь немного просвечивает через серебро, и она никуда не годится, но даже если бы латунь не просвечивал, всё равно, грош ей была цена, потому что она была такой скользкой, как будто её мазали салом, сразу видно, что это лажа полная, а не монета.. (Я, само собой, не стал ничего говорить про доллар, который получил от судьи, о таких вещах в такой компании лучше не говорить!) Я сказал, что это были дерьмовые деньги, но, возможно, волосяной шар милостиво примет их, потому что, возможно, не поймёт разницы. Джим, как собака, понюхал монету, лизнул её, куснул, потер в пальцах, и сказал, что он попытается сделать так, чтобы волосяной шар подверил, что она настоящая. Он сказал, что надо разрезать сырую картофелину и оставить монету в ней на всю ночь, а на следующее утро не будет видно никакой латуни, и она больше не будет жирной, и поэтому любой в городе возьмёт её за милую душу, а уж о шаре вообще разговора нет! Ну, раньше я знал, что картофелина может натворить такие чудеса, только забыл об этом!
Джим положил четвертак под волосатый шар, снова опустился и прислушался. На этот раз он сказал, что шар на тот раз не собирается хорохориться и перескажет всю мою судьбу, если я этого захочу. Я говорю, продолжай. Итак, волосатый шар стал беседовать с Джимом, и Джим сообщил мне эту благую весть. Он говорит:
– Йо-оле-отец не знает, что ему сделать. Он мечется, уйти ему или остаться! Ему некуда податься! Не беспокойтесь, пусть он сам решит, что ему делать! Двое ангелов летают вокруг него. Один из них белый, блестящий, другой – черный, как сажа. Белый зовёт его к благому, а черный всё поганит и грязнит. Неясно пока, кто кого одолеет.. Но с тобой всё в порядке. У тебя в жизни будет много неприятностей, но и много такой радости, что ты ошадеешь. Иной раз тебя будут обижать, иногда ты будешь болеть, так что едва дух не испустишь, но всё вырулит к хорошему.. На твоём пути тебе встретятся две красотки. Одна блондинка, другая – брюнетка. Одна богатая, как Крез, другая – бедная, как церковная крыса. Ты сначала женишься на бедной, а потом на богатой. Ты должен держаться подальше от воды, а то не дай бог что-нибудь случится, потому что тебе на роду написано в конце твоих дней кончить жизнь на виселице.
Неплохое предначертание!
Когда я зажег свою свечу и поднялся в свою комнату той ночью, там сидел мой ненаглядный папаша собственной персоной!
Глава V
Я притворил за собой дверь. Затем я обернулся, и вот, нате вам, он. Тут он молча уставился на меня мутными глазами. Я все время его боялся, он так раньше лупил меня, что мало не покажется, как сидорову козу! Я подумал, что сейчас точно испугаюсь, но через минуту, вижу, что ошибся, после первого потрясения, как вы могли бы сказать, когда мое дыхание спёрлось в груди от неожиданности, я как-то сразу пришёл в себя, и вижу, всё, я его не боюсь. Ему было всего под пятьдесят, и выглядел он так же. Его волосы были длинные и спутанные, и свисали жирными космами, как какие-то коричневые водоросли, только его глаза сияли, как бешеные звёзды в ночи между чёрными деревьями. Чёрные густые бакенбарды свисали вместе с клочьями седины. Лицо его было почти совсем не видно за густой шевелюрой, и было совсем бледным, но не просто бледным, а белым, болезненно белым, как будто это было не лицо человека, а брюхо какой-то мерзкой гадины, рыбы или лягвы. Что касается его одежды – это были просто гнилые тряпки, вот и всё. Голая лодыжка лежала на колене, сапог на ноге был разодран в пух и прах, и оттуда в разные стороны торчали два грязных пальца, которыми он время от времени шевелил. Его шляпа лежала на полу – старая черная с провалившимся верхом, как крышка ржавой кастрюли без дна. Я стоял, глядя на него, он пристально зыркал на меня, слегка подавшись вперёд на колченогом стуле. Я поставил свечу на пол. Я заметил, что окно было открыто, понятно, он залез в комнату с крыши сарая. Он продолжал пристально смотреть на меня. Потом он и говорит:
– Ну, ты и вырядился – франт, нечего сказать! Вы думаете, милостивый государь, что вы такая большая шишка из королевского дворца, не так ли?
– Может быть так, а может, и нет! – нашёлся ответить я.
– Ну, ты не очень-то дерзи мне, щенок! – говорит тут он, – С тех пор, как я тут не появлялся, похоже, наглости у тебя прибыло, немерено просто, я разберусь с тобой, щенок, дай только время! Уже ты, видать, наверх пошёл, сказывали, можешь уже читать и писать. Думаешь, так лучше? Лучше, лумаешь? По боку тебе отец родной, думаешь, он никто теперь? Я выбью из тебя эту дурь! Кто тебе вбил в голову такую ахинею, эй? Что молчишь, бревно? Кто тебя подучил, а ну, говори?
– Вдова! Она сказала мне!
– Ха! О, как! Вдова?! И кто сказал вдове, что она может совать свой длинный мерзкий нос в чужие дела?
– Никто ей никогда ничего такого не говорил!
– Хорошо, я научу её, как вмешиваться! Она у меня попляшет! Сиди здесь – и забудь про эту дурацкую школу, слышишь? Я научу этих жалких людишек, этих грязных подонков, как надо воспитывать маленького мальчика, чтобы он не смеялся над своим отцом и думал, что он лучше, чем он! Ты ещё поймёшь, какой я учитель – лучше и не надо! Не дай бог увижу, что ты околачиваешься у этой дурацкой школы, слышишь? Твоя мать не умела ни читать, ни писать до самой смерти. И я не могу, а вот ты надулся как индюк! Я этого не могу допустить, как твой отец! Я тебе не позволю этого, слышишь? Ну-ка, плут, давай, читай, хочу послушать, как ты читаешь эту дребедень!
Я взял книгу и начал читать что-то о генерале Вашингтоне и о тех войнах. Когда я прочитал примерно с полминуты, он выбил у меня книгу из рук страшным ударом и хрястнул кулаком по столу. Тут он и говорит озверелым голосом:
– Вот так! Читать ты можешь! Сначала я думал, что ты инее всё врёшь! Но ты не очень-то задавайся, модник эдакий, я тебя отучу от вредных привычек и этих излишеств! У меня не забалуешь! Я тебя умник, буду держать в ежовых рукавицах, и если поймаю тебя в этой школе, тогда, щенок, пеняй на себя! Шкуру сдеру, но воспитаю! А такой сын мне не нужен!
Он схватил маленькую синюю книжку с картинкой, на которой был мальчик с коровой и сказал:
– Что это такое?
– Это то, что мне задали на уроке!
Он разорвал книжонку и говорит:
– Я задам тебе кое-что получше – я задам тебе бычьих плетей!
С минуту он что-то бормотал и рычал про себя, а потом говорит:
– Нет, никто не поверит в такое! Какого изнеженного денди я произвёл на свет! А все думают, что у меня сын, как сын! Кровать тут у него, и крахмальное бельё, зеркало, хмырь, обзавёлся, кусок ковра на полу – а его родной отец спит рядом со свиньями на кожевенном заводе и у судьбы кусок сухого хлеба вымаливает! Нет! О таком сыне можно только мечтать! Ха-ха! Бьюсь об заклад, я выбью из тебя эту дурь! Я тебя просто размажу! Какая важная фря, говорят, ты разбогател? Эй? И каким же образом, позвольте полюбопытствовать?
– Они всё врут! Вот как!
– Послушай, сынок, сам пошевели мозгами, как ты говоришь со мной? Я терплю, как паинька, сижу тут, уже сам не рад, как я терплю, и мне терпеть больше в лом. Я в городе всего два дня, и я не слышу ничего, кроме россказней про твоё несусветное богатство, которое тебе на голову с неба свалилось. Я слышал об этом ещё на реке. Вот поэтому я и пришёл. Завтра ты мне отдай все денежки – мне они не помешают!
– У меня нет денег!
– Сынок, что с тобой? Лгать мне? Судья Тэтчер получил их от тебя! Не так ли? Давай, шевелись! Не зли меня понапрасну! Мне нужны деньги!
– У меня нет никаких денег, истинно говорю вам! – что было сил клялся я, – Спросите у судьи Тэтчера – он скажет вам то же самое!
– Отлично! Я спрошу его, он у меня заговорит! Я узнаю правду-матку! Скажи-ка теперь, сынок, а что у тебя в кармане? Давай-ка сюда всё!
– У меня ничего нет, только один доллар, и я хочу, чтобы…
– Мне плевать, что ты там хочешь, быстренько раскошеливайся!
Я вывернул карманы.
Он взял монету и укусил, чтобы убедиться, что она не фальшивая, а потом сказал, что сейчас идёт в город пить виски, потому что у него якобы с утра не было во рту и маковой росинки. Когда он спрыгнул на сарай, то снова всунул свою голову в окно и стал поливать меня руганью за то, что я такой – сякой немытый модник и пытаюсь быть лучше его, и когда я уже хотел вздохнуть свободно, думая, что на сей раз наконец не увижу его, полагая, что он ушел, он вернулся и снова всунул голову в отверстие, и снова сказал мне всякие гадости о моей школе и предупредил, что подстережёт меня в ней и наваляет мне, как следует. На следующий день он был пьян в стельку, и в таком виде подкатил к судье Тэтчеру, и там тоже поносил его всячески, а ещё попытался заставить его отказаться от денег, но у него на сей раз ничего не выгорело, и тогда он поклялся всеми святыми, что заставит судью отдать мои деньги по суду. Судья и вдова подали в суд, чтобы суд лишил моего отца отцовства и позволил одному из них быть моим опекуном, но там был новый судья, которого только что назначили, и он не знал моего старикана, поэтому он сказал, что суды не должны вмешиваться и разделять семьи, и последнее дело отлучать ребёнка от его родного отца. Поэтому судья Тэтчер и вдова бросили эту затею.
Эта победа так окрылила моего мерзкого старика, что он стал выкипать. Он вышел на улицу и стал орать во всю глотку, что отделает меня так, что на мне не будет живого места и я весь стану синим или даже чёрным, если через пять минут не добуду для него денег. Я одолжил три доллара у судьи Тэтчер, и папуля взял их и тут же напился, пошел шататься по городу, ругался, горланил что ни попадя, стращал всех чугунной сковородой до ночи, и его быстренько сцапали в тюрьму. То, что его посадили на цугундер немного привело его в чувство, хотя на следующий день его доставили в суд и снова посадили в тюрьму на неделю. Но там он заявил, что решением суда удовлетворен полностью, и добавил, что теперь он босс над своим чадом, и отделает его под орех. Когда его выпустили из тюряги, новый судья сказал, что собирается сделать из моего папаши человека и займётся его воспитанием. В итоге, судья отвел моего отца в свой дом, одел его там с иголочки в новую одёжу, и посадил завтракать за свой стол, как человека, а потом приютил обедать и даже ужинать за одним столом со своей семьёй, в общем, почти облизал его с ног до головы. После ужина сулья стал беседовать с папашей о благе воздержания и о всяких таких высоких вещах, пока старик не расчувствовался и не пустил пьяную слезу, после чего заверил, что он был дураком и профукал свою жизнь ни за понюх табака, но теперь он собирался начать типа с чистого листа, как младенец, чтобы снова стать человеком, которого никто не стыдится, и он надеялся, что судья, как человек благородных кровей, поможет ему в этом благом деле, и не будет смотреть на него сверху вниз, как на изгоя общества и ублюдка. Судья сказал, что готов обнять его за такие золотые слова, и при этом заплакал от умиления, тут и его жена тоже разрыдалась. Разыграв такую немудрёную интермедию, мой папуля сказал, что он был человеком, которого раньше превратно поняли разные плохие, тупые люди, и судья сказал, что он этому поверил всем сердцем. Старик сказал, что злодеи лишили его сочувствия и любви, а судья согласился с этим, после чего они зарыдали уже в два голоса. Утром старик поднялся и, протянув судье руку, сказал:
– Дамы и господа! Посмотрите на эту руку! Ещё вчера это была рука свиньи, но всё переменилось, теперь это рука человека, идущего к новой жизни, и этот новый человек скорее нарежет кони, чем вернётся к старой, грешной жизни! Пувсть исправления нелёгок, но это единственная дорога, ведущая в рай! Истинно говорю вам! Дамы и господа! Запомните же слова, сказанные мной ныне! Раньше это была грешная, грязная лапа! Теперь это чистая рука человека! Пожмите же её с чистым сердцем! Все двинули пожимать ему клешню его, один за другим, и все при этом пускали трогательную слезу. Жена судьи даже поцеловала его. Вслед за этим старикан дал зарок не квасить почём зря, и в знак своего пробуждения к новой жизни поставил вместо подписи жирный крест на бумаге. Судья сказал, что это самый святой момент в его жизни, или что-то в этом роде. Ясно, что их слёзы при этом затопили почти весь дом. Затем они препроводили старикана в самую красивые апартаменты в доме, которые берегли для самых важных гостей, а ночью, когда он исходил от сильной жажды, он не выдержал, и забрался на крышу, спустился вниз, и обменял обнову на кувшин сорокаградусного пойла, влез на крышу и вернулся назад пьянствовать и куролесить. К утру он допился до чёртиков, и когда снова зачем-то полез в окно, свалился с крыльца и сломал левую руку в двух местах, валялся перед домом и так и замёрз бы, если бы кто-то не нашёл его на рассвете. А когда пришли проведать его в гостевую комнату, у них у всех отвалились челюсти – в комнате можно было учиться плавать – он всё залил водой.
Тут, надо признать, судья наконец проснулся и пришёл в совершеннейшее неистовство. Он стал вопить, что бедного старика может исправить только пуля из дробовика в его тупую башку, потому что других способов воспитания в данном случае не существует.
Глава VI
Так вот, скоро старик снова оклемался, а затем отправился к судье Тэтчер с жалобой, чтобы заставить его отказаться от денег, а потом принялся за меня, чтобы я прекратил ходить в школу. Он подкараулил меня пару раз у школы и избил до полусмерти, но я все равно ходил в школу и теперь старался избегать встречаться с папашей. Раньше я не любил ходить в школу, но тут я решил, что я теперь буду ходить папаше назло. Судебное разбирательство шло с черепашьей скоростью, как будто никто его не собирался им заниматься, поэтому время от времени я брал взаймы два или три доллара у судьи, чтобы не получать плетьми по спине. Всякий раз, когда папа брал деньги, он напивался вдупель, и всякий раз, когда он напивался вдупель, он поднимал весь город на уши, и всякий раз, когда он поднимал весь город на уши, его сажали в кутузку. Скоро он стал местной достопримечательностью и все в округе, завидев его, сразу переходили на другую сторону улицы. Он был просто на коне и такая жизнь была по нему. Он слишком долго наседал на вдову, пока ей не надоело, и она наконец сказала ему, что, если он не бросит куролесить, то получит по полной. Ну, и разошёлся же он тогда! Папаша тогда заорал, что покажет всем, кто настоящий хозяин Гека Финна и вы, мол, свиньи, теперь все у меня попляшете! Поэтому однажды весной он как-то раз подкараулил и схомутал меня, а затем увёз в лодке мили на две вверх по реке, там перебрался на другой берег в местечке, сплошняком заросшим лесом и какими-то корявыми зарослями, там вообще не было домов, кроме старой облупленной хижины, которую никто бы и в жизнь не нашёл, даже если бы знал, где она находится.
Он держал меня на виду все время, и у меня не было никакой возможности убежать. Мы жили в этой старой развалюхе, и он, ложась спать, всегда запирал дверь и клал ключ под голову. У него было знатное ружьецо, которое, я думаю, он где-то украл, и мы ловили рыбу и охотились, тем мы в то время и жили. Каждый раз, когда он запирал меня, он отправлялся к перевозу, в трех милях отсюда, и там с парома торговал рыбой или менял её на виски, а потом притаскивал бутылку домой, снова напивался до чёртиков и таким образом приятно проводил время, а потом колотил меня. Этим у него завершались все развлечения! Вдова про это узнала, поняла, где я был, и послала человека, чтобы попытаться вызволить меня, но папаша прогнал его с помощью ружьеца, и это продолжалось так долго, что я привык к такой жизни, и мне в конце концов она стала даже нравиться, всё, кроме плётки и синяков. Это было классно и весело, каждый день ничего не делать, курить и ловить рыбу, ни книг тебе, ни учебы.
Прошло ещё два месяца такой лафы, и моя одежда превратилась в какие-то грязные лохмотья, и я уже не понимал, как мне когда-либо нравилось жить у вдовы, где ты должен был всё время мыться, есть с тарелки вилкой и ложкой, всё время орудовать расчёской, и ложится спать по расписанию, как будто ты рабочий в порту, и вовремя вставать, как солдат, не выпускать книгу из рук, и чтобы при этом старая мисс Уотсон всё время не донимала тебя упрёками, что ты не знаешь, что сказал Моисею горящий куст, и не можешь указать место на карте, где он добывал свою целительную мацу. Упаси Боже! Я больше не хотел возвращаться туда. Там я перестал ругаться, потому что вдове это не фортило, но теперь я снова стал сквернословить, и у моего папы по этому поводу не было никаких возражений, тем более что я достиг в сквернословии такой виртуаоности и мастерства, что иной раз заслуживал похвалы самого папы. Вообще говоря, жить в лесу было вовсе не плохо, я вам точно говорю!
Но к тому моменту папулёк так распустился, и так стал меня без всяких причин лупить палкой, что я наконец не выдержал. Я был весь в синяках. А вот в битьё мастером был он! Он так увлекся этим делом, что теперь меня запирал всегда. А дома ему совсем теперь не сиделось. Однажды он запер меня, и его не было три дня. Мне было страшно одиноко. Я предполагал, что он утонул, и больше мне вообще из избушки не выбраться. Я испугался до чёртиков. И я решил, что надо уходить подобру-поздорову. Я пытался выбраться из этой хибары много раз, но у меня ничего не получалось. Там не было ни одного окна такого размера, чтобы хоть собака пролезла. Дымовая труба сразу отпала – она была слишком узкой. Дверь была толстенная, сплошные дубовые доски. Папашка был очень осторожен, и позаботился, когда он был в отъезде, чтобы случайно не забыть нож или что-нибудь острое внутри. Я полагаю, во время его отсутствия я обыскал всё по крайней мере раз триста, у меня всё равно не было никакой возможности проводит время по-другому. Но на этот раз я наконец что-то нашел действительно ценное. Я нашел старую ржавую пилу без ручки, он её спрятал между стропилами и дранкой. Я смазал её, привёл в божеский вид и. ни минуты не мешкая, принялся за работу. В дальнем углу нашей хибары, прямо за столом было приколота старая конская попона, чтобы ветер не дул сквозь щели и не гасил свечу. Я забрался под стол, поднял попону, и стал что было сил пилить брёвна, чтобы получить достаточно широкий проход, через который можно было бы пролезть наружу. Ну, я оттягивался этим довольно долго, и почти допилил брёвна до конца, когда услышал выстрел в лесу. Я быстро прибрал вокруг весь мусор и привёл всё в прежний вид – уронил одеяло на место и спрятал пилу. Довольно скоро явился мой папуля.
Папуля был в скверном настроении, в общем, в таком же, в каком был всегда. Он сказал, что он шлялся в даун-тауне, и все пошло не так, как надо. Его адвокат сказал, что он выиграет это дело и сдерёт с вдовы все деньги, какие ему причитаются, если удастся когда-нибудь приступить к судебному разбирательству, но могут отсрочить его надолго, и судья Тэтчер в этом великий мастак. Он ещё сказал, что по слухам какие-то жалкие людишки готовятся провести ещё один судебный процесс, чтобы отнять меня у него и сделать вдову моим опекуном, и они надеются, что на этот раз выиграют дело. Это сильно потрясло меня. Я больше не хотел возвращаться к вдове и опять начинать жить такой стеснённой, «цивилизованной» жизнью, как они это величали. Я знал по себе, что стоит только выпустить птичку из клетки, как она никогда не захочет жить взаперти, даже с дармовой едой. Затем старик стал ругаться и всё ругался, ругался на любого, кто на язык ему приходил, не пропуская при этом никого из окружавющих, и в выражениях совершенно не стеснялся, а потом стал ругаться на всех разом, для блезира скорене, в том числе на тех, кого совершенно не знал по имени и с кем никогда не встречался, что не мешало поливать ему их по полной. Не знаю, ругался ли он на бога и высшие силы, ну, на Божественное Провидение например, или на Моисея, но думаю – он и их мог облить навозом в два счёта!
Он буквально визжал, что, мол, мы ещё посмотрим, как у вдовы получится забрать меня. Он орал, что будет следить за мной в четыре глаза, и если они попытаются на него напасть, у него есть место в шести-семи милях отсюда, где он укроет меня так, что они могут охотиться, пока не упадут и не умрут, а всё равно меня им не видеть, как своих ушей. Это снова вызвало у меня беспокойство, но только на минуту. Я знал, что ещё получу свой верный шанс, чтобы сбежать и больше не быть у него под рукой и в дальнейшем не попадаться ему на глаза.
Потом старик заставил меня пойти к лодке и принести вещи, которые у него там были. Там был пятидесятифунтовый мешок с кукурузной мукой, а также здоровенный кусман бекона, патроны и приличный кувшин виски, а также старая книга и две газеты для изготовления пыжей, помимо куска пакли. Я вытащил груз на берег и сел на носу лодки, чтобы отдохнуть. Я все это обдумал, и понял, что когда я убегу, я пойду в лес и обязательно захвачу батино ружьецо и его удочки. Удочки у него, надо сказать, были отличные! Мне было ясно, что оставаться в одном месте, когда я убегу, будет уже нельзя, а надо будет бродить по всей стране, как бродят заезжие циркачи, и перемещаться в основном в ночью, и охотиться и рыбачить, чтобы выживать, тоже ночью, как охотятся лисы и шакалы, и уйти так далеко, чтобы старикану в голову не пришло, где я, и вдова тоже никогда не могли найти меня. Я решил улизнуть той же ночью, если мой папочка прилично наквасится, и рассчитывал, что он это по своей привычке обязательно сделает. Я так размечтался, что не заметил, как долго оставался там, пока старик не окрикнул, спросив, уснул я что ли, или утонул?
Пришлось идти к нему. Пока я перетаскивал вещи в избушку, как-то стремительно стемнело. Я стал готовить ужин, а старик в это время пару раз глотнул из бутылки, и опять не на шутку разошёлся, потому что был пьян вдрызг. Я мог бы сказать, что он был пьян вдребезги! Он напился ещё в городе, и весь день пролежал в придорожной канаве, и теперь был в жутком состоянии. Такие люди, как мой папа, вообще любят подобные места – придорожные канавы, мучные склады, дровни или кусты крапивы или придорожные лопухи. Их мёдом не корми – только дай ударить мордой в дерьмо! Это было бревно, Адам, не выбравшийся из грязи! То есть из глины! По-моему там глина была красной! Всякий раз, когда его раззадоривало спиртное, он чаще всего накидывался на правительство, в котором видел источник всех своих бед, вот и на этот раз он заявил:
– Ну и правительство! Тьфу, какая гадость! Один другого лучше! Просто посмотрите на них! Нет, ну вы посмотрите, что это такое! Твари поганые! Мрази! Мерзавцы! Беспредельщики воровские! Я за таких не голосовал! А те, кто за них голосовал – точно твари! Это что у них за законы? Это и есть закон, когда отнимают сына у человека – собственного сына у отца, который о нём заботился, беспокоился и тратил деньги? Плакал над люлькой долгими бессонными ночами! Пеленал и кормил грудью! Да, точно так же, как этот человек наконец поднял сына и ждёт, что тот готов пойти на работу и начать суетиться ради куска хлеба своего отца, готов дать ему отдохнуть, поднести кружечку… воды… закон тут как тут! Явился – не запылился! Это что за бардак такой? Я спрашиваю! И они называют это правительством! Твари! Мрази мерзкие! Как бы не так! Это никакое не правительство – это свора мерзких, грязных преступников и проходимцев! На них пробы негде ставить, я так скажу! Это еще не всё! Закон поддерживает этот престарелого дурня – судью Тэтчера и помогает ему оставить меня без капитала! Все мои сбережения отняты этим правительством! Я плачу в горе и бедности, а они пляшут и гуляют на мои деньги! Я вам попляшу, гниды! Вот что делает закон: закон выгребает у человека шесть тысяч долларов наличностью и даже более того, и заталкивает его в старую мышеловку, в грязную конуру, подобную этой, позволяет ему щеголять перед крысами в рваных лохмотьях, какими свиньи бы побрезговали. И они называют это правительством! Будь я проклят, если это правительство, а не вредительство! Человек не может защитить свои законные права! Человек труда не защищён! Где мои законные права? Где? Да что там говорить, может убраться из этой чёртовой страны куда глаза глядят? Подобру-поздорову! Да, я так и сказал им! Я сказал старому Тэтчеру прямо в лицо! Мол, так и так! Многие из них слышали меня и могли бы подтвердить, что я им так сказал. Прямо в глаза сказал! Ухнул! Говорю, что я ни в грош не ставлю эту проклятую страну, всё её проклятое правительство, трижды проклятое население, всех этих разноцветных жлобов, и я никогда, слышите, никогда не вернусь в неё по собственной воле! Пусть меня вяжут, пытают и жгут калёным железом – не вернусь! И это называется родина! Уродина! Вот мои слова. Я говорю, посмотрите на мою шляпу, если вы осмелитесь называть это шляпой, посмотрите – верх отвалился, а всё остальное опустилось ниже подбородка, ниже плинтуса всё обвалилось, это совсем не шляпа, но скорее моя голова в печной трубе. Посмотрите на меня, граждане, я вам говорю, и такую шляпу носит один из богатейших людей в нашем городе, человек, которого лишили всех его прав и сбережений!
О, да, замечательное у нас правительство, замечательное! Просто класс! Да посмотри ты! Там был свободный ниггер из Огайо – мулат, почти совсем белый, как белые люди. У него была самая белейшая рубашка, которую вы когда-либо видели, и самая блестящая шляпа! В этом городе нет человека, у которого такая прекрасная одежда, как у него; и у него золотые часы и цепочка, и серебряная трость – ну просто какой-то ужасающий набоб в белом государстве. И что ты думаешь? Они сказали, что он был учителем в колледже и мог говорить на всех языках и знал всё. Вот так повод. Они сказали, что он может голосовать у себя дома. Я вообще-то холоден, как кремень! Ну, это меня просто взорвало. Вот я и думаю, до чего докатилась эта долбанная страна? Это был как раз день голосования, мать его за ногу, и я собирался пойти и проголосовать зп кого-нибкдь, если не буду слишком пьян, чтобы туда добраться, но когда они сказали мне, что в этой стране государство, где они разрешают этому негру голосовать, я отвалил. Я просто в шоке! Я говорю, что никогда не буду голосовать. Вот мои слова, и я истинно говорю вам, слушайте меня, пусть эта страна провалится в тартары – я никогда не буду голосовать, пока жив. И смотри, как классно пристроился этот ниггер, как классно он ведёт себя, я ведь насквозь его вижу, он не уступил бы мне дорогу ни за какие коврижки, если бы я не отшвырнул его. Я говорю вам, почему этот негр не выставлен на аукционе и не продан? Да! Я хочу знать, почему? И что ты думаешь, что они ответили? Ха, они сказали, что он не может быть продан, пока не проживёт в Штате шесть месяцев, а он еще не был там так долго. Вот-вот, это образец для нас! Они называют это законодательством, по которому нельзя продать вольного ниггера, пока он не находится в государстве шесть месяцев. Это заговнодательство какое-то! Вот правительство, которому всё позволено, и оно правит, и рулит, и думает, что это правление, когда нужно морочить голову целых шесть месяцев, прежде чем оно сможет завладеть беглым, воровским, адским, бело-безголовым вольным ниггером, и…
Папаша до того распалился, что уже не замечал, куда его несут его старые ноги, тут он наткнулся на бочонок с солёной свининой и полетел вверх тормашками, ободрав себе коленки, а потом стал поливать ниггеров и правительство самым отборным матом, хотя и бочонку тоже прилично от него досталось. Он прыгал по избе, сначала на одной ноге, а затем на другой, держась то за правую голень, то за левую, и, наконец, внезапно выбросил левую ногу и обвалил бедный бочонок грохочущим ударом. Но это было очень неразумное решение, потому что на нём был ботинок, из которого торчали в разные стороны два голых пальца, так что в итоге он так завопил, что у меня на голове волосы встали дыбом. На нагорную проповедь он сейчас был точно не способен! Он повалился в самую грязь, стал кататься по полу, схватив ушибленные пальцы, и повадился вопить и ругаться так, что его прежняя ругать по сравнению с этой была просто нежным детским лепетом. Он сейчас это подтвердил своими воплями. Ему привелось послушать в стародавние, лучшие времена ругань старого Соубера Хэгана, и теперь он, по его словам, положил его криком и матом на обе лопатки, но я счёл это всё же преувеличением.
