– Пожалуйста, не шутите над бедной девушкой, пожалейте меня, мэм. Если я вас затрудняю, я…
– Нет, не затрудняешь! Присядь и сиди здесь. Я не собираюсь причинять тебе боль, и я не собираюсь говорить об этом, дурачок. Просто расскажи мне свой секрет и доверься мне. Я сохраню его, и, более того, я помогу тебе. Как и мой старик, если хочешь. Видишь ли, ты просто сбежавший ученик, вот и все. Это вообще ничего не значит. В этом нет ничего плохого. С тобой плохо обращались, и ты решил сбежать. Благослови тебя Бог, дитя мое, я никому не расскажу о тебе. Расскажи мне все о себе сейчас, добрый мальчик.
Ну, тут, само собой, я сказал, что больше не буду пытаться врать, и я просто чистосердечно расскажу ей все, только если она сдержит слово. Тогда я сказал ей, что мой отец и мать умерли, и меня отдали старому фермеру, его дом в тридцати милях вниз по реке, и он относился ко мне так плохо, что я не мог больше выдерживать это, и как-то раз он ушел, ушел на пару дней, и поэтому я использовал свой шанс, и, украв некоторые старые вещи его дочери, сбежал подобру-поздорову, и я уже три ночи в бегах, и прошёл уже тридцать миль. Я путешествовал по ночам, и прятался в дневное время, когда спал, и мешок с хлебом и мясом, который я унёс из дому, пригождался мне всю дорогу, и у меня было много еды. Я сказал, что верю, что мой дядя Абнер Мур позаботится обо мне, и поэтому я пришёл в этот город – Гошен.
– О, мой мальчик! Это не Гошен! – сказала она, покачав головой, – Это Санкт-Петербург! До Гошена десять миль по реке. Кто тебе сказал, что это Гошен?
– Ну, человек, которого я встретил сегодня утром на рассвете, как раз тогда, когда собирался лечь спать в лесу. Он сказал мне, что когда дороги разветвляются, я должен взять по правую руку, и через пять миль я приду в Гошен.
– Он был пьян, я полагаю. Он сказал тебе совершенную ерунду.
– Ну да, он вел себя так, будто был слегка пьян, но сейчас это неважно. Я должен идти дальше. Я дойду до Гошена к рассвету.
– Подожди минутку. Я дам тебе перекусить. Тебе это может понадобиться.
Она подождала, пока я ел и говорит:
– Скажи, когда корова ложится, какой стороной она поднимается? Ответьте на вопрос сейчас же, не думай! Какой конец встает первым? Хвост или рога?
– Хвостом!
– Ну а как встаёт лошадь?
– Лошадь? Передом!
– На какой стороне дерева растет мох?
– На северной!
– Если пятнадцать коров бродят по косогору, то сколько из них пасутся с головами, в одну сторону?
– Целых пятнадцать, мэм1
– Ну, я думаю, что ты жил в сельской местности. Я подумала, может, ты снова пытаешься меня обмишулить. Как тебя зовут на самом деле?»
– Джордж Питерс, мэм.
– Ну, постарайся запомнить это, Джордж. Не забудь перед уходом сказать мне, что ты Элекзандер, а потом убирайся, сказав, что ты Джордж Элекзандер, когда я тебя поймаю. И не ходи в женском прикиде, тебе не идёт шастать в этом старом ситце. Ты изображаешь бедную девушку настолько сносно, чтобы обмануть глупых мужчин, и то, может быть. Благослови тебя Бог, дитя, когда ты начинаешь вдевать нитьку в иголку, не держи нитку неподвижно и не тащи к ней иглу – держи иглу неподвижно и тыкай в нее ниткой, так обычно делает женщина, но мужчина всегда делает это наоборот. И когда ты бросаешь в крысу чем-нибудь, приподнимись на цыпочках и подними руку над головой так неловко, как только можешь, и промахнись на шесть-семь футов. Бросай жестко руку от плеча, как будто там стержень, чтобы это выглядело, как у девочек, а не от запястья и локтя, как мальчик. И, заметь – когда девушка пытается поймать что-нибудь на коленях, она раздвигает колени, она не хлопает ими вместе, как ты это делал, когда ловил кусок свинца. Я заметил а, что ты мальчишка, когда ты иголку втыкал. И я придумала все остальное, чтобы убедиться в этом. А теперь иди к своему дяде, Сара Мэри Уильямс, Джордж Элекзандер Питерс, и если у тебя будут неприятности, ты пошлёшь весточку миссис Джудит Лофтус, то есть мне, и я сделаю все, что смогу, чтобы вытащить тебя оттуда. Дорогой держись реки до конца, и в следующий раз, когда будешь бродяжничать, возьми с собой обувь и носки. Речная дорога каменистая, и твои ноги будут в таком состоянии, когда ты доберешься до Гошена, я думаю, тебе мало не покажется!
Я поднялся на берег и прошёл метров пятьдесят, а потом по своим следам шмыгнул туда, где было мое каноэ, на довольно приличном состоянии от дома. Я вскочил в каноэ и дал дёру. Я прошел вверх по течению достаточно далеко, и обогнул голову острова, а потом двинул наперерез. Я снял капор, потому что в нём я с чёрта лысого ничего не видел. Когда я был примерно в середине, я услышал, что часы начали бить, поэтому я остановился и прислушался; звук пришел слабый над водой, но ясный-одиннадцать часов. Когда я причалили к острову, ударившись килем в песок, я не стал дожидаться милостей у природы, и хотя был сильно намотан, дунул что было сил прямо в лес, где раньше был мой старый лагерь, и зажёг там хороший костёр на высоком и сухом месте.
Затем я прыгнул в каноэ и страшно грёб до нашего места, в полутора милях ниже, грёб так сильно, как только мог. Я причалил, и долго пробирался сквозь лес, потом – по хребту, и в конце концов – в саму пещеру. Там лежал Джим. Он крепко спал на земле. Я разбудил его и сказала:
– Джим! А ну поднимайся и быстро собирай манатки! Нельзя терять ни минуты. Они охотятся за нами!
Джим никогда не задавал вопросов, и тут тоже не сказал ни слова, но то, но то, как он суетился следующие полчаса, говорило о том, как он напуган. К тому времени всё, что у нас было в этом мире, уже было на нашем плоту, и она была готова мгновенно сблызнуть из ивовой бухты, где она была спрятана. Мы потушили костер в пещере первым делом, и даже свечу не зажигали снаружи после этого.
Я вывел каноэ на простор и огляделся, но если вокруг и была какая-то лодка, я бы всё равно её не заметил, потому что звезды в тени не очень хорошо видны. Затем мы вывели плот и заскользили вниз по течению в тени, мимо подножия острова в страхе и мертвом молчании.
Глава XII
Должно быть, около часа ночи мы наконец добрались до острова, и плот, как нам казалось, двигался очень медленно. Если бы нам повстречалась, мы собирались на каноэ выскочить на берег Иллинойса. Хорошо, что лодка не появилась, потому что мы и не подумали положить ружьё в каноэ, или леску, или даже что-нибудь из еды. Мы так истошно гребли, что нам было не до рассуждений о многих вещах. Хотя понятно, что не стоило оставлять все вещи на плоту.
Если люди и отправились на остров, я думаю, они нашли костер, который я зажёг, и караулили его всю ночь, ожидая Джима. В любом случае, они были далеко от нас, и если мой костёр нк смог их надуть, это было не по моей вине. Я хотел обмануть их, как только мог.
Когда показалась первая полоса восхода, мы пристали к буксирной башне на большом изгибе со стороны Иллинойса, и нарубили топором свежих веток, чтобы накрыть ими плот. Ондолжен был выглядеть так, будто на отмели была пещера. Хотя и так на песчаной косе толстенные деревья сплетались как зубья драконов.
На берегу Миссури нас укрывали горы и грозный бор на стороне Иллинойса. Фарватер проходил ближе к берегу Миссури в этом месте, поэтому мы не опасались, что кто-то нас потреводит. Мы пролежали там весь день и наблюдали, как плоты и пароходы плыли вниз вдоль берега Миссури, и вязаные плоты и тяжело гружёные пароходы боролись с сильным течением посередине реки. Я все рассказывал Джиму о том, как болтал с этой женщиной, а Джим говорил, что она умная гнида, и если бы она сама пошла за нами, а не эти ослы, то не стала бы садиться и тупо смотреть на костер – нет, сэр, она сразу бы взяла собаку. Ну, тогда я спросил, почему она не могла сказать мужу взять собаку? Джим сказал, что он уверен, что она подумала об этом, когда мужчины уже были готовы начать охоту, и они должны были отправиться в город за собакой, а на это уж точно ушла уйма времени, иначе нас как пить дать не было бы в шестнадцати-семнадцати милях ниже деревни – нет, конечно, мы бы поневоле попали в тот же город. Ну, я ему сказал, что мне по фигу, по какой причине они не зацапали нас, если у них это всё равно не выгорело.
Когда уже начинало темнеть, мы высунули головы из чащи, и стали оглядываться вверх, вниз и поперек, ничего мы не увидели, поэтому Джим взял несколько верхних досок плота и соорудил плотный вигвам, чтобы залезть и спрятаться в жару и ливень, и чтобы все было сухо. Джим сделал пол для вигвама и поднял его на фут или выше уровня плота, так что теперь одеяла и все вещи были вне досягаемости волн парохода. Прямо в середине вигвама мы сделали слой грязи глубиной около пяти или шести дюймов с рамкой вокруг него, чтобы удерживать его на своем месте. Так можно было разжечь огонь в ненастную погоду или холода, вигвам не позволил бы его увидеть со стороны. Мы также сделали запасное рулевое весло, потому что одно могло в любой момент сломаться на зацепе или с ним могло случиться что-то еще. Мы установили короткую раздвоенную палку, чтобы повесить старый фонарь, потому что мы всегда должны были ночью зажигать фонарь, когда видим пароход, идущийвниз по течению, чтобы не быть задавленными, и мы не должны были бы зажигать его, когда пароход идёт вверх по течению, за исключением перекатов, где тоже нужно зажигать фонарь, уровень реки был довольно высок, очень низкие банки немного скрыты водой, таким образом, лодки не всегда шли по фарватеру, но рыскали в поисках попутного течения.
В эту вторую ночь мы кочевали семь или восемь часов, с потоком, который составлял более четырех миль в час. Мы ловили рыбу и говорили, и время от времени плавали, чтобы не заснуть. Это было очень здорово – плыть по большой реке, лёжа на спине и глядя на звезды, и нам никогда не хотелось говорить громко, и часто нередко мы смеялись – только тихим смешком. Стояла прекрасная погода, всё время, и с нами вообще ничего не происходило – ни той ночью, ни следующей, ни другими. Каждую ночь мы проходили мимо городов, некоторые из них были на черных склонах холмов, там всегда была просто кучка огоньков. А домов не было видно совсем. На пятую ночь мы проходили мимо Сент-Луиса, и это было похоже на то, как будто весь мир загорелся. В Санкт-Петербурге люди говорили, что в Сент-Луисе живёт двадцать или даже тридцать тысяч человек, но я никогда не верил в это, пока не увидел это прекрасное озарённое светом пространство в два часа ночи. Там не было слышно ни звука; все спали. Каждый вечер я обычно пробирался на берег примерно к десяти часам к какой-нибудь маленькой деревушке и покупал на десять или пятнадцать центов еды, бекона или чего-нибудь ещё, чтобы поесть; и иногда я прихватывал цыпленка, которому не сиделось на месте, и брал его с собой. Папа всегда говорил, возьми цыпленка, когда у тебя будет шанс, потому что, если ты не хочешь съесть его сам, ты всегда можешь легко найти того, кто это сделает с удовольствием за тебя, а доброе дело никогда не забывается. Впрочем, я никогда не видел папу, чтобы он сам не хотел цыплёнка, но говорил он всегда так.
Утром перед рассветом я бегал на кукурузные поля и заимствовал арбуз, или дыню, или тыкву, или свежую кукурузу, в общем, вещи такого рода. Папа всегда говорил, что в том нет особого греха, что ты одолжил чужие вещи, если ты не прочь вернуть долг через некоторое время; но вдова сказала, что это не что иное, как мягкое наименование воровства, и никакой приличный человек не сделает этого. Джим сказал, что он считает, что вдова была отчасти права, и папа был отчасти прав; так что лучший способ был бы для нас выбрать две или три вещи из списка и сказать, что мы больше их не займём ни когда, – тогда он считал, это позволит нам без особого вреда заимствовать все остальные. Поэтому мы проговорили об этом всю ночь, дрейфуя по реке, пытаясь решить, отказаться ли от арбузов, тыкв или дынь, или ешё чего. Но к дневному свету мы все это успокоились и пришли к выводу о том, чтобы бросить финиковые гроздья и лесные яблокии. Мы не чувствовали себя прямо перед этим, но теперь все было удобно. Я был рад тому, как это получилось, потому что финиковые гроздья никогда не бывают хорошими, а лесные яблоки не созреют еще два или три месяца. Мы время от времени умудрялись подстрелить дикую утку, которая рано вставала или не ложилась спать достаточно поздно. Нет, если считать всё на круг, мы жили довольно привольно. В пятую ночь под Сент-Луисом у нас был сильный шторм после полуночи с грозой и молнией, и дождь лился сплошной стеной. Мы остались в вигваме, и пусть плот сам позаботится о себе. Когда вспыхнула молния, мы увидели большую прямую реку впереди и высокие, скалистые скалы с обеих сторон. От неожиданности я крикнул:
– Хелло, Джим, посмотри-ка туда!
Это был пароход, который разбился на скале. Мы дрейфовали прямо к нему. Вспыхнувшая молния осветила всё с небывалой яркостью. Пароход наклонился и точал частью верхней палубы над водой, и мы могли видеть, с небывалой ясностью каждый шпенёк и кресло у большого колокола, со старой сутулой шляпой, висящей на спинке. Ну, это было ночью и в бурю, и все было так таинственно, что я чувствовал себя так, как чувствовал бы себя любой другой мальчик, видя мрачную жертву крушения, лежащую так печально и одиноко посреди реки. Мне захотелось залезть на борт этой посудины и спуститься внутрь и посмотреть, что там случилось. Поэтому я говорю:
– Джим, идём на абордаж!
Сначала Джим ерепенился и хорохорился против этого. Он говорит:
– Хватит тебе маться всякой ерундой! Какой пароход! Как говор ится, не бери гниль – не завоняет! Да и помимо того, там наверняка есть сторож!
– Твоя бабуля там сторожит! – говорю я, – Сторожить там нечего, кроме каюты и лоцманской будки! И ты думаешь, что найдётся сумасшедший, готовый жертвовать своей жизнью ради каюты и лоцманской разбитой посудины, готовой каждое мне развалиться на скалах и пойти на дно?
Джим не смог ничего сказать в ответ, по моему он и не пытался.
– И кроме того, – говорю я, – мы могли бы взять что-нибудь стоящее из каюты капитана. Сигары, держу пари, минимум пять центов за штуку, солидные деньги. Капитаны пароходов всегда богаты и получают шестьдесят долларов в месяц, а они не заботятся о центах, когда им надо купить ценную, стоющую вещь. Держи свечу в кармане, я не успокоюсь, Джим, пока мы не пороемся там. Ты думаешь, Том Сойер стал бы медлить на нашем месте? Ни черта подобного! Ни за какие коврижки не стал бы медлить. Он назвал бы это приключением – вот как он это назвал, и он бы пошустрил тут, как надо, даже если помирал бы. Шикарный стиль! Он изобрёл бы какую-нибудь штуковину, как пить дать? Дал бы жару всем! Ты бы думал, что Христофор Колумб открыл что-то там и сделал презентацию Царства Божия! Как бы мне хотелось, чтобы Том Сойер был здесь, са нами!
Джим немного поворчал, но наконец сдался. Он сказал, что нам не стоит много болтать попусту, ничего это не даёт, и притом надо говорить очень тихо. Молния снова осветила мрачную картину кораблекрушения как раз вовремя, и тут мы достигли подъёмной стойки и быстро пристали и привязались к ней.
Потом мы влезли на палубу. Она была сильно накренена. Мы пробирались наклонной палубе в полной темноте, по направлению к рубке, чувствуя, как скользят ноги, при этом мы широко расставляли руки, чтобы ни на кого не наткнуться, потому что было темно, как в аду, и мы ни черта не видели. Довольно скоро мы упёрлись в световой люк и пролезли в него, следующий шаг привел нас к двери капитана, которая была открыта, и Джим скатился вниз по коридору, и тут, клянусь всеми святыми, ба, мы видим свет! и в ту же секунду, кажется, слышим низкие голоса вон там, внутри!
Мы переглянулись. Джим что-то шептал, но я не сразу его понял. Он сказал дрожащим голосом, что чувствует себя больным, хворым, сирым и покинутым, и просил, чтобы это я пошел вместо него. Я говорю, хорошо, и уже собирался вернуться на плот, когда как раз услышал голос. Кто-то и сказал:
– О, пожалуйста, не надо, мальчики! Прошу вас, не трогайте меня! Клянусь, я никогда никому не скажу!
Другой голос сказал довольно громко:
– Ты лжёшь, Джим Тернер! Хватит нас обманывать! Ты всегда хотел заполучить кусок побольше твоего рта, и всегда, когда тебе отказывали, ты грозил, что донесёшь на нас! Что бы ты не говорил теперь, тебе никто не поверит! Ты слишком много издевался над снами! Ты – самый злой пёс и самый большой предатель в этой стране!
К этому времени Джим уже отбыл на плот. Я с любопытством расхохотался и говорю себе: Том Сойер теперь не отступит, и я тоже этого не сделаю. Я постараюсь выяснить, что здесь происходит. Я тут же упал на колени и по низкому коридору пробирался в темноте на корму, пока между мной и рубкой осталась только одна каюта. Затем я увидел мужчину, растянувшегося на полу и связанного по рукам и ногам, и двух мужчин, стоявших над ним, и у одного из них был тусклый фонарь в руке, а у другого был пистолет. Он направлял пистолет в голову мужчины, лежащего на полу и говорил:
– У меня на тебя руки чешутся! Шлёпнуть бы тебя, мерзкий скунс!
Человек на полу сморщился и сказал:
