Концертмейстер. Роман в форме «Гольдберг-вариаций»

«Не наш Гузий» давал задание копачам, жестами раскрашивая свою сбивчивую примитивную речь. Словно дирижер симфонического оркестра, он размахивал не по росту длинными руками, повторяя все время слово «понятно». Но скучающие физиономии копачей в ответ не выражали ничего, кроме похмельного утомления. Наконец, они ушли выполнять поручение начальника, и он обратил внимание на нас.

Я как главный подошел и вежливо представился. Затем коротко изложил суть дела, дескать, душа нашего профессора Соколова сейчас возносится в Небо, а вот тело ждет завтрашней встречи с землей городского кладбища. Мы же направлены администрацией консерватории к Вам, дабы оказать посильную помощь в подготовке могилы к завтрашнему торжественному захоронению.

Нужно признать, что моя речь была выслушана с интересом. Гузий проникся уважением. И в ответ стал говорить вежливо, медленно, с должной артикуляцией и без излишней жестикуляции:

– Хорошо, что пришли, ребята, а то ведь людей не хватает. А вот инструмент имеется в достаточном количестве, – понятно?

Ребята подтвердили, что понятно, и выразили готовность приступить к земляным работам. Гузий повел нас в сарайчик, где хранился инвентарь.

Инструменты выдавали «под роспись». Тут случился первый казус из тех, которых я боялся, зная скандальный нрав духовиков.

Совершенно неожиданно один из нас шестерых вдруг взъерепенился и наотрез отказался брать лопату. Звали его Вася Теркин. Что-то из этих двух имен было у него наследственным, а что-то приобретенным, но соединение их произошло так давно, что уже никто не помнил, что именно было наследственным. Он был белобрыс, худощав, учился на «духовом отделении», но по специальности был «ударник» – бил в барабаны.

Вася Теркин стал в позу обиженного вознаграждением солиста филармонии и, обращаясь к «не нашему Гузию», произнес гневную речь:

– Я учусь на пятом курсе консерватории и мне нужно готовить программу к государственному экзамену. А ваши лопаты могут повредить мой аппарат, – Вася выставил перед собой распахнутые кисти рук, демонстрируя тот самый аппарат, который он должен был беречь для игры на барабане. Перенесенный в детстве фурункулез яркой краснотой обнаружил себя на его щеках.

– Государство, не для того деньги платит за мою учебу, чтобы я аппарат на кладбище портил земляными работами! – закончил Вася на фортиссимо[7].

Только тут я заметил, что он был одет лучше всех остальных. «Надо же, всех обдурил дятел худосочный!» – с досадой подумал, но было уже поздно.

Ребятам его речь в целом понравилась, но как юмористическая. «Духовенство», нарушив кладбищенскую тишину, громко «заржало», не сочувствуя Васиному горю. А вот Гузий опять потерял дар членораздельной речи. Он, соревнуясь с Теркиным в покраснении лица, замахал руками и стал объяснять свое понимание проблемы.

Эмоции явно вредили – начальник копачей «захлебывался» от гнева. Впрочем, можно было расслышать, кроме традиционного «понятно», слова, обозначающие половые органы и их действия. Причем действия названных органов он направлял и в сторону Васиной родни, и в сторону программы государственного экзамена. Самого Василия Теркина он посылал в направлении, соответствующем возникшей эротической ситуации.

Вняв директиве местного начальства, Вася, резко прекратил разговор и, не скрывая обиду, пошел к выходу с кладбища… Нас осталось пятеро.

Вооружившись лопатами и киркой, группа двинулась к месту предполагаемого захоронения. Начальник копачей уверенно довел нас до цели. Место оказалось действительно хорошим – под старым деревом, в отдалении от могильных оградок.

Взяв у меня лопату, «не наш Гузий» наметил очертание будущей ямы.

Стали копать, поочередно меняя друг друга. Ребята-духовики были опытными – армия не прошла даром. Гузий их одобрил, а моя работа ему явно не понравилась:

– Так лопату старухи держат, когда огород копают, – понятно? Надо стоять прямо, массой давить, – понятно? И жопу не отставляй, не оставляй жопу, говорю, не баба ведь, – понятно?!

– Спасибо, – отвечаю, – сегодня я много нового почерпнул для себя.

Мои слова опять вернули Гузия в хорошее состояние духа:

– Копайте, ребята, яму поглубже, – он оценивающе измерил меня взглядом и заключил, – чтобы глубина была его роста. Если наткнетесь вдруг на гроб или кости увидите – не трогайте, меня дождитесь. Я скоро приду, – понятно? – Пожелав нам успеха, Гузий удалился.

Духовики работали лихо. Я, памятуя о возможной встрече с гробом или костями, копал осторожно, погружая лопату в землю лишь «на полштыка».

Вскоре яма была подготовлена. Ребята, вспомнив рекомендацию Гузия, «случайно» подтолкнули меня в яму и проверили глубину подготовленной могилы.

– Порядок, тебя не видно, – подвел итог трубач-Толик, похохатывая.

Я попытался выбраться, но не смог. Ребята помогли. Тут подошел Гузий и высоко оценил результаты нашего труда. Самого крепкого из нас трубача-Толика отвел в сторону и предложил, в случае денежных затруднений, подработку в его бригаде копачей. Толик заинтересовано поблагодарил. Затем Гузий попрощался, пожав руку каждому. Мне как старшему дал установку на завтрашний день:

– Обойдемся без вас. Закапывать придут ребята-профессионалы, – понятно? Но им нужно принести две бутылки водки и восемь пирожков: четыре с ливером на закусь, и четыре сладких поминальных. Так принято, – понятно?

Мы сдали инвентарь. Ребята поехали по своим делам, а я – на отчет к «нашему Гузию», к Александру Николаевичу.

А консерватории, как обычно, «стояла суета».

Справляюсь в диспетчерской: «Где Гузий?». Говорят: «Сидит в профкоме и занимается организацией похорон». Поднимаюсь и, предварительно постучав, вхожу в небольшой кабинет профсоюзной организации.

Заместитель флейтиста восседает за столом и что-то пишет. Увидев меня, поднимает глаза над очками, узнает: «Присаживайтесь, – говорит, – Отчитайтесь».

Подмечаю про себя: «А «наш-то Гузий», в отличие от кладбищенского, немногословен, но столь же деловит».

Стараясь, «соответствовать уровню» собеседника, докладываю, благоразумно упуская самые интересные подробности, утаив, в том числе, «историю Теркина». Завершив повествование, вспоминаю про водку и пирожки: «Что будем делать?».

Александр Николаевич слушал меня доброжелательно, как студента, толково отвечающего на экзамене.

– Я рад, что мы в Вас не ошиблись, доверив столь ответственное дело, – начал он, улыбаясь, – что касается угощения сотрудникам кладбища, то практическую часть решения этого вопроса поручаю Вам. Вижу, что Вам удалось наладить доверительные отношения с коллективом. Сделайте все, о чем Вас просили. А с деньгами мы вопрос решим, ибо профсоюз выделил средства.

«Наш Гузий» встал, открыл сейф, достал какие-то бумаги и профсоюзные деньги, которые хранились почему-то в целлофановом пакетике: бумажки и мелочь. Александр Николаевич, укоризненно покачивая головой, аккуратно сложил в стопочку бумажные деньги (их оказалось немного), затем в тетрадочке – «в столбик» – подсчитал предполагаемые расходы и выдал мне под роспись восемь рублей: зелененькие пятерку и троячок.

– Этого должно хватить. Отнеситесь к делу ответственно, ибо всякая мелочь может непоправимо испортить завтрашнее мероприятие, – Александр Николаевич по-прежнему улыбаясь, указал мне на дверь жестом «вождя мирового пролетариата.

… … …

Mephistopheles:

– Es Für immer umgekommen!

Stimme von oben:

– Gerettet!

Johann Wolfgang von Goethe «Faust» [8]

Покинув помещение профкома, без энтузиазма приступил к выполнению поручения. Хотелось отдохнуть, работа на холодном воздухе утомила, руки устали, ноги дрожали, спина болела. Но уже вечерело, и проблему нужно было решать срочно. На завтра переносить нельзя – завтра водку не купишь, ибо мероприятие назначено на одиннадцать. И сегодня тоже нужно поторопиться, пока в 19 часов не закрыли соответствующий отдел в магазине. А закроют, придется ведь обращаться в ресторан, и денег не хватить – там цены в два раза выше. Перспектива доплачивать «из своих» не радовала.

Иду в ближайший гастроном. Рабочий день еще не закончился, поэтому очереди за водкой нет. Прошу две бутылки. Продавщица, улыбаясь, упаковывает их в фирменный пакет – с цветочками и Аллой Пугачевой.

– Не надо, – прошу, – мне на кладбище, а ей туда пока рано.

– Копачам! – почему-то радостно воскликнула продавщица и кокетливо повела черной бровью, – хорошо, я Вам из рыбного отдела пакетик сейчас принесу.

Действительно, через пару минут она появилась с черным пакетом, на котором бледненько проступало изображение рыбки. Пакет был новым – рыбой не пах.

Продавщица упаковала товар. Я поблагодарил, заплатил и отправился на поиск пирожков. С ливером – нашлись в том же магазине, а вот со сладкими поминальными пирожочками возникла проблема, и пришлось тащиться в «кондитерку».

После всех приключений я едва волочил ноги. Предвкушая отдых, добрел до троллейбусной остановки, и уже подошел троллейбус, и уже стал подниматься в салон, как вдруг откуда-то с Небес прозвучал голос: «Стой!».

Я замер на пороге троллейбуса. Недовольные пассажиры возроптали. Но было не до них.

«Куда я еду? В общежитие! С водкой и закуской!» – я представил, как буду брать черный пакет с рыбкой в туалет, как усну с ним в обнимку, желая сохранить содержимое, как меня будут мучить ночные кошмары, будто кто-то крадется, будто чья-то рука тянется к бутылке с драгоценной жидкостью…

«Нет», – я решительно покинул ступеньки общественного транспорта: «В общежитие ехать категорически нельзя!».

Но где ночевать? Перебирая своих знакомых, я, к ужасу, не смог найти ни одного, кто бы меня приютил с таким грузом, без непоправимого ущерба для последнего.

И тут вспомнил свою спасительницу: «Маргарита, только она». Но к ней нельзя идти просто так – как есть. Она ведь «спасительница». Нужно поблагодарить, обставить встречу, а то обидится, не пустит, ибо с момента ее увольнения я так и не удосужился этого сделать.

Проклиная себя за лень и непозволительную небрежность, возвращаюсь в магазин к знакомой продавщице. Прошу бутылочку «Советского шампанского» (а другого нет!). Продавщица узнала и с понимающей улыбкой на сей раз упаковала покупку в «фирменный пакет» с портретом Пугачевой. Потом опять иду в кондитерскую. На сей раз за пирожными. Трачу свои деньги, и утешаюсь лишь мыслью о том, что шампанское дешевле водки.

Ноябрьский вечер окутал темнотой и холодом. Усталость после кладбищенской работы накатила с новой силой. Еле доплелся до дверей подруги. Дома. На сей раз открыла сразу.

Рита выглядит потрясающе – смена работы явно пошла ей на пользу. Уже без снятого после работы макияжа, молоденькая, совсем девчонка, в светленьком коротком халатике, застегнутом не на все пуговички, она при каждом движении соблазняла «прелестями» юного тела. Обрадовалась, но не смогла отказать себе в насмешке:

– Что за вид? И почему без цветов?

– Риточка, прости, но сегодня я не мог к тебе не прейти. Если бы ты знала, сколько всего пережил! И нет сил идти за цветами – завтра их будет много, правда, не у нас с тобой. Горе у нас в консерватории, похороны… Но я с угощениями. Праздновать будем твое освобождение – вино пить!

Рита еще раз критически осмотрела мой «кладбищенский вид» и распорядилась:

– Сначала вычисти одежду и обувь на лестнице, потом отмойся, а там уж видно будет, что мы будем праздновать.

Дабы не обижать подругу, скрыл истинные причины посещения. Сказал, что пришел отметить ее «спасение», нашел красивые слова о болоте, в котором она существовала, но из которого ей удалось вырваться и стать царевной (она действительно заметно похорошела!). Маргарита, веселясь, заметила, что с царевной-лягушкой как-то все было наоборот, по-другому! Но это не важно. Тост «за освобождение от этих болотных тварей» пришелся ей по душе. Выпили. Потом я рассказал о сегодняшних злоключениях, о постигшей институт «непоправимой утрате». Марго развеселилась еще больше.

– Помню. Старый козел!

Выпили еще раз «за избавление от молодых и старых козлов!»

Потом был кофе, кладбищенские подробности, рассказы Маргариты о новой работе, где одни женщины, – «еще тот змеюшник!» – но по сравнению с прежней работой – «конечно, сказка». Наш приятный вечер подходил к концу. Вопрос о моей ночевке решился сам собой. Пошел в комнату, включил телевизор, расположился на диване. Стало по-домашнему тепло и уютно. Рита на кухне убирала посуду, напевая что-то из репертуара Пугачевой, а я сидел на диване и смотрел телевизор…

Утром меня разбудил голос Маргариты:

– Эй, просыпайся, я ухожу, – Рита, теребила за плечо.

Я очнулся в той же сидячей позе, которую принял, располагаясь на диване вечером. Сердобольная подруга прикрыла меня пледом. Было еще темновато, на улице моросил дождь, ТВ работал, знакомя зрителей с утренними новостями, аромат кофе проник в комнату. Тело затекло, даже пошевелиться было невозможно.

Рита, не суетясь, наводила красоту в прихожей, комментируя вчерашние события:

– Ты переработался, однако. Такое с тобой раньше случалось, разве что во время сессии!

Наконец, она появилась в комнате для того, наверное, чтобы продемонстрировать свою прелесть моему ничтожеству:

– Завтрак на столе. Дверь не забудь захлопнуть, герой-любовник. Чао! – попрощалась подруга, улыбнувшись и послав на прощание воздушный поцелуй.

Я смог лишь промямлить в ответ что-то благодарственное.

… … …

«La Course a l'echalote» [9]

Прошло не менее получаса, прежде чем удалось чуть прийти в себя – тело стало подчиняться, но плохо. Добрался до кухонного стола. Действительно, Рита позаботилась: на столе тарелка с горой разнообразных бутербродов. Чистая чашка с блюдцем. Записка прислонена к кофемолке. Приказ «учебного отдела» гласил: «Завтракай, помой посуду, выключи телевизор, захлопни дверь. И не забудь продукты в холодильнике! Твоя Рита».

Две выпитые чашки кофе с бутербродами не вернули к жизни, лишь голод, накопленный со вчерашнего утра, чуть отступил. Еще отдыхал, обливался холодным душем, пил кофе и только в одиннадцатом часу смог, наконец, покинуть Ритину квартиру. На душе было тяжело – к моим проблемам добавился еще вчерашний конфуз с Маргаритой.

В консерваторию на «гражданскую панихиду» добрался быстро, но все равно немного опоздал. Вхожу в зал. «Наш Гузий» стоит у входа – бдит. Увидев меня, показывает пальцем на часы и с укоризною покачивает головой. Выражая сожаление всеми доступными мимике способами, показываю ему пакет с продуктами. Он понимающе покачивает головой уже сверху вниз, уже с «чувством глубокого удовлетворения».

В ожидании дальнейших распоряжений подхожу поближе, но он, в назидании, за опоздание, казалось, перестал меня замечать.

Между тем, события шли своим чередом. Гроб стоял на сцене концертного зала. Близкие, траурно всхлипывая, располагались вокруг. Были речи, соболезнования. В перерывах струнный квартет играл печальные мелодии. Наконец, Гузий дал знак, и церемония вступила в следующий этап. К зданию подкатили три автобуса. Гроб вынесли по коридору, образованному студентами. За гробом шли родственники, начальство, коллеги, то есть все те, кому нужно было занять место в автобусах.

Я, стараясь не упускать из виду Гузия, прижимая к груди пакет, двигался параллельным процессии курсом, не переставая удивляться его организаторским способностям. В нужный момент он вспомнил обо мне, и, не заглядывая в «шпаргалку», указал номер моего места в автобусе рядом с музыкантами из духового оркестра, среди которых были мои вчерашние друзья-копачи, встретившие меня радостными возгласами приветствиями – «начальство пришло». Вася Теркин, как ни в чем не бывало, сидел вместе с ними. Руки его были в перчатках – он берег аппарат, ему предстояло бить в тарелки. Вася («вот же паразит!») обрадовался мне не меньше других.

Траурная процессия отправилась в сторону кладбища – не торопясь, с остановками у светофоров, выбираясь из центра города. Мелкий дождик продолжал капать со вчерашнего дня. Листья уже покинули ветки деревьев, обнажив фасады зданий. Унылую картину, оживляли лишь яркие киноафиши. В кинотеатре «Ударник», как я успел заметить, шел новый французский фильм с Пьером Ришаром. Решил вечером повести Маргариту в кино – может быть простит.

Автобус свернул на проспект, пересекающий главную улицу, и поехал живее. Скоро были на месте.

На кладбище, я отделился от группы и пошел выполнять порученное задание. «Не нашего Гузия» нашел в компании копачей.

– Вот, как велели, все принес.

– Ребята, это вам, – понятно? – Гузий уважительно передал пакет с рыбкой одному из копачей, – приступайте к работе, он покажет где.

Когда мы прибыли на место, печальная церемония уже началась. Дождик прекратился, речи продолжились, звучала музыка. Духовой оркестр состоял из студентов института, но партию флейты исполнял заведующий кафедрой. Он стоял впереди на месте дирижера спиной к оркестру и взмахами пригубленной флейты показывал вступление и сильные доли такта. Играли неплохо – чисто и выразительно, но несколько примитивно, не было тонкости. Речи были лучше. Опытные педагоги умели говорить, как выяснилось, на любую тему и при разных обстоятельствах. Впрочем, говорили немного – основные слова были уже сказаны, как я догадался, в консерватории. Было чинно и благородно.

Объявили прощание, участники церемонии гуськом стали подходить к открытому гробу. За дело принялись копачи. Они закрыли гроб, ловко манипулируя ремнями, опустили его в заготовленную нами яму и столь же ловко и быстро закрыли могилу, организовав аккуратный холмик. Этим все и закончилась.

Подуставшая от церемонии публика побрела к выходу. Находящиеся в конце процессии педагоги стали, покуривая, грустно шутить. Кто-то заметил, что «можно бесконечно долго смотреть на три вещи: как горит огонь, течет вода и работают копачи на кладбище». Консерваторского Заратустру поддержал второй голос: «И ради этого стоит трудиться в консерватории». «Да, действительно, – продолжил третий, – радует, что наши страдания с лихвой окупятся на похоронах: и сыграют прилично, и скажут толково, и зароют красиво». Так, переговариваясь, вышли на центральную аллею кладбища, где участников траурной церемонии ждали автобусы.

Я, почувствовав радость освобождения, стал узнавать, какой из них отправляется по маршруту в студенческое общежитие, намереваясь привести себя в порядок и отправиться к Маргарите, уже представляя ее почти застегнутый халатик, и возможное развитие событий, которое позволит мне загладить вину за вчерашний конфуз. Но тут меня под руку прихватила властная женская рука. Миниатюрная Белла Юльевна, мой педагог по истории современной западной музыке, снизу вверх, но как всегда иронически, осматривала мою небритую физиономию:

– А Вам не в этот автобус. Вдова, узнав о Вашем деятельном участии в подготовке похорон, хочет, чтобы Вы непременно присутствовали на поминках. Она ждет! – Белла Юльевна потащила меня к нужному транспортному средству, которое было уже заполнено педагогами.

– Но мой вид не совсем подходит: не брит, одет по-рабочему. Могу испортить церемонию, быть диссонансом в преподавательском коллективе, – попытался ухватиться за спасительную соломинку и как-то вырваться из цепких рук специалиста по «нововенской школе».

– Ничего-ничего, Вы и таким будете украшением стола. Ведь для семьи покойного сделали больше, чем вся эта тщательно выбритая публика, – Белла была неумолима.

– У меня к Вам тоже есть поручение, – добавила она, когда мы уже подходили к открытой двери ждавшего меня автобуса, – с Вами поедет Матвей Исаакович, мой муж. Он был ближайшим другом профессора Соколова. Я поехать не смогу, ибо дети уже пришли из школы. Пока они не сожгли дом, я должна поскорее туда вернуться. Отпускаю мужа на поминки под Вашу ответственность. Его, когда он выпьет, нельзя ни на секунду оставлять без надзора, впрочем, и трезвого тоже, – завершила формулировку задачи заботливая жена, заметно погрустнев.

– Александр Николаевич рекомендовал Вас как в высшей степени ответственного молодого человека. Я надеюсь, что он не ошибся.

Тут, признаться, я выругался про себя, но, наверно, отразил это событие на лице, что заметила Белла и строго продолжила:

– Вы должны будете доставить тело моего мужа после поминок домой вот по этому адресу, – она вручила мне заготовленный заранее листок.

Почерк у нее был отвратительный, но разобрать адрес я смог:

– Да, да, постараюсь, – отрываясь от Беллы, стал подниматься в автобус.

– Вы уж постарайтесь, а то экзамен по истории музыки зарубежных стран сдать будет очень трудно, – напоследок мой принципиальный педагог погрозила пальчиком, улыбнувшись опять.

Досадно было, вместо встречи с Марго, меня ждало пребывание на печальной церемонии в скучной компании с педагогами. Но то, что случилось потом, превзошло мои мрачные ожидания – выяснилось, что я смотрю на тот мир слишком оптимистично.

… … …

«Где гроб стоял, там стол накрыт»

Г. Р. Державин – почти

Автобус долго колесил, пробираясь от Северного кладбищенского района города через его центр в Западный микрорайон. Наконец, добрались до места проживания вдовы. Мы покинули транспортное средство, дошли до подъезда и стали подниматься по лестнице пятиэтажного дома, как выяснилось, на третий этаж. Памятуя о предстоящем экзамене, я старался не упускать из виду своего подопечного. Впрочем, тот вел себя вполне нормально, рассудительно обсуждал вопрос о достоинствах покойного, о его принципиальной позиции по вопросам интерпретации классической музыки.

Первую остановку Матвей сделал на площадке между первым и вторым этажами. Перегородив своим широким телом лестничный проход, он, поднявшись на пару ступенек, повернулся к идущим следом преподавателям и, подняв руку, с увлечением продолжил как бы недавно прерванный разговор:

– Да, да. А вы обращали внимание на его скрупулезные знания скрипичных сонат Иоганна Себастьяна Баха, потрясающе, потрясающе! – Матвей направил взгляд в Небеса, – Во второй сонате он обнаружил проведение главной темы в локрийском ладу!

Постояв около минуты, закрыв глаз и пропев ту самую тему в локрийском ладу, Матвей продолжил восхождение. Мы пошли следом. На следующей площадке действие повторилось:

– А как он глубоко чувствовал современную музыку! Как-то встречает меня в коридоре, достает из портфеля «Лунного Пьеро» Арнольда Шенберга и говорит: «Посмотрите коллега на эту шестнадцатую. Я долго пытался разгадать ее смысл и, наконец, понял – она отзвук отвлеченной мысли, брошенной в самую сердцевину эмоционального, я бы даже сказал «нервного центра», где кажущаяся асимметричность словно подчеркивает внутреннею упорядоченность», – Матвей в упоении замер и опять закрыл глаза, словно продолжая слушать шестнадцатую ноту, о которой только что вел рассказ.

Публика как завороженная слушала его тихий баритон, но по выражению лиц педагогов, меня окружающих, было ясно, что они понимают по предмету, о котором идет речь, не больше, чем я.

Наконец, поднялись на третий этаж. Женщины, которых мы пропусти вперед, уже успели привести себя в порядок, оставив прихожую в наше распоряжение. Матвей, прежде всего, вошел в комнату, чинно поклонился фотопортрету покойного, потом вернулся, снял пальто, разулся и встал в очередь в ванную комнату, где тщательно, несколько раз обильно намыливая руки, смыл кладбищенскую землю. Он вошел в зал и сел на заранее отведенное ему за столом место. Я попытался присесть рядом, но распоряжающаяся за столом подруга вдовы, отвела меня в сторону и сказала, что та хочет со мной поговорить. Я подошел. Вдова, пустив слезу, стала искренне благодарить «за все, что Вы сделали для мужа», за мою «согретую любовью доброту», «за честность и обязательность».

– Его коллеги, – заметила она, – люди хорошие, но совершенно не приспособлены к практическим делам – вечно все забывают, путают. Им ничего нельзя доверить. Мне сказали, что все прошло замечательно во многом благодаря Вам.

Напоследок, «на память о муже», она подарила мне маленький бюст Шопена, отметив, что у меня есть некоторое сходство с обликом великого Фредерика.

– Сядьте поближе, среди родни, мне будет приятно, – закончила вдова.

Я так и сделал, стараясь держать в поле зрения «моего Матвея».

Гости расселись. Говорили пока шепотом.

Ведущий церемонию Александр Николаевич («наш Гузий») предложил начать поминальный обед. Он взял со стола одну из бутылок французского коньяка, которую Соколов привез из Москвы, месяц назад, где, как выяснилось потом, купил ее в «магазине заказов» за 25 рублей. Коньяк разлили всем понемногу – дегустационную норму.

Первое слово взял мой подопечный. Я ожидал, услышать очередную речь на тему «как он прекрасно знал …», но ошибся. Матвей встал, правда, из-за анатомического своеобразия тела – большое туловище на коротких ногах – стал, казалось, чуть ниже, чем был, пока сидел. В его наполненных искренней скорбью глазах блеснула слеза: