Я приступаю к этому письму, выпив чашу вина, подобно Квинту Эннию[92 - Квинт Энний (239–169 гг. до н. э.) – крупнейший эпический поэт республиканского Рима. Согласно традиции, восходившей к самому поэту, Энний не приступал к поэзии, не выпив вина (ср. Гораций. Послания. I, 19, 7. Там же о связи вина с поэтическим вдохновением).].
В старой амфоре лесбосского, которым угощал нас минувшим вечером Бадий, оказались запечатаны настоянные на множестве лет воспоминания. Дионис ведь тоже бог вдохновения, а не только Аполлон. Мой захмелевший стиль[93 - Стиль (зд.) – заостренная палочка для письма.] беспощадно вгрызается в папирус, угрожая разорвать его, но я не жду, чтобы опьянение прошло. Напротив, я тороплюсь написать это письмо, пока опьянение не улетучилось. Кто-то когда-то изрек ту истину, что «Истина в вине».
Воспоминания, хлынувшие из старой амфоры лесбосского, тоже лесбосские. Нет, они не о том, что было с нами там семь лет назад[94 - Митилена была взята римскими войсками под командованием Марка Минуция Ферма в 80 г. до н. э. При взятии Митилены впервые отличился Гай Юлий Цезарь (Светоний. Юлий. 2). Луций Лукулл прибыл на помощь Минуцию Ферму, приведя с собой также корабли, данные царем Вифинии Никомедом IV.] – не о безумном взятии Митилены. Мои воспоминания – не о том, что было с нами, а о том, что было не с нами, и настоялись они не на годах, а на веках.
Мне вспомнился поединок Питтака с полководцем афинян (имени его не помню; помню только, что он был победителем на Олимпийских играх в пятиборье)[95 - Речь идет о событии 607/606 г. до н. э. Ср. Диоген Лаэртский. I, 4: «Когда афиняне воевали с митиленянами за Ахилеитиду, митиленянами предводительствовал Питтак, а афинянами – Фринон, олимпийский победитель-пятиборец. Питтак вызвался с ним на поединок и, спрятав под своим щитом сеть, набросил ее на Фринона, убил его и так отстоял спорную землю».]. Афинянин, несомненно, превосходил Питтака в военном искусстве, иначе Питтак не стал бы спрятать под щитом рыбачью сеть. Этот поединок решал не только судьбу двух мужей, но и судьбу их городов, а потому могут сказать, что все средства были хороши. Впрочем, я думаю, – и думаю, и чувствую, – что этот поединок происходил не столько между двумя воинами – лесбосцем и афинянином, сколько между двумя способами ведения войны. Поскольку ??????? не только ?????? ??? ????? ????[96 - «Война – отец всего и царь всего». Гераклит. Фрагмент 53. См. выше Письмо II, стр. 21.], но и сама жизнь есть война, вспомнившийся мне поединок был поединком двух видений жизни. С одной стороны, со стороны афинянина-олимпионика, сражавшегося строго по правилам военного искусства, это было правильное видение жизни, искусство, смысл которого – того, что называется ????, mos[97 - Нрав (отсюда в русском «этика» и «мораль»), зд. как нечто установившееся, традиционный взгляд.]. С другой стороны, со стороны Питтака, это было видение самой сущности вещей, не усложненной, не прикрытой такими одеяниями, как ????.
Да, история ведь тоже ткань, созданная на некоем ????? станке, и создаем мы ее, чтобы облечь что-то. Что, Луций?
Питтак словно почувствовал некую более истинную сущность, более существенную сущность, и потому он набросил на афинянина сеть. То, что никогда не было оружием, оказалось самым сильным оружием, возобладало над веками усовершенствовавшимся оружием.
Думая об этом, я усиленно пытаюсь понять, действительно ли, мы изобрели ретиариев.
Коварное лесбосское вино кружит мне голову, перемалывая мысли, словно мельничный жернов, который вращал когда-то Питтак[98 - Ср. Диоген Лаэртский. I, 4: «Вместо гимнастики он молол хлеб на мельнице, как сообщает философ Клеарх». То же: Плутарх. Пир семи мудрецов. 14.], один из семи древних мудрецов – не воин, а человек, сражавшийся вычурным оружием, некий ретиарий, в нашем понимании гладиатор. Дионисийское вдохновение, должно быть, совсем опутало своей сетью мои мысли, хотя мне кажется, что я обрел ясновидение. Я пьян, Луций?
Некогда вакханки разорвали Орфея, смертное выражение Аполлона, воплощение гармонии и поэзии, и бросили его голову и кифару в море. Это было во Фракии. Волны вынесли голову и кифару Орфея на берег Лесбоса, и с тех пор этот остров более всех прочих земель причастен поэзии. Виной ли тому только особое благоволение Аполлона к фракийцу Орфею или же его фракийская кровь и фракийское неистовство вакханок? Виной ли тому Дионис?
Я, кажется, трезвею, Луций.
И все-таки коварно лесбосское вино. Видимо, не зря Питтак велел наказывать пьяных за проступки вдвойне, чтобы лесбосцы не напивались, потому как вина на их острове слишком много[99 - Ср. Диоген Лаэртский. Там же. В 56 году до н. э. Гай Юлий Цезарь в честь третьего своего консульства устроил для народа угощение, предоставив четыре вида вина – фалернское, хиосское, лесбосское и мамертинское (т. е. из Мессаны в Сицилии). См. Плиний. XIV, 97.].
«Труднее всего оставаться достойным»[100 - Точнее: «Тяжко быть достойным» (??????? ???? ??????): Платон. Протагор. C. 339.], – основное изречение, основная мудрость Питтака. Быть достойным – совсем не то же, что стать достойным, то есть будучи таковым изначально. Трудно стать достойным, не будучи таковым от природы, но трудно и оставаться достойным, будучи таковым от природы. Что труднее? Что почетнее? Вино, переливающееся в чаше, – движение внутри чаши и постоянство вне ее.
Симонидовские рассуждения[101 - Т. е. приписываемые Симониду рассуждения относительно «основного высказывания» Питтака. См. Платон. Протагор. 339 c–347 a.].
Коварное лесбосское. Лесбосское коварство.
Питтак-мудрец – это Питтак-ретиарий.
Теперь мне вспоминается уже не тот Лесбос, который настоялся на веках, но тот, который мы видели воочию. Это не Митилена, а Мефимна, где вина особенно изысканны. Должно быть, именно там сделали коварное вино, которым угощал нас минувшим вечером Бадий. В нем столько терпкости, что кажется, будто ныряешь очень глубоко, а всплывая на поверхность, чувствуешь всем своим существом, насколько горько и солено море. И тогда все, что в этом мире, видишь уже сквозь терпкость лесбосского вина, словно пребывая там, в глубине, в мире изогнутых и колеблющихся линий: видишь сквозь воздух, словно сквозь воду морскую[102 - Ср. Плиний. XIV, 74: «Лесбосское вино по природе своей имеет привкус моря».].
Я смотрю на Мефимну с высот Лепетимна[103 - Мефимна и Лепетимн – соответственно город на севере Лесбоса, особо славившийся своим вином, и гора близ него.]: все обширное пространство передо мной раскинулось морем виноградников. На виноградниках тоже мельчайшая сеть из листьев и гроздьев. Как на море – мельчайшая сеть из волн и солнечных бликов.
И Везувий, утопающий в виноградниках, оказался опутан вдруг сетью фракийского коварства. Впрочем, дерзкий и очень умный бросок Спартака потому и кажется коварным, что не предусмотрен логикой нашего военного искусства.
Ты, наверное, уже знаешь, что произошло на Везувии. Претор Гай Клавдий Глабр загнал гладиаторов и примкнувший к ним сброд на вершину Везувия и запер их там, чтобы взять измором. Тогда Спартак велел сплести лестницы из виноградных лоз и низринулся по ним с крутых, почти отвесных скал в тыл нашим легионерам. Словно виноградные гроздья, скатившиеся вдруг по тугому парусу тирренского корабля[104 - Аллюзия к мифу о Дионисе и тирренских морских разбойниках. Изложение см., например, в «Гомеровском гимне к Дионису».].
Претор погиб, солдаты частично перебиты, частично разбежались. Наше войско рассеялось словно силой какого-то колдовства. Кстати, говорят, что Спартака сопровождает какая-то фракийская колдунья – то ли жена, то ли возлюбленная, но следует ли верить в это колдовство?.. Пьян ли я или же пьяна эта действительность, которая станет историей – тканью, покрытой сетью капуанского гладиатора? Наших было под началом Гая Клавдия Глабра три тысячи.
Виноградная сеть упала на наших солдат. Бросок незримого исполинского ретиария. Виной ли тому тоже фракийская кровь и фракийское неистовство?
Я, словно некий Пенфей, вижу два солнца и Фивы двойные[105 - См. Эврипид. Вакханки. 918–919: «??? ??? ???? ??? ??? ??? ?????? ????? ?????? ?? ?????…» Это место затем повторяется дословно в римской поэзии у Вергилия (Энеида. IV, 468).].
Вчера через Капую прошло войско Публия Вариния, словно слуги Пенфея, идущие на Киферон изловить вакханок. Публий Вариний идет на Спартака уже как на противника, а не как на предводителя разбойного сброда. Еще один Пенфей.
Мне кажется, что трезв все-таки я, а все остальное вокруг меня – опьянение, и Везувий объят какой-то вакханалией. Война с гладиаторами. Война с рабами. Война со всяким сбродом.
Впрочем, что есть правда, а что – игра воображения в нашем нескончаемом поединке-игре со смертью, который мы называем жизнью?
Мы создали и постоянно совершенствует ars gladiatoria, вкладывая в нее все наши все более изощренные боевые переживания, восторгаемся ею и презираем ее, упорно не желая признать ее ars militaria.
Коварное лесбосское, дающее ясновидение…
Вот, видишь: на этом опасном слове ясновидение мой стиль уже угрожающе разорвал папирус.
Поэтому пока что желаю тебе здравствовать, Луций.
Будь осторожен: многие утверждают, что именно из тех краев, где ты теперь подвизаешься, привел свое воинство Дионис[106 - Ср. Плиний. XIV, 96: «Вернувшись из Азии, он (Лукулл) привез с собой более ста тысяч кадок вина емкостью в конгий» (1 конгий = 3,275 л). Неизвестно, о каком именно возвращении Лукулла из Азии идет речь – после I Митридатовой войны (военных действий на Лесбосе) или после III Митридатовой войны. В последнем случае слова Луция Сабина «пророческие».].
Письмо V
(Зной)
Lucius Lucio salutem.
Пишу тебе из Регия. В детстве я думал, что места здешние – самые спокойные в мире. Думал, что даже цикад здесь не слышно. А виной тому прелестная сказка об отдыхе, который боги устроили уставшему Геркулесу. «Локрийская цикада в Регии тишайшая, регийская цикада в Локрах безгласнейшая», – пишет Феофраст и врет[107 - В сохранившихся текстах произведений Феофраста упомянутая здесь фраза отсутствует: она встречается у более позднего Элиана (О свойствах животных. V, 9).]. Не верь этому утверждению, Луций: здешние цикады трещат, как самые отъявленные сволочи или как римская чернь перед выборами. Не верь и тому, что пишет Леотихид о здешних винах, – все это обычная греческая ложь. Но пиво здесь хорошее, хотя раньше я о нем не слыхал. Особенно хорош темный сорт.
Здешние цикады – удивительные сволочи. Такое впечатление, что они – звуковое соответствие изнуряющего зноя. Зной в эти дни здесь, действительно, изнуряющий, хотя солнце вскоре уже соскользнет с Весов. Помнишь Афины? Моя голова воспринимает здесь солнце почти так же мерзко, как и там.
Впрочем, чувствую себя превосходно.
Я примчался сюда ради медной статуи Диомеда работы якобы одного из учеников Поликлета: кроме замечательного вооружения, она представляет огромный интерес военными сценами, изображенными на щите. Это свершения Диомеда в Италии, причем старинное оружие давнийских воинов[108 - Давнии – племя, обитавшее в Апулии, во владения которого переселился после Троянской войны Диомед.] передано с изумительной точностью. Все это я – увы! – только слышал: увидеть статую так и не смог. Меня опередили. И кто же? Пропретор Гай Веррес[109 - Гай Веррес (ок. 115–43 гг. до н. э.) – наместник Сицилии в 73–70 гг. до н. э., прославившийся своими вопиющими злоупотреблениями. Обвинителем на процессе Верреса выступал со знаменитыми речами Цицерон. Об «интересе» Верреса к старинному оружию см., напр. Цицерон. Против Вереса. Вторая сессия, IV, 44 (97): «В Энгии есть храм Великой Матери… В этом храме находятся чеканные медные панцири и шлемы коринфской работы и такой же работы большие гидрии, сделанные с таким же совершенным мастерством; их принес в дар все тот же знаменитый Сципион, выдающийся во всех отношениях муж, велев вырезать на них свое имя… Все это он похитил, судьи, и не оставил в глубоко почитаемом храме ничего, кроме следов своего святотатства и имени Публия Сципиона».]. Лапы этой новоявленной Скиллы шарят не только по Сицилии, но и по югу Италии: его ищейки успели купить и увезти статую[110 - Собаками агентов Верреса называет и Цицерон (напр. Против Вереса. Вторая сессия, IV, 12 (31): «Хорошо узнав и проверив их в деле, Веррес взял их с собой на Сицилию. Когда они приехали туда, то всем на удивление, словно охотничьи собаки, все вынюхивали и выслеживали, находя тем или иным способом что и где бы то ни было»).]. Эта неудача в сочетании с тем, что известно о проделках борова-поклонника искусств[111 - Фамильное имя Verres дословно означает «боров» (домашний и некастрированный в отличие от porcus и sus). Цицерон неоднократно обыгрывает буквальное значение этого имени (напр. Против Верреса, Вторая сессия, IV, 25 (57): «Веррес, бесспорно, оправдал свое родовое имя»).], вызывает во мне раздражение и злость: два дня скакал я под палящим солнцем, но, как оказалось, впустую.
Ужасно не хотелось уезжать из Капуи.
Впрочем, чувствую себя превосходно.
Здешний народ сразу же пронюхал о том, чем я занимаюсь, – один из самых характерных признаков глухой провинции, – и какие-то явные ловкачи (опять греки) тут же притащили мне три ржавых меча, о которых наплели, будто это их семейные реликвии, сохранившиеся со времен родосского переселения – того самого, о котором пишет Тимей[112 - Речь идет о переселении с Родоса и Книда на Сицилию и Липарские острова в 580–576 гг. до н. э. Тимей из Тавромения (ок. 356–260 гг. до н. э.) – знаменитый греческий историк.]. Из трех мечей два – совершенная дрянь и, судя по состоянию клинков, не старше сорока лет: все их «достоинство» в ржавчине, а к родосским (и вообще греческим) мечам они не имеют никакого отношения: все три изготовлены явно где-то в Этрурии, скорее всего в Популонии, из эфалийского железа, на что может указывать хотя бы та же ржавчина с особой бледноватой желтизной[113 - Эфалия – античное название острова Эльбы, известного залежами железной руды и их разработкой (Диодор Сицилийский. V, 13, 1; Страбон. V, 2, 6). Популония – город на побережье Этрурии, напротив Эльбы.]. Зато третий меч – подлинная находка для почитателя древностей – настоящий галльский меч из тех, которые сами галлы называют словом, созвучным нашему gladius[114 - Gladius – слово кельтского происхождения (ср. древнеирландское claideb, кимврское cleddyf и др.).], и над которыми наши гладиусы одержали блестящую победу в битве при Теламоне, как рассказывает Полибий[115 - Теламон – город на побережье Этрурии. Римляне одержали здесь в 225 году до н. э. победу над галлами. Эту битву подробно описывает Полибий (II, 27-31), отмечая особо превосходство римских мечей над галльскими (II, 30, 8).]. Греки приняли меня за типичного римского идиота (мы для них все такие) и заломили за мечи ни много, ни мало 38.000 сестерциев[116 - Для сравнения: «Не на наших ли глазах небольшая бронзовая статуя была продана за 40.000 сестерциев?» Цицерон. Против Верреса. IV, 7 (14).]. Я показал им настоящий родосский меч времен Пентафла[117 - Петафл – книдянин, потомок Геракла, предводитель родосскокнидского переселения на Сицилию и Липары.], они сразу же утихомирились и согласились на 18.000 сестерциев за все три меча. Галльский «гладиус» по моей оценке стоит около 22.000 сестерциев. Греческая черта хитрить при полной неосведомленности могла бы казаться даже забавной, если бы не проявлялась так часто. Помнишь Афины, Луций?
Это замечательное приобретение, несмотря на его дешевизну, в совокупности с прочими расходами последнего времени оказалось для меня весьма обременительным.
Впрочем, чувствую себя превосходно.
Здешний народ удручает. Дикое, отвратное смешение греческого и нашего, италийского, в худших проявлениях и того и другого. Они никогда не станут тем, чем якобы так желали, – римлянами. Существовавшие здесь веками затаенная тупая злоба и страх не утихли, а, наоборот, усилились после Марсийской войны[118 - Марсийскую (или Союзническую) войну (90–88 гг. до н. э.) вели с римлянами италики, добивавшиеся предоставления им прав римского гражданства. Свое название эта война получила от марсов – одного из горных племен Пицена.] и распрей Мария и Суллы, и прикрыты здесь еще более отвратной услужливостью, когда в тебе чувствуют настоящего римлянина. Такое ощущение, будто чуть ли ни каждую минуту, особенно при льстивых речах, готовы садануть тебя исподтишка апулийским ножом. Самое печальное то, что во всем этом нет никакого смысла.
Сегодня утром ходил смотреть здешних гладиаторов (упражнения). Ланиста дал им помахать боевым оружием и сорвал за просмотр 1.700 сестерциев. Гладиаторы здесь более чем посредственные. Морды и туши, как у обычных бандюг. Фехтовать не умеют. Специализируются исключительно на «галлах» (опять-таки провинциальная убогость). Чем больше удаляешься от Капуи, тем неуклюжее движения и все больше грубой, некультивированной силы. Не сражаются, а рубятся. Смотря на здешних «убойных» бойцов и вспоминая капуанские школы, невольно думаешь, что здешние гладиаторы не смогли бы восстать: им восставать ни к чему.
О мятежниках с Везувия здесь почти не слышно. Пишу «почти», потому что о разбойниках на дорогах поговаривают и, думаю, подразумевают при этом также Спартака, хотя этого имени я не слышал ни разу. Какая-то неприятная тяжесть висит здесь в воздухе: словно чувствуешь колебание незримых весов судьбы, словно власть Рима здесь столь же (не более и не менее) естественна, как удручающий, переполненный зноем и пылью день, который не менее естественно может прервать ливень. В здешних слухах о бунтовщиках на дорогах присутствует странно-неприятная смесь корысти и бунтарства. А может быть, виной всему только переполненный зноем и пылью день.
Впрочем, чувствую себя превосходно.
Уже несколько раз пишу это слово. Да, именно так – «превосходно», Луций, потому что я вдруг сумел «превзойти» собственную собранность и напряженность, в которой пребываю уже годы.
Луций, я все тот же безудержный женолюб, упорно избегающий женщин.
Три дня назад я коснулся ее. О чем я? Все о том же женском образе, о некоей идее женщины, которая время от времени обретает плоть и кровь, являясь иногда воочию в нашей жизни.
Два дня проскакал я под палящим солнцем, но усталости не чувствую нисколько: само же солнце было словно выжжено, потому что вечером третьего дня я прочувствовал ее тело. Тело ее со мной, и вся она со мной, хоть она – в Капуе.
