Александр Невский

Голямбек не совсем понял, но переспросить не решился. Его посылали как приманку, но он не знал, что ему делать дальше, чтобы не оказаться меж двух атакующих войск, развернутых в боевой порядок. Но вышел молча, хотя и со смятенной душой, точно предчувствуя, что из этой битвы ему не суждено вернуться живым.

В юрте остались три монгольских полководца, и двое из них не имели права на собственное мнение, а только на уточнение повелений. Субедей-багатур прекрасно знал об этом и начал говорить после того, как взвесил каждое слово:

– Если Голямбек сделает так, как должно, половцы окажутся на правом крыле атаки. Ты, Джебе, возьмешь на себя центр и будешь держать его, пока не поймешь, что половцы уже готовы бежать с поля битвы. Тогда забудешь обо всем и навалишься на них. И погонишь на княжеские конные полки, чтобы они смяли их, расстроили и увлекли за собой.

Джебе молча склонил голову. Он понял свою задачу, и смятения не было в его душе.

– Ты будешь держать левое крыло, Тугачар. Твой тыл будет прикрывать море, и никто не сможет тебя обойти. Твое оружие – стрелы и постоянное желание атаковать. Желание, – весомо подчеркнул Субедей-багатур. – Ты бросишь в атаку всех своих конников и все мои запасы только тогда, когда Джебе заставит половцев разворачивать коней. Вот тогда ты сломишь их последнее сопротивление и будешь гнать бегущих до самого Днепра.

И Тугачар молча склонил голову. Не потому, что у него не было вопросов, а потому, что время вопросов еще не настало.

– Передайте Чогдару, что Плоскиня и его бродники должны атаковать половцев только по моему знаку – когда я сяду на белую лошадь.

У Тугачара чуть дрогнули губы: вопросы не понадобились. Великий Субедей-багатур уже провел этот бой от начала и до конца.

Новые послы татар прибыли в Олешье, где находился Мстислав Киевский. На беседу с ними он скрепя сердце пригласил и Мстислава Удалого через сов-сем уж третьестепенного боярина. Мстислав отказался от такой чести довольно резко, и послов, к великому своему удовольствию, князь Киевский встречал один, без вздорно-обидчивого родственника. И подивился их виду, когда они вошли. На сей раз послы выглядели стариками, а двое, что помоложе, явно были когда-то ранены в боях. «Боятся, что опять повешу, – не без самодовольства подумал князь. – До чего же глупый народ. А я их – отпущу!»

– Говори, что тебе велено, и убирайся, – пренебрежительно сказал он старшему послу.

– Итак, вы, неразумные, слушаясь половцев, будто рабы их, умертвили наших послов. Значит, вы хотите битвы. Да будет так! Бог един для всех народов, он нас и рассудит.

Несмотря на дерзость, послов отпустили с миром. Удалой узнал об этом, когда у него находился Ярун – новый приближенный, совсем недавно как-то сам собою ставший советником: Удалой ценил ясные головы.

– А ведь они нас боятся!

– Боялись бы, за Волгу бы ушли, – сказал Ярун. – Они хотят, чтобы мы думали, будто они нас боятся.

– Почему так полагаешь?

– Когда боятся, не злят попусту. Первые, говорили мне, с дарами приехали, а эти – с угрозой.

Князь надолго задумался. Хмурился, не соглашаясь, но верил Яруну. Сказал наконец:

– Поедешь к моему тестю хану Котяну. Скажешь, что я прошу передать под твое командование всю половецкую рать. И еще скажешь, чтоб воины его страха не знали, ибо силы наши велики, а отваги русичам не занимать. Против безбожных татар Киев встал, Смоленск, Путивль, Курск, Трубчевск, волынцы и галичане на тысяче лодий с моря по Днепру к нам подходят, а ведет их сам Юрий Домамерич, муж опытный и мудрый. Потому говорю известное тебе, что тесть мой хан Котян страхом надломлен. Вложи в него мужество, Ярун.

Ярун отъехал к половцам, а неугомонный Мстислав вскоре по его отъезде выслал в разведку юного князя Даниила с любопытствующими друзьями. Разведчики скакали весело, с шутками, смехом и чуть ли не с песнями, но – без дозоров, и если бы Голямбек не понял тайного смысла повеления Субедей-багатура, никто бы из гарцевавших разведчиков домой не вернулся. Но он – понял и, не принимая боя, стал отходить, приказав лучникам под страхом смерти не попадать в веселых князей.

– Худые воины! – с восторгом доложил Удалому юный князь по возвращении из разведки. – Да и стреляют хуже половцев!

– Куда отходили, понял?

– Похоже, что к Калке-реке.

– Значит, и нам туда пора.

На следующий день Мстислав Удалой с тысячью всадников, подкрепленных добровольцами, переправился через Днепр и вскоре настиг Голямбека. Противник не бежал, не атаковал и не оборонялся, а делал всё вместе и как бы одновременно, то встречая русичей стрельбой из луков, то бросаясь в атаку, то отступая, неизменно и незаметно пятясь при этом к берегам реки Калки, где ждали тумены Джебе и Тугачара. Это расстраивало ряды, путало воинов, и Голямбеку приходилось личным примером показывать всадникам, что они должны делать. И ему удавалось это, пока четвертая рана окончательно не вышибла его из седла. Верные нукеры спрятали тяжело раненного в яме на кургане, но дозорные Мстислава нашли Голямбека, а Удалой выдал его Котяну на расправу.

Победоносная первая схватка не только вывела войско Мстислава Удалого на берег Калки, но вселила в князя твердую и очень радостную уверенность в легком и быстром разгроме неизвестных безбожников. Завтрашний день обещал стать днем его великой славы и посрамления занудного двоюродного брата Мстислава Киевского. И это особенно грело сердце.

Почти десять дней гоняло войско Удалого остатки татарского заслона по степи. Это было азартно и увлекательно, как охота, и, как на охоте, Удалой не задумывался, почему же всё-таки разбитые татары не уходят за Калку, а продолжают группами по пять – десять человек оказывать ему сопротивление. Они кружили поодаль, уходя от столкновений, лишь осыпая стрелами, но не отступали, и он вынужден был замедлять собственное продвижение к реке. И было, было же время сообщить об этой странной охоте Мстиславу Киевскому, а он не отсылал гонцов, не приглашал не только для помощи, но и для простого совета.

Впрочем, как оба Мстислава – Киевский и Черниговский, – так и вся оставшаяся на Днепре русская рать знали о его вторжении в степь, о столкновениях, о пленении тяжело раненного татарского полководца и выдаче его на мучительную смерть половцам. И не только знали, но и решили неспешно двигаться прямо к Калке по расчищенному Удалым пути, что и позволило в конце концов соединиться на ее берегах всем союзным силам.

Однако Удалой, естественно, вышел туда первым поздним майским вечером. Заслона противник не выставил, и Мстислав тут же решил, что не худо бы ему поглядеть, не ушли ли татары подальше от его удальства. А молодой князь Даниил, терзаемый азартным любопытством, упросил Мстислава взять его с собой вместе с командирами волынских полков Семеном Олеговичем и Васильком Гавриловичем.

– А с войском кто останется? – поинтересовался Мстислав. – Его для битвы развернуть совсем не помешает.

– А меня князья Олег Курский да Мстислав Немой воинской премудрости учат, – с деланой наивностью пояснил Даниил. – Они и развернут, пока я глядеть буду.

– Хочешь, чтоб и я тебя поучил? – добродушно усмехнулся Удалой. – Ну добро, покажу, как на супротивника глядеть надобно.

Выехали с небольшим отрядом. А проскакав немного, увидели татарскую конную рать, развернутую в боевой порядок.

– Ждут, значит, – с явным облегчением сказал князь Мстислав. – Не ушли, так погоним. Погляди, Даниил Романович, что делать намереваются, а я за войском поскачу. Какой день-то сегодня?

– Святого мученика Ермия, князь Мстислав!

– Запомним его, князь Даниил. Крепко запомним!

Было раннее утро 31 мая 1223 года, день памяти святого мученика Ермия. Хорошо запомнили этот день наши предки: до наших дней памяти хватило.

Как только Удалой стал разворачивать коня, татарские дозоры, разъезжающие впереди выстроенного для боя тумена, наконец-то заметили, что за ними наблюдают. И едва князь Мстислав поскакал назад, как дозорный отряд с места в карьер бросился на князя Даниила. Ему бы следовало уносить ноги, пока не поздно, потому что сил у него было совсем мало, но смелый князь, выхватив меч, бросился навстречу татарам с громким восторженным кличем:

– Мой день сегодня!

Мстислав услышал его, но не остановился, а, доскакав до волынцев, крикнул, чтоб князю своему помогли, и помчался поднимать свои войска. А Мстислав Ярославич Немой, князь Луцкий и Пересопольский вместе с князем Олегом Курским без промедления повели волынцев на помощь своему юному князю.

Даниил был ранен в первом же сближении с противником, но в седле держался упорно. А Василька Гавриловича, сильно тронутого копьем, вынес из схватки собственный верный конь. Увидев, что Даниил еще держится, Мстислав Немой ринулся на татар, яростно работая мечом и разевая рот в безгласом крике. Рядом с ним отчаянно и бесстрашно дрался Олег Курский, но, если бы не подоспел с основными силами Удалой, волынцам и их вождям пришлось бы туго.

А ведь мог и не успеть, и неизвестно, что в данном случае было выгодно объединенным русским силам: стремительная атака галичан во главе с Удалым или не столь поспешные, зато совместные действия всех подошедших к тому времени войск Ведь волынцы еще держались, не были окружены и всегда могли отойти. Но горды были князья тех времен, и чаще всего горды неразумно.

А на берега Калки уже подтянулись все силы русских. Полки Мстислава Киевского, Мстислава Черниговского и остальных союзных князей.

– Много ли татар встретил, Удалой? – поинтересовался Мстислав Черниговский.

– Управлюсь, – отрезал Удалой. – Отдыхайте с дороги да пир готовьте.

И во главе своих галичан без оглядки помчался к месту битвы.

– Дозволь, батюшка, за князем Удалым последовать, – умоляюще обратился к Мстиславу Черниговскому его совсем еще юный сын. – Первое сражение мое будет с безбожными агарянами в защиту Святой Руси. Христом Богом прошу тебя, батюшка!

– Может, подсобим сродственнику? – неуверенно предложил князь Черниговский. – Святое дело, сын правду молвил.

– Негоже мне, великому князю Киевскому, без приглашения кашу Удалого расхлебывать, – процедил сквозь зубы смертельно обиженный Мстислав. – Да и отдохнуть с дороги не грех. – Он огляделся, крикнул воеводе: – Александр Дубровицкий, прикажи на том холмике укрепиться. Колья поставить да обозами огородиться. Засядем там да и будем глядеть, оттуда далеко видно.

– Ну а я не могу в стороне от битвы отсиживаться, – сухо сказал Черниговский. – Да и сына к сече приучать пора.

И на великую радость подростка-сына, повелел своей рати двигаться вослед Мстиславу Удалому.

Едва врубившись в первые ряды противника, Удалой понял, что перед ним совсем иные татары, не те, что десять дней бегали от него по степи. Он предчувствовал, что они окажутся иными, когда впервые увидел их развернутый для битвы строй, и, будучи опытным полководцем, кое-какие меры принял: приказал княжеским дружинам – наиболее мощной ударной силе его войска – в сражение не ввязываться до особого сигнала и послал гонца к Яруну, чтобы тот срочно выводил половцев на левое крыло и атаковал самостоятельно, по собственному разумению. На это требовалось время, но Удалого это не беспокоило: он верил в своих воинов, убежден был, что они не только продержатся, сколько нужно, но и растреплют по перышкам неразумных безбожников. Это соображение не мешало ему видеть всю битву, а в особенности собственный правый фланг, на котором что-то вроде бы задвигалось.

Удалой не знал, что Тугачар уже развернул свой тумен, уже оценил позицию и начал действовать в строгом соответствии с повелениями Субедей-багатура. Ни в одной армии мира тех лет не было столь жесткой, даже жестокой, дисциплины, как у монголов, чем во многом и объясняются их быстротечные победоносные войны. И, несмотря на нетерпеливый характер Тугачара и даже на то, что был внуком самого Чингисхана, в битву он не лез. Впрочем, командирам такого ранга категорически запрещалось лично участвовать в боях: они руководили своими войсками, стоя на возвышенностях позади сражающихся в окружении гонцов, адъютантов, а то и жен или любовниц, и вели бой, не участвуя в нем лично. И сейчас его воины лишь осыпали русские рати тучами длинных монгольских стрел, всё время демонстрируя готовность атаковать. Это отвлекало Удалого, сдерживало и пугало его правое крыло, что снижало скорость наступления и сбивало его ритм.

А битва тем временем продолжалась, складываясь в общем благоприятно для атакующих. К ним постепенно подтягивались свежие силы: уже ввязались в бой войска только что подошедшего Мстислава Черниговского, дружина князя Смоленского присоединилась к резервным дружинам Удалого, а Ярун на левом крыле уже начал разворачивать половцев.

Как ни покажется странным, но всё удачно складывалось и для Джебе. Его тумен еще держался, несмотря на большие потери от умелых и яростных мечей. Он не утратил общего руководства, его командиры строго придерживались данных им перед битвой приказов, сохраняя общий строй, а главное, Джебе знал, что за его спиной – Субедей-багатур с его необъяснимым даром держать в руках поводья сражений.

А Субедей-багатур в это время недвижимо сидел на кошме, расставленной на самом высоком холме, неотрывно следя за битвой узкими немигающими глазами.

В бою наступило шаткое равновесие, которое азартный Удалой уже считал победой. Сейчас должен был ударить Ярун со своими половцами, смять и окончательно сокрушить непонятное упорство татар в центре, после чего можно было давать отборным дружинам приказ на стремительный удар, прорыв и последующее преследование вплоть до Волги. И Удалой уже считал минуты…

Но минуты считал и Субедей-багатур. И сосчитал их раньше Удалого. Он вдруг неторопливо поднялся с кошмы и неторопливо сел в седло ослепительно-белого коня, стоявшего за его спиной.

Это и было сигналом к атаке. Бродники во главе с атаманом Плоскиней и Чогдаром тут же ринулись на половецкие тылы. Их было куда меньше, чем половцев, но на их стороне была внезапность и вековая ненависть. Перед ними был извечный враг, неумолимо вытеснявший их из богатых степей в солончаковые водоразделы, регулярно угонявший их табуны и скот, грабивший их становья и уводивший молодежь в полон. Бродникам было за что мстить, и они – мстили. Их стремительный и совершенно неожиданный удар в спину застал половцев врасплох, они даже не успели развернуться лицом к противнику и побежали, но не к ожидающим их русским ратям, а туда, куда привыкли удирать: в степь, где стояли изготовленные к бою княжеские дружины – резерв и основная ударная сила Мстислава Удалого.

И опытные, закаленные в боях дружинники несмогли выдержать этого внезапного налета разгоряченных коней с перепуганными всадниками в седлах. Они были не просто смяты и расстроены, – нет. Огромная половецкая масса как бы втянула их в себя, захватила, увлекла, рассеяла, а большей частью унесла с собой подальше от ревущей сечи.

Удалой не успел опомниться, не успел понять, что же произошло, как Тугачар перешел в бешеную атаку на его правое крыло. Уже намахавшиеся мечом, уже порядком взмокшие русские воины на считаные минуты растерялись, но этого было достаточно, чтобы Джебе перестроил свои ряды. И перешел в наступление.

И тогда побежали все, бросая раненых и умирающих, обозы и скот, щиты и мечи. Подобного бегства давненько не случалось на Руси: беглецы в трое суток покрыли расстояние, на которое сами же совсем недавно затратили десять. Бежали только что отважно сражавшиеся и не побывавшие в битве княжеские дружинники, половцы и обозники берендеи, черниговцы и смоляне, волынцы и галичане, но одним из первых через три дня к Днепру прибежал князь Мстислав Удалой. Его гнал не только страх, но стыд и позор. В два бича.

Но и страх тоже понятен, за разгромленными войсками безостановочно гнались одвуконь татары из тумена Тугачара. Это от их клинков пали в сече князья Святослав Каневский и Изяслав Ингваревич, Святослав Шумский и Юрий Несвижский. И Мстислав Черниговский тоже погиб вместе с сыном, которому так хотел показать победоносную битву. А с ними вместе сложил голову каждый десятый русский воин.

Удалой взмокшей спиной почувствовал дыхание преследователей уже у Днепра, где в порубежном заслоне стояли семьдесят богатырей во главе с легендарным Алёшей Поповичем.

– Алёша, выручай! – закричал князь, бросившись к богатырской заставе.

Алёша выручил. И пока он и семь десятков его отборных воинов погибали под татарскими саблями, Удалой успел добежать до лодок, влез в одну и… И велел изрубить остальные, чтобы татары, а заодно и свои, не поспевшие к берегу, не смогли переправиться через Днепр.

А великий князь Киевский Мстислав, во святом крещении Борис Романович, прозвищем Добрый, всё еще сидел в заколье на берегу Калки. Его обложили не слишком большие татарские силы, его киевляне легко отбивались, припасы были, и князь твердо рассчитывал отсидеться, пока враг сам не уйдет туда, откуда нагрянул. Может быть, так бы оно и вышло, если бы атаман Плоскиня не счел своим долгом лично доложить Субедей-багатуру, что его личный представитель Чогдар то ли убит, то ли тяжело ранен, а только исчез неведомо куда.

– Я доверил тебе сына моего друга, – тихо сказал Субедей-багатур, почти не разжимая губ.

– Мои люди ищут его, – поспешно заверил Плоскиня.

– Мне пора уходить, но киевский князь убил моих послов, и я не могу уйти. Приведи ко мне киевского князя, и я сниму с тебя твою вину.

Чогдар предупредил атамана, что суровый монгольский полководец никогда не тратит слов попусту, и Плоскиня уже на следующий день начал действовать. Он явился к осажденным в качестве посредника и сказал Мстиславу Киевскому, что татары готовы отпустить его и других князей за выкуп. Мстислав долго колебался, но Плоскиня говорил убежденно, заверяя его, что осады противник не снимет, а как только вернутся с Днепра войска, пойдет на штурм, и никому тогда не будет пощады. Угроза возымела действие, но великий киевский князь потребовал клятвы на кресте. Атаман горячо поклялся на собственном крестильном, торжественно, при свидетелях поцеловал нагрудный княжеский крест, и участь князя Мстислава Киевского, его помощников и соратников была решена. Он со всей своей ратью сдался на милосердие победителей, пообещав за себя любой выкуп. А татары на его глазах сначала хладнокровно вырезали все десять тысяч русских воинов, потом связали самого князя Мстислава Киевского, его зятя Андрея и князя Дубровицкого, уложили их на землю, накрыли досками и шумно пировали на этих досках, пока князья не задохнулись под ними.

Первое столкновение с татарами завершилось полным и очень жестоким разгромом объединенных сил Южной Руси, но никому и в голову не пришло задуматься о его причинах. Никто не счел поражение уроком, который следует изучить, продумать, понять или хотя бы не забывать о нем. Наоборот, все старались забыть его как можно скорее, но через четырнадцать лет пришлось вспомнить, оплатив собственную беспамятность невероятными жертвами и страданиями. На Русь пришел Бату-хан с очень хорошим советником. С постаревшим, но не утратившим прозорливости и редкого полководческого дара Субедей-багатуром.

Глава третья

1

Злым был февраль соленого от крови года. Злыми были морозы, злыми колючие ветры, злыми переметчивые, сухие, как прах, снега и даже обледенелые метелки ковыля звенели на ветру зло. Зло было кругом, во всей степи, во всём мире и в каждом доме, потому что зло посеяли люди, и оно взросло и окрепло, опившись кровью и обожравшись трупным мясом. Это было жирное, облипчивое зло, и казалось, что его уже невозможно смыть с души своей.

«И восстал брат на брата, и род на род, и племя на племя И убивали друг друга, и выкалывали глаза, и урезали языки, и насиловали дев и молодых жен, бросая их умирать на перекрестках никому не нужных дорог».

Трое путников в стеганых ватных кафтанах медленно и неукротимо брели сквозь переметчивые снега огромной – от горизонта до горизонта – мертвой степи. Первый и замыкающий были рослыми мужами, широкие груди которых, развернутые плечи и прямые спины еще издали убеждали, что руки их никогда не сжимали чапиги сохи или плуга, но с детства приучены были к мечу. Правда, меч в простых, обтянутых черной кожей ножнах имелся только у торящего дорогу, а у его спутников на широких поясах висели кривые татарские сабли, пополам разрезающие падающий конский волос. Меж двумя мужами шел юноша, на едва меченных усах которого еще не задерживался иней, а щеки были румяны и свежи. Но шагал он упрямо, сабля не путалась в ногах, спину не гнул и от встречного ветра не ежился.

За ними давно уже шла волчья стая. Не по следам, не шаг в шаг, а развернув крылья свои полуохватом. Волки не торопились, зная, что добыче некуда деться на заснеженной скатерти дикой степи.

Было еще светло, и солнце желтым кругом висело за спинами путников. Мглистые тучи обрезали его лучи, и людям не приходилось топтать собственные тени усталыми ногами. Это было солнце без тени, будто тени унесли с собою те, кому повезло погибнуть в ту страшную зиму.

– Остановимся, – сказал первый, выбрав низинку, в которой можно было укрыться. – И перекусить надо, и передремать не грех. Мы найдем топливо, Чогдар?

– В степи топливо под ногами, – с еле заметным акцентом ответил второй воин, снимая котомку. – Ты мне поможешь, Сбыслав.

Юноша, сбросив свою ношу, тотчас же пошел вслед за Чогдаром, а оставшийся начал разгребать снег, готовя место для костра.

В эту зиму оттепелей не случалось, ветер беспрестанно ворошил снега, и докопаться до земли казалось делом нетрудным. Однако под снегом в смерзшейся густой и перепутанной траве руки наткнулись на кости, и воин долго выдирал их оттуда, бережно откладывая в сторону. А потом извлек из-под снега грубый нательный крестик, старательно отер его, прижал к губам и спрятал за пазуху.

Вернулись спутники. Чогдар нес в поле кафтана груду смерзшегося конского навоза, а Сбыслав – рыхлую охапку полегшего под снегом кустарника.

– Кони стояли, – сказал Чогдар, высыпав навоз.

– А люди легли. – Старший показал свою находку и перекрестился.

И спутники его перекрестились. Помолчали.

– Наша с тобой война, Ярун, – вздохнул Чогдар.

– Наша, – согласился Ярун и протянул найденный крестик юноше. – Христианская душа на этом месте в рай отлетела. Носи у сердца, сын. Память должна обжигать.

– Да, отец. – Сбыслав торжественно поцеловал крестик и спрятал его на груди.

– Волки близко, – сказал Чогдар, вздувая костер. – Сидят караулом.

– К огню не сунутся.

– Не к тому говорю, Ярун. Кости человеческие грызть начнут, по степи растаскают. Уж лучше в огонь их положить.

Потом они молча жевали сушеную рыбу, ожидая, когда поспеет похлебка в котелке. Студеная синева наползала со всех сторон, а они чутко дремали, закутавшись в широкие полы кафтанов и спрятав лица в башлыки.

Невдалеке завыл волк. Ярун сел, помешал варево, попробовал.

– Похлебаем горячего, да и в путь.

Хлебали неторопливо, истово, старательно подставляя под ложки куски черствых лепешек. Тоскливо выли волки в густеющих сумерках, не решаясь приблизиться к огню.

– Зверь убивает пропитания ради, – сказал вдруг Сбыслав. – А чего ради человек убивает человека?

– Несовершенным он в этот мир приходит, – вздохнул Ярун. – Душа должна трудиться, и пока трудами не очистится, нет ей покоя. Труды, размышления и молитвы взрослят ее, сын.

– Жирный кусок – самый сладкий, – добавил Чогдар. – А из всех сладких кусков власть – самая жирная. – Он облизал ложку и спрятал ее. – Пора в путь, анда.

Все трое молча поднялись, затянули на спинах длинные концы башлыков, надели котомки и, перекрестившись, тронулись дальше. Шли прежним порядком: Ярун торил дорогу, Чогдар замыкал шествие, а Сбыслав держался середины.

Позади у догорающего костра тоскливо выли волки. Конечно, лучше было бы ночевать у огня, а идти днем, но в те года горящий в сумерках одинокий костер был опаснее самых ярых зверей.

Добыча удалялась, и стая преодолела извечный страх перед огнем. Матерая волчица обвела ее стороной, быстро поставила на след, и волки, пригнув лобастые головы, крупной рысью пошли вдогон. Бежали молча, цепочкой следуя за вожаком, но, приблизившись, взрычали, роняя слюну, и снова стали обходить с двух сторон, перейдя внамет, чтобы поскорее отрезать путь людям, замкнуть кольцо и ринуться в одновременную атаку. Путники остановились, выхватив из ножен оружие. Чогдар развернулся лицом к тылу, Ярун мечом держал нападающих зверей спереди, а юный Сбыслав, укрывшись меж их спинами, отражал волчьи броски с обеих сторон. Ему первому и удалось полоснуть самого неосторожного острым клинком по горлу. Волк взвыл, отлетев в сторону, забился, разбрызгивая кровь по сыпучему нехоженому снегу.