Смехх

Дробь обнаруживалась повсюду. На огороде она продырявила листья капусты, а огурцы пробила навылет. В доме она каталась, как чёрная ртуть, и скапливалась в самых невероятных местах. Нельзя было сказать, что с ней не боролись. С ней велась война. Но дробь не сдавалась. Её выметали вон, но через минуту она уже снова разбойно носилась по полу. Её выковыривали из хлеба, но через секунду она опять попадала за зуб, выскакивая из вчерашнего оливье или из селёдки под шубой. В постельном белье и одежде гостей она собиралась в карманах и складках. В обуви она появлялась из подошв. Так камни появляются на полях, выдавливаясь весной из земли. Пик возмущения, исключительно женский, приходился на факт обнаружения дроби в волосах. Я и сам отыскал одну дробинку у себя в голове, хотя не издал ни звука. За всех мужиков издавал звуки жених. Он же оказался и самым обстрелянным.

Помню, раз в детстве, меня потряс журнал «Пионер». Там был нарисован самец лягушки, из которого из спины – прямо из спины! – вылуплялись мелкие чёрные головастики. Лягушка называлась «пипа суринамская». Таким был сейчас жених. Он лежал на диване, голый, завешенный простынёй, и не подпускал к себе женщин. Операцию ему делал тесть, дядя Витя, по праву свойственника. Толстые пальцы бывшего генштабиста, привычные к остро отточенным карандашам, циркулям и курвиметрам, неплохо справлялись и инструментом из нескольких маникюрных наборов, а также с заколками-невидимками, которые, если их растопырить, прекрасно служили одноразовыми пинцетами.

Медсёстры запаса и люди просто сочувствующие стояли за простыней и, жмурясь от проникающих через неё стонов, горячо обсуждали, как ещё можно разгрузить человека от лишнего веса. Кто-то предлагал вытягивать дробь магнитом, кто-то отсасывать ртом. Кто-то настаивал, что жених должен делать активные физические упражнения, и тогда дробь выскочит наружу сама. Важно только начинать сразу, пока дырки не заросли. Кто-то предлагал вызвать «скорую помощь», но больше ждали милицию.

Милицейского подкрепления, главным образом, ждал жених, который клятвенно обещал разделаться с преступником совершенно кроваво и не по закону. Он обещал дойти до Интерпола – дайте только ему узнать, кто был этот злодей. Но пока владел информацией только о его матери.

Дядя Витя во всём соглашался с женихом. Ждать милиции он был готов хоть до становления санного пути, лишь бы должным образом зафиксировать нанесённый даче урон.

Большинство гостей, между тем, занимались собой, собираясь в сообщества по интересам. Одним было важнее доспать. Другим – поскорее убраться отсюда к самой чёртовой матери. Третье сообщество, самое большое, занималось сохранением события для истории. Мы с Лёшей составляли четвёртое, а поэтому присоединились к третьему. Нам было всё-таки интересно, что могло случиться за то короткое время, пока мы на улице отдыхали после сакраментального «а не выпить ли, а?»

Узнать удалось немногое. Проще было представить.

Гости уже ложились, и везде был выключен свет, когда всё небо и все окрестности внезапно озарились огненной вспышкой и раздался оглушающий раскат грома. Дробно застучало по крыше. «Гроза!» – подумали многие. Лишь когда посыпались стёкла, вдруг возникло подозрение, что природа грома другая. Часть гостей попадала на пол, а, поскольку им было постелено на полу, то и падать далеко не пришлось. Меньшая часть, перемежая страх с любопытством явно склонялась к прояснению обстановки. В конечном итоге, она бы прояснила, если бы не бестолковые действия жениха. Жених метался по всему дому и, бросаясь на амбразуры всех окон сразу, кричал, что он из милиции, что он стреляет на поражение и что «всем стоять!» Не реже он кричал и «ложись», обращаясь ко всем находившимся в осаде, и тогда поворачивался к амбразурам спиной. Именно в этот момент все его рельефные места на спине и пониже, проступая идеальной мишенью в проёме окна, идеально нашпиговывались свинцом.

Стрелявшего никто не видел. Утром соседка принесла горсть гильз от патронов шестнадцатого калибра. Мы их тоже с Лёшей внимательно изучили («Магнум», дробь номер шесть, утиная) и тоже согласились, что преступник был ниндзя. Об этом говорили следы на капустных грядках, на это же указывал и японский размер кроссовки, отпечатавшийся на широком листе капусты, который (сам лист) соседка тоже принесла в качестве доказательства. Повертев лист, мы пришли к выводу, что никакой русский не может весить так мало, если только он не касался капусты в тот последний момент, когда уже улетал отсюда на вертолёте. Вертолёта никто не слышал.

Слово «вертолёт» всем напомнило о транспорте, а поскольку никто не договорился о времени, когда Иван Бахытбекович должен быть подать за гостями телегу, то гости начали страшно торопиться. В качестве свидетелей для милиции было решено оставить нас с Лёшей, приложив к нам несколько гильз, лист капусты и пять окровавленных дробинок, которые дяде Вите удалось к тому времени выдрать из жениха.

Дядя Витя уложил раненого зятя в свою «Ниву». Для этого ему пришлось разложить спинку переднего сиденья и опустить спинку заднего. Другой машиной у нас был только Лёшин джип-чемодан, но он в эту ночь прикрывал окно кухни и был, что называется, испещрён. Увидев свою машину, Лёша ушёл опохмеляться на кухню, а там трагическим образом попал в дурную последовательность, поскольку то и дело кидал взгляд в окно. Единственное, что мне удалось от него добиться, так это забрать ключи. Но их у меня отняли. Общим решением всех заинтересованных лиц сесть за руль было доверено свидетелю жениха, шаферу, что он круто и сделал, выехав с участка через теплицу. Тогда все решили идти пешком.

Прощание было скорым, но слегка официальным. Наибольший официоз вносил отец Гедеон, стоявший столбом посреди двора и задумчиво повторявший:

– Ужасахуся и недоумевахуся, што убо хощет сие быти.

Викина мама, Эмма Витольдовна, вдруг решила, что она всем должна запомниться радушной хозяйкой. Она заставила Гошку да и сама с фантастической скоростью стала выдирать укроп и петрушку, вязать их в пучки и совать гостям, при этом следя, чтоб у каждого был хоть один пучок, а потом пошла по второму кругу, проверяя: «У вас всё ещё укроп или уже тоже петрушка?» У неё обнаружился переизбыток петрушки.

С Викой мы попрощались, когда она сидела в «Ниву», сложившись буквой N в ногах у жениха. Одно уже то, что она не бросила суринамскую пипу после первой же брачной ночи, осеняло её нимбом святости. Мы каждый, по очереди, заглянули внутрь машины, где она поцеловала нас в щёку. И каждому сказала спасибо за то, что мы есть. Велела присматривать за дачей, пока не вернётся папа. Машина медленно тронулась вслед за пешей колонной, которая уже выдвинулась в направлении леса.

Участковый пришёл уже к вечеру, хотя по другому поводу. Этой ночью, пока мы гуляли, на своей даче повесился ветеран-пенсионер. Надел парадный мундир с орденами-медалями, встал на стул и повесился.

Я ходил помогать. Офицерская фуражка с зелёным околышем валялась на полу под столом – старик был пограничником. Сам покойник висел совершенно не так, как показывают эффекты в кино, а очень вертикально и вытянуто. Шея у него походила на колбу песочных часов, но тёмного стекла, словно побывавшего в огне. Верхняя половина колбы сильно склонилась набок. Я смотрел на шею и не мог оторваться. «Вот они, песочные часы жизни!» мне хотелось воскликнуть. Участковый достал из кармана перочинный нож и полез перерезать верёвку. Он попросил меня поддержать. Мы упали со стариком вместе. Не ожидалось, что он будет таким тяжёлым.

Потом мы сидели и ждали транспорт. Участковый без конца вытирал пот и ругался на «дачников», которые столько времени не могли высвободить человека из петли. Ветеран жил на даче один, копал землю, сажал картошку и носил из леса дрова. Готовился зимовать здесь вторую зиму. Квартиру у него отобрали чёрные риэлторы и, наверное, уже десять раз перепродали. Хорошо не убили. Так сказала соседка, опекавшая старика.

В качестве временного катафалка Иван Бахытбекович подал свою телегу. Мы положили несчастного на солому. Участковый снял с него ордена и медали: сказал, что украдут в морге. Соседка принесла покрывало. Телегу сильно трясло и кидало из стороны в сторону. Под покрывалом голова ветерана моталась отдельно от тела.

Когда мы проезжали мимо Викиной дачи, у дороги показался уже проснувшийся Лёша. Трактор Ивана Бахытбековича вдруг споткнулся и встал – словно конь на пахоте, отказавшийся пахать дальше. Участковый не спешил тоже.

Мы сидели на крыльце вчетвером, без закуски, чувствуя, как к лицу прикасаются лучи заходящего солнца. Все молчали. Природа отдыхала после долгого и суматошного дня. Мирно работал трактор. На другом конце дач кто-то, видимо, жёг в бочке мусор. Дым поднимался строго вертикально, белым узловатым столбом, только метрах в сорока над землёй внезапно останавливался, словно наткнувшись на лист стекла, и дальше тёк уже параллельно.

Участковый сильно потел, тяжело вздыхал, растирал рукой грудь, но всякий раз мужественно распрямлялся и расправлял плечи. Оглядываясь, он внимательно изучал побитые стёкла веранды. Потом переводил взгляд на джип-чемодан с надетой на него теплицей, на вытоптанные грядки с дырявыми овощами и одним взглядом спрашивал, кто это сделал.

Мы пожимали плечами.

Глава 5. Говорит укуси укусю

Та свадьба обозначила для всех нас своеобразный рубеж. Край. Дальше было некуда. Это поняла даже Лёшина жена. Рыбка стала учиться быть человеком. Она вдруг научилась долго и утомлённо молчать и даже приносить извинения. Подробностей этого переломного момента я привожу, потому что и сам вскоре покачнулся под ударом судьбы. Скажу лишь, что осенью Лёша с Рыбкой ездили к Обойдёновым на дачу. Вдвоём. За грибами. Дачу к этому времени полностью привели в порядок, вставили стеклопакеты, а поэтому малоизвестным супругам по фамилии Лю в качестве общественного порицания досталось лишь перекапывать грядки.

Там Лёша с Рыбкой в последний раз сильно поругались. Рыбка ударила Лёшу по лицу и убежала в лес. Всю ночь её искали с фонариками, подняли всех людей, один человек сломал ногу и его нашли только через сутки, а Рыбку обнаружили утром – мирно спящей на русской печке у бабы Тамары, той царственной женщины, которая дважды была депутатом Верховного Совета.

Но «нашли» ещё не значит «вернули». Баба Тамара хорошо всех помнила ещё с лета, а поэтому очень долго не хотела выдавать Рыбку. Они там с ней разговаривали, пили чай, плакали. Вместе топили баню, а потом мылись. Лёшу баба Тамара отгоняла коромыслом. Наконец, сжалилась, вывела Рыбку под руку, посадила в машину и трижды, по-коммунистически, перекрестила.

Про Лёшу она тоже не забыла. Сказала, что помнит про деревню Комплекс и про поля аэрации, местонахождение которых выяснить обещала ещё летом.

– Что обещала, то обещала! – повторила она и показала свою красную записную книжицу с золотым тиснением «Верховный Совет СССР Седьмая сессия XI-го созыва», где всё это было подробно записано. Она даже доехала вместе с ними до почты, откуда стала звонить своему знакомому космонавту, чтобы тот поискал деревню из космоса.

Лёша лишь улыбнулся, когда баба Тамара не дозвонилась.

С тех пор прошёл год. Лёша трижды отпускал бороду и два раза стригся наголо, и это, кажется, всё, что достойно упоминания из его личной жизни.

Сам я женился.

Моя жена называла себя поэтом. Нет, конечно, биологически она была поэтессой и в частной жизни оставалась женщиной тоже, но стоило кому-то коснуться литературы, как она превращалась в поэта. Я был в теме, хотя…

– Сейчас не время поэтов, – говорил один бывший большой советский поэт. – Хорошее стихотворение перестало пользоваться общественным спросом. Версификация понимается как процесс обратный диверсификации.

Этого бывшего большого советского поэта звали Иван Годимый. Пусть бывший, но он и сейчас был внушителен. Он производил впечатление раритетного советского лимузина. Всё, кроме года выпуска и пробега, у него было на виду, и этого было вполне достаточно. Из менявшихся запчастей наиболее выделялись только зубы. Они сверкали, как никелированная решётка радиатора. Глядя на них, уже требовалось небольшое усилие, чтобы полнее сосредоточиться на тех тихих, приятных, рокочущих звуках, которые выплывали из-за этой решётки.

Этот Годимый невольно стал моим сватом.

Судьба нас свела на квартире у Вики, которая собирала друзей по случаю своей первой в жизни большой публикации. Стихи Виктории Обойдёновой («Обойдёнова» был её творческий псевдоним, за фамилиями стало не уследить) напечатал некий литературный журнал «Волхв». Я называю его «неким», потому что по сути он был никакой. Не новый, не старый, не толстый, не тонкий, не правый, не левый, не для эстетов, не для народа, а ровно такой, чтобы через три номера снова плюхнуться в воды Леты, откуда он не выныривал с конца XIX-го века и откуда вновь вынырнет только в начале XXII-го. Что было обидно. Стихи Вики не заслуживали того, чтобы целый век пролежать замытыми в речном иле и чтобы в них лезла носом каждая проходная стерлядь или же рак с клешнёй. Потому что стихи были очень трогательные, а главное, я не сомневался, написаны самой Викой. Мне это было важно. Ещё на той дачной свадьбе я затолкал Викторию под лестницу и рассказал ей об одной интересной сделке, которую мне предлагал Март. Вика расхохоталась, вытолкала меня из-под лестницы, громко подозвала Евгения Александровича Марта, погладила его по головке и поцеловала сверху в макушку. На его месте я бы оскорбился, а Евгеша только мурлыкнул.

Этот Евгеша и сейчас находился рядом. Если Вика была королевой бала, то он ходил королём. И это он привёл познакомиться с Викой своего друга – бывшего большого советского поэта Ивана Годимого. Тот, видимо, должен был зафиксировать значительный творческий рост его, Евгения Александровича Марта, ученицы и подопечной.

Тут-то вот меня и поджидала судьба! Потому что Годимый пришёл не один, а тоже со своей ученицей и подопечной.

Её звали Лима. Полное имя – Климентина. В этом она призналась позднее и с некоторым стеснением, как будто полное имя было для неё великовато. Собственно, это так. Она была очень маленького росточка да ещё выглядела какой-то сжатой – словно её опустили на дно Марианской впадины и хорошенько там подержали. Сжатость чувствовалась даже в коже лица, особенно под глазами и вокруг носа – в виде антиморщинок. Чёрт знает отчего, но мне это всё показалось очень симпатичным. Вдруг представилось, что потом, когда с возрастом она станет поправляться, кожа для нее окажется в самый раз, и вся она станет дивно хороша. Захотелось стариться вместе.

Да, мы с ней танцевали. Нет, сначала мы переговорили глазами и лишь потом только начали танцевать. Ну, поцеловались. Нет, это ещё не была пощёчина общественному вкусу, когда мы целовались шампанским рот-в-рот (Годимый лишь выкатывал глаза-фары), пощёчина наметилась потом, когда она заявила, что в любую минуту может встать на стул и прочитать своё последнее стихотворение.

Сейчас мне трудно сказать, в какой-то момент она вскарабкалась на стул, оглядела компанию, одёрнула свою детскую клетчатую юбочку, сцепила перед собой руки и, глядя в потолок, громко и выразительно прочитала.

Тело моё достигло комнатной температуры менее за десять секунд. Обратный процесс длился несколько больше, но и заходил дальше – пока где-то прямо перед глазами не начала пульсировать набухшая красной горячей кровью отметка 100 градусов (по Фаренгейту, я думаю). Исходя из реакции остальных, впечатление на них было произведено тоже. Все молчали.

Ни матерными, ни порнографическими её стихи не являлись. Лишь сам процесс был описан подробно, научно, с использованием латинских терминов. Впоследствии, вспоминая об этих стихах, я так и видел соитие студента и студентки медицинского вуза в отдалённом углу аудитории – на полу и на куче анатомических атласов. Конечно, я в детстве листал отцовские медицинские книги, но такого богатства поэзии в них находил.

Первым очнулся Евгений Александрович Март. В гробовой тишине он подошёл к Лиме, взял её руку, поднёс к своим губам, подержал возле губ, а потом накрыл своей рукой сверху.

– Вы настоящий поэт, – сказал он.

Все выдохнули и закивали головами. Так Лима была признана поэтом.

А наутро мне позвонила Вика.

– Она у тебя? – спросила она с неким вызовом.

– А тебе-то.

– Ты хоть узнал, кто она такая?

– Да, она переводчица на японский.

– На японский?

– На.

– И что она переводит?

– В основном, классику.

– Спасибо, это я вчера слышала.

– И ещё детскую классику.

– Например.

– «Говорит попугай попугаю: «Я тебя, попугай, попугаю…»

– Ну.

– Чего ну? Она этот стих перевела так:

Говорит укуси укусю:

«Я тебя, укуси, укусю».

Отвечает ему укуси

«Укуси, укуси, укуси!»

– Это по-японски? – осторожно спросила Вика.

– По-японски, – подтвердил я.

– А чего-нибудь менее детское переводит?

– Менее ты вчера слышала.

– Я уже сказала спасибо.

– Пожалуйста. А сейчас она собирается переводить басню. Я помню только первую строчку: «Удав, удодов не едав…» и так дальше.

– И это всё? А больше она ничего не собирается переводить?

– Не знаю. Кажется, палиндромы.

Вика задумалась, потом поинтересовалась:

– Она сумасшедшая?

– Нет, – ответил я. – Я бы должен был уже знать.

– Ты бы уж. Должен бы бы.

– Что?

– Должен бы был.

– Бы был, да. Извини, Вика, ты рано позвонила. Люди ещё спят.

– А почему у неё такое странное имя?

– Лима? Этот от Климентины. До этого была Клима.

– Ты, правда, хочешь на ней жениться?

– С чего ты взяла? – Тут я сам был несколько удивлён.

– По-моему, ты вчера весь вечер только об том и кричал.

– Кричал?

– Говорил.

– Кому?

– Всем.

– Всем это кому?

Когда я положил трубку, Лима уже проснулась. Смешно и подростково ругаясь, она отобрала наше одеяло и отправилась искать ванную. Я накрылся подушкой и собрался спать дальше. Не дали.

В нашей семье вообще-то не принято, чтобы кто-то входил в комнату без стука. Отец вошёл молча и молча бросил на кровать только что унесённое одеяло. Затем возникла моя сестра Антонина и, бочком-бочком передвигаясь по комнате, собрала всю женскую одежду. Я сделал вид, что не слышу, о чём она там с собой разговаривает. Я лишь подумал, что если сейчас увижу и маму, значит, сегодня воскресенье. После этого вошла мама и спросила, хорошо ли я себя чувствую. Я сказал, хорошо. Мама сказала, вот и прекрасно, и напомнила, что в столовую, куда уже был подан обед, девушкам у нас принято выходить в некотором смысле одетыми. Хотя бы ради иностранных гостей.

В то воскресенье мой отец, решивший идти на выборы в Государственную думу от имени своего движения «Экологическое решение для России и мира» (ЭРРМ), принимал у себя посланников Альбиона. Это были мисс Хэрридн и мистер Трайшо. От имени ведущих экологов мира они ездили на каждые выборы в бывшем СССР и уже заранее знали, что именно там, где «зелёные» не получат большинства мест, выборы будут подтасованы. Не ожидали они фальсификаций только на выборах президента.

– Международные наблюдатели по переизбранию Ельцина на второй срок, – так, слегка по-домашнему, пошутил отец, представляя своих гостей, а затем перевёл шутку на английский.

Мисс Хэрридн и мистер Трайшо порицающе улыбнулись. Это была довольно любопытная парочка: она, нашедшая свою страшную старость на ниве защиты прав людей и животных, и он – натуральный агент британской разведки времён колониальных администраций (такой парниша с гладкими глазами индуса и именем королевы Елизаветы на запечатанных, сургучного цвета, устах).

– А это великовозрастный наш, – представил меня отец. – Заодно алкоголик.

– Здравствуйте, – сказал я. – Хау дую ду?

– Оу! – вежливо воскликнули они и поинтересовались, как я сам хаю дую.

– Грейт-т-д-д.

– Надень свитер, – сказала мама и вытолкнула впёрёд теперь уже полностью одетую Лиму. – А это у нас его девушка.

– De Ushka? Oh, that’s nice. How are you? – сказали англичане.

Лима снова была в той клетчатой юбочке, к которой вчера читала со стула стихи. Гости, впрочем, увидели её в юбке впервые и сказали, что одетая Лима тоже грейт. А индус, вероятно, решив, что одного только «грейт» будет мало, поднял вверх большой палец. Я не возражал. Ночь в постели с юной алкоголицей не поколебала основ моего человеколюбия.

После обеда отец ещё посидел с гостями в своём кабинете. Там он предлагал им кофе и покурить. Сам отец больше не курил, но он очень любил, как и Брежнев, когда курят другие. Мисс Хэрридн и мистер Трайшо пробыли в кабинете около сорока минут. Потом они вышли, попрощались со всеми и пригласили нас быть их дорогими гостями в Брюсселе.

В нагретые кресла по приказу отца молча опустились мы: я и Лима. К счастью, отец, провожая гостей, ещё какое-то время отсутствовал, так что мы успели познакомиться чуть поближе. Несколько раз к нам заглядывали то мама, то Тонька, предлагая свежего кофейку, а домработница Оленька зашла сказать «до свиданья», потому что уезжала в деревню, на родину моего отца, в небольшой отпуск. Они нам много не помешали. Нам всё ещё было интересно общаться друг с другом.

– Харитонченковский? Твоя фамилия тоже Харитонченковский? – без запинки произнесла Лима.

Я внимательно на неё посмотрел. Мне даже показалось, что губами она примеривает фамилию на себя: Ха-ри-тон-чен-ков-ска-я. Получалось даже на слог длиннее. Мысленно я порадовался за её фонетические способности. За память – тоже.

Всего час назад, за обедом, отец поручал мне ухаживать за мисс Хэрридн, и между блюдами мы немало поразучивали фамилию моего папы.

– «Хари». Хари Кришна. Хари Хари. «Хари», – декламировал я два первых слога нашей фамилии, обращаясь за помощью и к индусу.

– Хари-хари, – покивали оба. – Хари.

– Правильно. А теперь «тон». Тон-тон, полутон, два тона, полутон.

– Тон-тон, – снова покивали они.

– Да нет. Один «тон», – я показывал один палец. – Просто тон. Тон и всё. Один.

– Одъин, – поняли они.

– Нет.

– Тон.

– Теперь правильно.

Они вытерли губы салфеткой и приготовились учить дальше.

– «Чен», – произносил я. – Джон Чен. Знаменитый новозеландский пианист. Вы не знаете? У меня есть пластинка. Ну, там Дебюсси, Равель…

– Равель.

– Нет! Чен!

То, что Лима освоила нашу фамилию гораздо быстрее англичан, не представлялось мне удивительным.

Отцу Климентина понравилась. За столом она ему понравилась точно. Она довольно умело разговаривала с гостями на их родном языке. Правда, её английский находился в пределах школьного курса, но зато был лексически полон, грамматически правилен, стилистически выверен и настолько отвечал требованиям к поступающим в институт, что мне опять почему-то вспомнились её вчерашние стихи. О наших половых органах с инструкцией по их применению.

– Ты чего лыбишься? – строго поднял брови отец, усевшись в кресло напротив нас. Мне стало ясно, что он несколько не в своей тарелке. Так бывало всегда, когда отец начинал говорить языком своей костромской деревни. – Чего лыбишься, говорю, а? Ну, паре, ты и даешь!

В душе отец очень сильно переживал историю с мамой. Когда-то он примирился с ней на двух очень жёстких условиях. О первом я уже говорил: чтобы она по воскресеньям обедала у нас дома. Второе больше касалось её детей: чтобы наш дом оставался территорий добродетели.

Конечно, я приводил девушек. Чинно знакомил и поил чаем, а потом мы шли заниматься в мою комнату. Считалось, что это мои знакомые однокурсницы, какими некоторые и были. С другими было сложнее. К одной молдаванке я даже начал испытывать определённые чувства, пока она не сказала, что у неё почти взрослый ребёнок, а муж сидит в румынской тюрьме. Но, в общем, всё это выглядело невинно. Другое дело – ввалиться средь ночи с незнакомкой под мышкой, а поутру позволить ей дефилировать по квартире в том виде, в каком отбирают кандидаток в гарем султана Брунея. Это являло собой уже серьёзное правонарушение.

Отец не стал, как обычно, нюхать незажжённую сигарету, он сразу начал набивать табаком трубку. Это у него всегда было признаком высшей озабоченности судьбой своего потомства, судьбой рода. Одновременно он становился чрезвычайно сентиментальным. Набивая табак, отец то и дело бросал взгляд на фотостену, где были представлены фотографии всех известных ему Харитонченковских. При этом лоб его ещё хмурился, а глаза уже наполнялись каким-то тёплым лампадным свечением.

Галерею открывала фотография его отца, моего деда, моряка, лесоруба и сплавщика, которым на данный момент замыкался весь цикл становления нашей фамилия, начало которой ему ещё лет триста назад положили блуждания какого-то казака Харитона по южно- и западнорусским землям. (Под «циклом» я понимаю процесс накопления суффиксов).