Погребенная во льдах
– Они несколько раз приходили навестить мальчика, – сказал Гервард. – Я могу описать всех троих. Вашим офицерам нужно расспрашивать об Иве Хьюгонине, тринадцати лет от роду, наследнике значительной части состояния своего отца. Он не очень высокого роста для своего возраста, хорошо сложен, крепкий, с круглым румяным лицом, темно-каштановыми волосами и темно-карими глазами. Я видел его в то утро, когда начался набег: он был в ярко-синем плаще с капюшоном, куртке того же цвета и в серых чулках. Что касается женщин, то сестру Хиларию легче всего узнать по монашеской рясе. Кроме того, могу сказать, что она молода – не старше двадцати пяти лет – и красива. Это стройная и грациозная женщина. А девица Эрмина… – Брат Гервард остановился, устремив взгляд поверх плеча шерифа, словно пытаясь вспомнить ту, которую мало видел, но отчетливо запомнил. После паузы он продолжил: – Ей скоро будет восемнадцать лет. У нее более темные волосы и глаза, чем у ее брата, она высокого роста. Говорят, у нее живой ум и сильная воля. – Хотя это трудно было назвать подробным описанием внешности, девушка предстала перед слушателями с удивительной четкостью. Особенно когда брат Гервард заключил, рассеянно пробормотав себе под нос: – Ее считают очень красивой.
Брат Кадфаэль узнал обо всем от Хью Берингара, после того как гонцы поскакали в замки, маноры и города, чтобы огласить новость. Прескот выполнил все, что обещал, перед тем как удалиться в свой манор, где собирался мирно отпраздновать Рождество в кругу семьи. Такое участие шерифа в судьбе пропавших могло послужить им защитой в графстве. К тому времени субприор Гервард, частично справившийся с возложенной на него миссией, уже отправился в Вустер вместе с беженцами под охраной воинов короля.
– Очень красивая! – повторил Хью в заключение своего рассказа и улыбнулся. Однако это была невеселая улыбка, и выражение лица у него было озабоченное. Такая своенравная, бесстрашная и красивая девушка, скитающаяся по неспокойным дорогам, тем более в холодное время, могла легко попасть в беду.
– Даже у субприоров есть глаза, – с усмешкой заметил Кадфаэль, помешивая снадобье от кашля, томившееся на слабом огне жаровни. – Однако молодая девица подвергается опасности, даже если она некрасива. Впрочем, не исключено, что в это самое время она и ее брат уже укрылись в каком-нибудь безопасном месте. Очень жаль, что у их дяди иные убеждения и он не может, получив разрешение, заняться их поисками.
– А ведь он только что из Иерусалима, – задумчиво сказал Хью, – и поэтому не несет ответственности за то, что натворила его партия в Вустере. Я думаю, ты его не знаешь – ведь он стал крестоносцем не так уж давно.
– Это другое поколение, дружище. Прошло уже двадцать шесть лет с тех пор, как я покинул Святую землю. – Сняв горшок с жаровни, Кадфаэль поставил его на земляной пол, чтобы за ночь он постепенно охладился, и осторожно разогнул спину. Подумать только, что совсем скоро ему стукнет шестьдесят, хотя на вид и можно дать лет на десять меньше. Покряхтев и потерев бока, он добавил: – Боюсь, там сейчас все по-другому. Позолота быстро тускнеет. Из какого порта отплыл этот рыцарь?
– По словам Герварда, из Триполи. Должно быть, во времена своей грешной молодости ты хорошо знал этот город? Мне почему-то кажется, в тех краях осталось очень мало мест, где бы ты в свое время не побывал.
– Лично я предпочитал гавань Святого Симеона. Там прекрасный порт и хорошие судовые мастера, а всего в нескольких милях вверх по реке – Антиохия.
У него были все основания помнить Антиохию, так как именно там началась и закончилась его стезя крестоносца и его любовная история с Палестиной – этой диковинно красивой, но негостеприимной и жестокой страной золота и засухи. В той тихой гавани, бенедиктинской обители, где он решил наконец бросить якорь и где вся его жизнь была подчинена строгому распорядку, у него не хватало времени даже на воспоминания о местах своей бурной молодости. Сейчас он ясно увидел тот город: сочная зелень речной долины, благодатная тень узеньких улиц, шум и гам базара. И Мариам, продающая земные плоды на улице Парусников, – вызолоченное яростным солнечным светом молодое лицо с тонкими чертами, черные, умащенные маслом волосы, блестевшие под накидкой.
Она скрасила его прибытие на Восток, куда он явился восемнадцатилетним юношей, и расставание со Святой землей, когда он возвращался в Европу через двадцать лет закаленным воином и бывалым моряком. Молодая вдова, одинокая и страстная, женщина из народа, которая понравилась бы далеко не каждому – слишком худая, слишком независимая, слишком высокомерная. После смерти мужа в ее душе остались пустота и боль, и молодого чужестранца затянуло в этот омут. В юности он провел с Мариам целый год, перед тем как крестоносцы двинулись дальше, чтобы окружить Иерусалим и вырвать его из рук неверных.
Были у Кадфаэля и другие женщины, до и после Мариам. Он вспоминал их с благодарностью, не чувствуя при этом за собой никакой вины и не считая увлечения своей молодости греховными. Он приносил радость и получал радость взамен, не причиняя боли ни одной из своих возлюбленных. Если это и было с общепринятой точки зрения слабым аргументом в его пользу, Кадфаэль все равно чувствовал свою правоту. Было бы оскорбительным каяться в том, что он любил такую женщину, как Мариам.
– Теперь у них там, в Палестине, заключены соглашения, которые хотя бы на какое-то время принесут мир, – наконец сказал Кадфаэль, оторвавшись от воспоминаний. – Я полагаю, что анжуйский рыцарь вполне мог счесть, что он сейчас нужнее здесь, где его госпожа, императрица Матильда, борется за престол. И, насколько мне известно, у Лорана д’Анже доброе имя. Какая жалость, что он прибыл в Англию, когда взаимная ненависть достигла такого накала!
– Да, какая жалость, что существуют причины для ненависти между достойными людьми, – согласился Хью, поморщившись. – Я – человек короля и выбрал его сознательно. Мне нравится Стефан, и я не покину его, какими бы благами меня ни заманивали. Но я вполне понимаю, почему анжуйский барон мчится домой, чтобы служить своей госпоже столь же преданно, как я служу Стефану. Эта война, Кадфаэль, – чудовищное извращение всех человеческих ценностей!
– Не всех, – твердо возразил Кадфаэль. – Насколько мне известно, еще не случалось такого, чтобы жизнь была безоблачной и легкой. И все-таки надо надеяться, что твой малыш будет расти в мире, который станет менее жестоким. – Он вздохнул. – Ну вот, на сегодня я все здесь закончил, и скоро начнут звонить в колокол.
Они вместе вышли в холодный сумрак сада, где кружились первые снежинки. В воздухе ощущалась зимняя прохлада.
Сначала снегопад был легким и прерывистым. Потом он стал сильнее, подул северо-западный ветер, и мелкий сухой снег превратил ночь в белый кружащийся туман, скрывающий очертания предметов, засыпающий тропинки, меняющий все до неузнаваемости. Снег заносил долины и выбелил склоны холмов. Те, кто поумнее, сидели дома, закрывали ставни и двери и заделывали щели, куда могли проникнуть тонкие белые пальцы метели. Да, это был первый в ту зиму снег и первый суровый мороз.
«Слава Богу, – подумал брат Кадфаэль, услышав, как звонят к повечерию, – слава Богу, Гервард со своими спутниками уже приближаются к дому, они успеют укрыться в тепле. Но что сейчас происходит с Эрминой и Ивом, затерявшимися где-то между Шрусбери и Вустером, и с молодой монахиней, сестрой Хиларией, которая бесстрашно решила пойти с детьми, чтобы благополучно довести их до безопасного места?»
Глава вторая
В пятый день декабря, около полудня, человек, прибывший с юга, доставил срочное послание в Шрусберийское аббатство. Предыдущую ночь он провел в Бромфилдском бенедиктинском монастыре и до Шрусбери добрался довольно легко: ему повезло – дорога была еще в сносном состоянии. Приор Бромфилдской обители Леонард до своего повышения был монахом в Шрусбери, водил дружбу с Кадфаэлем и знал, сколь сведущ его приятель в искусстве врачевания.
– Ночью, – рассказывал гонец, сидя в сарайчике Кадфаэля, – какие-то сердобольные люди принесли в монастырь раненого, которого нашли у обочины дороги, – разбойники его раздели, изувечили и бросили, посчитав мертвым. И он действительно был полумертвый, очень плох. Если бы он пролежал на снегу всю ночь, то к утру замерз бы насмерть. Приор Леонард попросил передать, что, хотя в его монастыре есть братья, имеющие некоторые познания в лекарском ремесле, с этим недугом им не справиться. Приор сказал, что у тебя, брат, большой опыт и поэтому, быть может, ты спасешь этого человека. Если бы ты смог приехать и пожить там, пока он не поправится – или пока его бедная душа не отлетит! – ты бы сделал полезное дело.
– Если аббат и наш приор дадут мне разрешение, – ответил обеспокоенный Кадфаэль, – я с радостью поеду. Значит, разбойники рыщут по дорогам так близко от Ладлоу? Что же это делается на юге?!
– Тот несчастный тоже монах – это видно по его тонзуре.
– Пойдем со мной, – сказал Кадфаэль. – Мы прямо сейчас обратимся к приору Роберту.
Приор Роберт выслушал их и ничего не возразил, только поежился, посочувствовав Кадфаэлю, который должен будет как можно быстрее преодолеть изрядное расстояние теперь, когда уже наступила суровая зима. Приор сразу же отправился с просьбой к аббату и возвратился с разрешением.
– Отец аббат распорядился, чтобы ты взял на конюшне хорошую лошадь, она тебе понадобится, – обратился Роберт к брату Кадфаэлю. – Можешь отсутствовать сколько потребуется, а мы сейчас же пошлем за братом Марком в приют Святого Жиля; я полагаю, брат Освин еще недостаточно хорошо обучен, чтобы позаботиться обо всем лазарете.
Кадфаэль был совершенно согласен с этим мнением и разделял озабоченность приора. Хотя брат Освин был предан делу всей душой и ревностно к нему относился, у него было слишком мало опыта, чтобы справиться с простудой и прочими болезнями, с которыми он мог неожиданно столкнуться в отсутствие учителя. Марк с сожалением покинет своих прокаженных на окраине города, но, даст Бог, Кадфаэль будет отсутствовать не слишком долго.
– А как сейчас дороги? – спросил брат Кадфаэль гонца, который заводил свою лошадь в стойло. (Монах в это время выбирал для себя коня.) – Ты быстро сюда добрался, и мне хотелось бы поскорее оказаться в Бромфилде.
– Хуже всего ветер, брат, но зато он почти начисто вымел большой тракт, за исключением некоторых мест, где образовались заносы. Однако все проселочные дороги совсем засыпало. Если ты отправишься прямо сейчас, то сможешь быстро добраться до места. Лучше ехать по южной дороге, тогда тебе поможет попутный ветер.
Кадфаэль размышлял, что положить в свой заплечный мешок. У него хранились разнообразные отвары, настойки и мази, какие найдешь не в каждом лазарете, но много было и обычных снадобий, которые наверняка сыскались бы и в Бромфилде. Монах решил, что чем легче будет ноша, тем скорее он доберется. Он надел прочные сапоги, а поверх рясы – плотный дорожный плащ, который туго перехватил поясом. Не будь миссия Кадфаэля такой невеселой, он получил бы удовольствие от поездки, тем более что мог по своему усмотрению выбрать лошадь на конюшне – это не так уж часто случалось. Ему приходилось сражаться не только под палящим солнцем, но и зимней порой, так что снег и мороз не пугали его, хотя брат Кадфаэль и был достаточно благоразумен, чтобы отнестись к снегопаду с должной осмотрительностью.
Уже четыре дня как выпал первый снег, погода не менялась: около полудня ненадолго выглядывало солнце, затем, поздно вечером, собирались облака и до глубокой ночи шел снег, причем сильно подмораживало. В Шрусбери снег был легкий и рыхлый, и узор из белых снежинок на черной земле менялся от каждого дуновения ветра. Однако чем дальше Кадфаэль продвигался на юг, тем белее становились поля, а канавы были полностью засыпаны снегом. Ветки деревьев гнулись под тяжестью снега, а к полудню свинцовое небо, затянутое черно-синими тучами, словно провисло над землей. Если так будет продолжаться, решил путник, голодные волки спустятся с холмов и начнут рыскать возле жилья. В такую погоду лучше всего быть ежом, который, свернувшись под изгородью, уже впал в зимнюю спячку, или белкой, уютно устроившейся в дупле, где у нее припрятаны запасы. В эту осень созрело много орехов и желудей.
Верховая езда всегда была для Кадфаэля удовольствием, даже когда он, как сейчас, скакал в одиночестве в лютый холод. Теперь ему редко представлялся такой случай – это была одна из радостей, от которых пришлось отказаться ради тихой монастырской обители. При выборе своего пути чем-то обязательно жертвуешь. Кадфаэль сгорбился, защищаясь от ветра, и увидел, что вокруг опять закружились снежинки, пушистые и невесомые, – они обгоняли его лошадь. Впрочем, плотный плащ с капюшоном надежно защищал от непогоды. Он мчался вперед и думал о недужном, который лежал сейчас в лазарете Бромфилдского монастыря. Он тоже монах – так сказал гонец. Из Бромфилда? Конечно нет. Если бы это был один из местных братьев, его бы опознали. Монах, странствующий один по дорогам в ночное время? С каким-то важным поручением? Возможно, он откуда-то убегал, перед тем как попал в руки разбойников?.. Многие ведь тоже недавно скитались в этих краях, после того как едва унесли ноги из Вустера, – где-то они теперь? Возможно, странник в рясе тоже бежал от этой бойни?
Снег пошел сильнее, теперь это были две тонкие завесы по обе стороны от коренастой фигуры Кадфаэля, которые развевались, как концы газового шарфа, и увлекали вперед. Раза четыре за время непрерывной скачки он обменялся приветствиями со встречными, по всей видимости местными жителями. Ведь в такую погоду дальние путешествия совершают только отчаянные головы.
Уже стемнело, когда Кадфаэль добрался до сторожки у монастырских ворот в Бромфилде и ступил на пешеходный мостик через маленькую речку Онни. Его лошадь выбилась из сил: из ноздрей ее валил пар, она тяжело и прерывисто дышала. Кадфаэль с облегчением спешился и отдал поводья подошедшему конюху. Он увидел монастырский двор, который был ровнее, чем в Шрусбери, и строения, кое-где позолоченные пламенем факелов. Церковь Девы Марии смутно вырисовывалась в темноте. Она была слишком большой и величественной для такого скромного монастыря. Через двор к Кадфаэлю уже шагал, внезапно появившись из темноты, сам приор Леонард – длинный, нескладный, похожий на цаплю. Он тревожно потирал нос, напоминавший острый клюв, и хлопал руками, словно крыльями. Двор, который, несомненно, подметали в тот день, был покрыт ровным слоем недавно выпавшего снега. К утру он обещал стать хрустящим и глубоким, если только ветер не унесет половину, чтобы разбросать где-нибудь в другом месте.
– Кадфаэль? – Приор был близорук, и даже при дневном свете ему приходилось напряженно всматриваться, прищурившись. Он нащупал протянутую руку и наконец-то узнал товарища. – Слава Богу, ты смог приехать! Я боюсь за нашего раненого… Но такая поездка… Входи, входи, у меня все для тебя приготовлено, и ужин тоже. Ты, должно быть, устал и проголодался!
– Сначала дай мне его осмотреть, – живо возразил Кадфаэль и решительно направился вверх по двору, оставляя на снежной белизне четкие следы своих широких сапог. Длинноногий приор Леонард шагал рядом, стараясь приноровиться к походке друга, и при этом без умолку говорил:
– Мы поместили его в отдельной келье, там тише, и он находится под постоянным надзором. Он дышит, но с хрипом, и мы к тому же опасаемся, не проломлен ли у него череп. Он не произнес ни слова и ни разу не открыл глаза с тех пор, как его сюда принесли. Раненый весь в кровоподтеках, но это мелочи. Он потерял слишком много крови от ножевой раны, хотя кровь и удалось остановить. Сюда! Во внутренних покоях не так холодно…
Лазарет стоял немного в стороне, и от ветра его заслоняла церковь. Они вошли, плотно закрыв за собой тяжелую дверь, и Леонард повел друга в маленькую голую келью с одной кроватью, возле которой горела масляная лампа. При их появлении молодой брат встал с колен и отступил от постели раненого, освобождая место для вошедших.
Несчастный вытянулся на спине под ворохом одеял, как мертвец, лежащий в гробу. Он дышал тяжело, со стонами, и при каждом вздохе одеяло на груди слегка приподнималось. Раненый неподвижно покоился на подушке, глаза были закрыты, впалые щеки посинели. Голова была перевязана (повязка скрывала тонзуру), на лбу виднелись кровоподтеки. Лицо раненого распухло, один глаз совершенно заплыл. Почти невозможно было представить себе, как раньше выглядел этот человек, но Кадфаэль решил, что он хорошо сложен и не стар: вероятно, ему не более тридцати пяти лет.
– Просто чудо, что кости целы, – прошептал Леонард. – Вот только череп… Но ты ведь осмотришь его, когда передохнешь…
– Лучше сделать это прямо сейчас, – возразил Кадфаэль, сбросив плащ, поставил на каменный пол заплечный мешок и принялся за дело.
В углу пылала маленькая жаровня, но, когда он сунул руку под одеяло и ощупал бок, бедро и ногу, оказалось, что тело бедняги совсем холодное и не отзывается на прикосновение. Раненого хорошо укутали, но этого было явно недостаточно.
– Положите камни в очаг на кухне, – распорядился брат Кадфаэль, – раскалите их и оберните фланелью. Мы обложим его горячими камнями и будем их постоянно менять. Он замерз не от зимнего холода – нет, его заморозила людская жестокость, и с этим нужно бороться, иначе он никогда не проснется. Я знавал людей, которых так ужаснули зверство и безжалостность, что они повернулись к миру спиной и умерли, хотя у них не было никакой смертельной болезни. Вы пытались напоить или накормить его?
– Да, мы пробовали, но он не может глотать, – ответил Леонард. – Даже глоток вина вытекает изо рта. Вероятно, челюсть сломана или выбиты зубы.
Кадфаэль осторожно отвернул губу раненого – при этом обнажились крупные, крепко сжатые, белые зубы. «Слава Богу, и челюсть, и зубы не пострадали».
Молодой послушник молча выскользнул из кельи, чтобы нагреть на кухне камни. Кадфаэль откинул одеяло и осмотрел тело с головы до ног. Бедняга был раздет донага и укрыт льняной простыней, чтобы только чистая гладкая поверхность соприкасалась с многочисленными ссадинами и кровоподтеками. Ножевая рана под сердцем была туго перевязана; вне всякого сомнения, все раны тщательнейшим образом промыли и перевязали. Кадфаэль провел пальцами по телу раненого, ощупывая кости, и, повернувшись к приору Леонарду, промолвил:
– Этот удар должен был прикончить его. Однако нож наткнулся на ребро, и они не стали ждать, чтобы удостовериться, что он умер. Должно быть, раньше этот человек был очень крепким – посмотри, как он сложен. С ним сражались по крайней мере трое или четверо.
Многочисленные ранки нагноились, и Кадфаэль сделал все, что мог, применив свои испытанные мази, но не тронул более мелкие и чистые ссадины. Принесли нагретые камни, и трое молодых расторопных братьев захлопотали вокруг раненого, обкладывая ими искалеченное тело – так, чтобы камни не соприкасались с телом, но отдавали ему все свое тепло. Затем они быстро удалились, полные рвения, и отправились снова на кухню греть камни на смену. К длинным костистым ступням приложили хороший горячий кирпич – Кадфаэль объяснил, что, если ноги холодные, все тело останется холодным.
После этого Кадфаэль занялся головой раненого, которую проломили дубинкой. Он размотал повязку, а Леонард помогал ему, поддерживая больного за плечи. Показалась тонзура, обрамленная густыми каштановыми волосами. На макушке виднелись две-три раны, которые все еще кровоточили. Волосы были такие пышные и буйные, что могли защитить голову, не дав проломить череп. Кадфаэль осторожно ощупал голову раненого, нигде не обнаружив впадины. Он облегченно вздохнул, впервые почувствовав слабую надежду, что несчастный поправится.
– Его разум в смятенном состоянии, но я полагаю, что череп цел. Мы снова завяжем голову, чтобы ему было удобно лежать и чтобы раны на темени быстрее затянулись. Я не нахожу пролома.
Все возможное было сделано, но раненый лежал так же неподвижно. Сразу трудно было найти какую-то перемену, однако горячие камни, которые усердно подносили и меняли, начали оказывать свое действие. Тело его стало мягче и теплее – это был хороший признак.
– Теперь мы можем его ненадолго оставить, – сказал Кадфаэль, глядя на раненого и в раздумье хмуря брови. – Я посижу возле него ночь, а высплюсь завтра днем, когда, надеюсь, минует опасность. Но я почти уверен, что он будет жить. А сейчас, отец приор, я готов, с твоего позволения, съесть обещанный ужин. Но прежде всего попроси какого-нибудь сильного парня стянуть с меня сапоги, поскольку я совсем окоченел и не в силах сам позаботиться о себе.
Приор Леонард лично ухаживал за гостем во время ужина, многословно выказывая свое облегчение по поводу прибытия столь искусного лекаря.
– Да, брат, у меня никогда не было ни твоих познаний, ни возможностей приобрести их. И я никогда еще, Бог свидетель, не видел в нашем лазарете такого несчастного искалеченного человека. Сначала я подумал, что у меня на руках покойник, а потом мы поняли, что этот человек еще жив, попытались остановить кровотечение и хорошенько закутать беднягу, чтобы отогреть. Возможно, мы так и не узнаем, что случилось и почему с ним так жестоко обошлись.
– Кто принес его? – спросил Кадфаэль.
– Один наш арендатор, который живет возле Хенли. Это Рейнер Даттон, добрый землепашец. В ту ночь впервые выпал снег и подморозило, а у Рейнера потерялась телка – знаешь, из тех, что вечно отбиваются от стада. Он искал ее вместе с двумя своими парнями. Они наткнулись на этого несчастного у обочины дороги и, все бросив, поспешили принести его сюда. Ночь была бурная – тьма непроглядная и сильный ветер. Не думаю, чтобы он там долго пролежал, иначе в такой жуткий холод его бы уже не было в живых.
– А те, кто ему помог, не заметили ничего подозрительного?
– Нет. Но тогда ничего не видно было и в нескольких шагах и можно было пройти совсем рядом с кем-то и его не заметить. К счастью, добрых людей не постигла судьба этого бедняги – впрочем, втроем они, возможно, напугали бы любых разбойников. Они знают эту округу как свои пять пальцев. Чужаку надо было бы где-нибудь переждать, пока не станет видна дорога. Когда намело такие сугробы, да еще при сильном ветре и снегопаде, тропинки появляются и пропадают по два раза на дню, а то и чаще. Можно пройти добрую милю, полагая, что знаешь каждый межевой столб, а на обратном пути ничего не узнать.
– А наш раненый – его здесь никто не знает?
Приор Леонард удивленно воззрился на друга.
– Ах, ну да! Разве я об этом не сказал? Дело в том, что мой гонец очень спешил и не успел, наверное, толком все рассказать. Пострадавший – бенедиктинский монах из Першора, который прибыл из своего аббатства с поручением. Мы ведем с ними переговоры о пальце святой Эадбурги, мощи которой, как тебе известно, находятся у них. Этот брат должен был доставить сюда палец святой в раке. Он благополучно доставил раку в нашу обитель несколько дней тому назад. Монах прибыл к нам в ночь на первое число этого месяца и остался, чтобы присутствовать на службе, когда мы водворяли раку.
– Тогда как же вышло, – изумился Кадфаэль, – что всего пару дней спустя его подобрали на снегу раздетым и умирающим и принесли к вам? Неужто в этой обители так невнимательны к гостям, Леонард?
– Но он ушел от нас, Кадфаэль! Позавчера он сказал, что ему надо отправляться в путь рано утром, и ушел сразу же после завтрака. Уверяю тебя, он был снабжен всем необходимым. Мы знаем не больше твоего, как вышло, что его избили совсем рядом с нашим монастырем, а он, сам видишь, пока что не в состоянии что-либо объяснить. Никому не известно, где он находился вчера с рассвета и до ночи, но, конечно, не там, где его нашли, иначе пришлось бы не лечить его, а отпевать.
– Как бы то ни было, по крайней мере, вы знаете, кто он таков. Как много вам известно? Он назвал свое имя?
Приор пожал плечами. Что может сказать о человеке его имя?
– Его зовут Элиас. Мне кажется, хотя он этого и не сказал, в монастыре он недавно. Молчаливый человек, видно, не любит говорить о себе. Он с тревогой следил за погодой. Мы сочли это естественным, так как ему предстоял нелегкий путь домой, но сейчас мне сдается, дело было не только в этом. Он что-то говорил о людях, которых оставил возле Фоксвуда, по пути из Клеобери, – там он встретил этих беженцев из Вустера и уговаривал пойти вместе с ним, но они решили продолжать путь к Шрусбери через холмы. Элиас сказал, что среди них верховодит решительная девушка.
– Девушка? – Кадфаэль замер, навострив уши. – Там была девушка, которая всеми верховодила?
– По-видимому, да. – Леонард заморгал, удивившись такому любопытству со стороны Кадфаэля.
– А он не сказал, кто еще был с ней? Не было речи о мальчике? И о монахине, которая их опекала? – Он с горечью осознал неточность такого определения – ведь тон задавала девушка!