Монаший капюшон

– Ты знаешь, что устроил приор Роберт? Взял да и перебрался жить в покои аббата! Ей-богу! А брату субприору велел с сегодняшней ночи спать в его, приора, келье. Подумать только, аббат Хериберт едва успел выехать за ворота! Вот увидишь, то ли еще будет – это цветочки!

Брат Кадфаэль и сам так думал, хотя и понимал, что не стоит ему высказывать подобные мысли и поощрять юношу к подобным разговорам.

– Будь поосторожней, когда берешься судить о вышестоящих, – мягко укорил он парнишку, – ведь ты не знаешь, как повел бы себя на их месте. В конце концов, может, Хериберт сам попросил приора перебраться на время в его покои, чтобы братья видели, что не остались без пастыря. Не зря же духовному отцу обители отводится особое помещение.

– Так-то оно так, да только приор пока еще не наш духовный отец! И если бы аббат Хериберт и вправду пожелал этого, то наверняка объявил бы о том капитулу. И уж во всяком случае сказал бы брату субприору. А тот ни о чем не знал, даже не догадывался. Я видел его лицо: он был ошарашен этим не меньше остальных. Нет, не надо было приору позволять себе такую вольность!

«Что правда, то правда», – подумал Кадфаэль, деловито растирая корни в ступке. Только вот брат Ричард, субприор, был, наверное, последним, кто мог подумать о чем-либо подобном. Большой добродушный увалень, он никогда не лез вперед, даже если имел на то законное право. А вот иные братья, помоложе и понахальнее, очень скоро смекнут, что эта перемена им на руку. Приор из своей кельи мог следить за всем, что происходило в коридоре, в который выходят спальные кельи братьев. Теперь, когда в ней разместится брат Ричард, кое-кому будет куда легче улизнуть по своим делам по черной лестнице, после того как погасят свечи. Субприор ничего не заметит, а если и заметит, шума поднимать не станет.

– Все слуги в аббатских покоях прямо кипят от злости, – не унимался Марк. – Ты же знаешь, как они преданы Хериберту, а теперь им придется служить другому, хоть формально наш аббат еще не смещен. Брат Генри, так тот сказал, что это чуть ли не святотатство. А брат Петр ходит чернее тучи, возится со своими горшками и все ворчит и грозится. Дескать, ежели приор и впрямь займет аббатские покои, так он болиголову не пожалеет, чтобы тот быстренько убрался восвояси, очистив помещение для настоящего хозяина.

Кадфаэль живо представил себе эту картину. Брат Петр давно служил у аббата поваром. Черноволосый, с горящими глазами, родился он где-то в глухомани, неподалеку от шотландской границы, и был невоздержан на язык, однако его пылкие заявления мало кто принимал всерьез – может быть, до поры до времени.

– Брат Петр частенько говорит лишнее, но ты ведь знаешь, что он и мухи не обидит. И коли он главный повар, то все равно будет готовить блюда для аббатского стола, кто бы за ним ни сидел. Это его работа, да больше он ничего и не умеет.

– Будет-то будет, да только без радости, – убежденно возразил Марк.

Спору нет, монахи были потрясены случившимся, однако порядок в стенах обители был столь отменно налажен, что всякий брат – по нраву ему это или нет – все равно неукоснительно исполнял все, что ему положено.

– Ничего, аббат Хериберт еще вернется, восстановят его в должности, – размечтался Марк, принимая желаемое за действительное, – то-то у приора глаза на лоб полезут.

Марк представил себе величественное лицо Роберта с выпученными, как у лягушки, глазами и рассмеялся. У Кадфаэля не хватило духу побранить юношу, он и сам едва сдержал смех.

Спустя неделю после отъезда аббата Хериберта, в середине дня, в сарайчик Кадфаэля наведался попечитель лазарета брат Эдмунд, которому понадобились лекарства. Морозы стояли не сильные, однако ударили они неожиданно после теплой погоды и многих застали врасплох. Кое-кто из молодых братьев, из тех, что работали на открытом воздухе, расчихались и раскашлялись не на шутку. Четверых пришлось поместить в лазарет, где, помимо того, отлеживалось и несколько стариков – по немощи они уже не трудились, а только посещали церковные службы, мирно дожидаясь кончины.

– Этим парням всего и надо, что несколько дней побыть в тепле, и дело пойдет на лад, – заметил Кадфаэль, взбалтывая флягу и переливая из нее в маленькую склянку темную жидкость со сладковатым ароматом. – Хотя, конечно, несколько дней ни к чему маяться. Пусть они принимают это по маленькой ложке два-три раза в день, им быстро полегчает.

– А что это такое? – полюбопытствовал брат Эдмунд. Он знал многие снадобья брата Кадфаэля, но ведь тот постоянно придумывал что-нибудь новенькое. Интересно, уж не на себе ли испытывает Кадфаэль эти настои?

– Это шандра с розмарином да камнеломка. Я заварил их в льняном масле и развел в красном вишневом вине. Вот увидишь, им станет лучше – это и от кашля, и от насморка помогает. – Он бережно закупорил большую флягу и протер горлышко. – Может, тебе еще что-нибудь нужно? Старикам-то, верно, не по нутру то, что сейчас творится. Когда человеку перевалит за шестьдесят, перемены его уже не радуют.

– Такие, во всяком случае, точно не радуют, – грустно признал Эдмунд. – Многие и не подозревали, как дорог им Хериберт, пока не ощутили потерю.

– Так ты думаешь, мы его потеряли?

– Боюсь, что, скорее всего, это так. Стефан-то вряд ли затаил зло на аббата, но он во всем будет потворствовать легату, чтобы только сохранить расположение Папы. А легату, который явился сюда переустраивать церковь и наделен для того всей полнотой власти, Хериберт едва ли сумеет потрафить. Может, Стефан, осерчав, и высказывался нелестно об аббате, но решать судьбу Хериберта будет не он, а Альберик Остийский, а тот, скорее всего, сочтет, что наш добрый маленький пастырь слишком мягок по натуре для своего сана, – удрученно заключил Эдмунд и добавил: – Я бы прихватил еще горшочек с мазью, что заживляет язвы. Бедный брат Адриан – и за что ему это наказание?

– Видать, сильно его припекло, – сочувственно промолвил Кадфаэль.

– Кожа да кости, просто как скелет! Он уже и есть-то почти не может. Увядает, как лист.

– Смотри, если что, сразу посылай за мной. Я здесь не для того, чтобы бить баклуши, и всегда рад помочь. А вот и то, что тебе надо. На сей раз бальзам посильнее будет, я в него побольше богородичной травки добавил.

Брат Эдмунд спрятал склянку и горшочек в свою суму и задумался, потирая пальцами острый подбородок, не забыл ли он еще чего-нибудь.

Неожиданно от двери пахнуло холодом. Оба монаха обернулись и увидели незнакомого парня, в смущении застывшего на пороге.

– Прикрой-ка дверь, паренек! – сказал Кадфаэль, поеживаясь.

– Прошу прощения, брат, – поспешно и почтительно отозвался молодой человек. – Я подожду, пока ты освободишься. – И парень, попятившись, вышел и начал закрывать дверь.

– Нет-нет, – с веселым нетерпением воскликнул Кадфаэль, – я не это имел в виду. Заходи в тепло, а потом прикрой дверь, а то из-за этого ветра жаровня дымит. Входи, входи, я только дам, что нужно, брату Эдмунду – и займусь тобой.

Дверь открылась ровно настолько, чтобы позволить сухопарому молодому человеку со смуглым худощавым лицом протиснуться внутрь. Вошедший тут же торопливо закрыл ее за собой и замер. Он не вымолвил ни слова и выглядел так, будто хотел стать невидимым, но глаза его раскрылись от любопытства и удивления при виде развешанных по стенам высушенных трав и полок, уставленных бутылями и горшками, которые заключали в себе урожай минувшего лета.

– Ах да! – припомнил брат Эдмунд. – Чуть не забыл. Брата Риса совсем доняла ломота в плечах и спине. Он прямо извелся от боли. У тебя осталось то растирание, которое прежде ему помогало?

– Найдется. Погоди, я сейчас тебе отолью, только бутылку достану.

Кадфаэль поднял с пола на скамью большую шестифунтовую бутыль и стал шарить по полкам в поисках склянки из темного стекла. Потом он осторожно откупорил бутыль и перелил в склянку темную, вязкую, маслянистую жидкость, распространявшую резкий запах. Закончив, монах снова закупорил бутыль деревянной пробкой, придерживая ее льняной тряпицей, старательно обтер горлышки обоих сосудов и бросил ветошь в маленькую тлеющую жаровню.

– Это средство хорошо подействует, особенно если отыщется кто-нибудь с сильными пальцами, чтобы втереть его и как следует размять больному суставы. Но, Эдмунд, обращайся с ним осторожно и ни в коем случае не подноси к губам. Это наружное средство, внутрь его принимать нельзя. И им опасно пользоваться, если на коже есть язвы, царапины или раны. Оно ядовито.

– Такое опасное? А из чего оно сделано? – с интересом спросил Эдмунд, поднося склянку к глазам, – вязкая жидкость всколыхнулась и растеклась по стеклу.

– Это корень одного растения – его называют борец или монаший капюшон, – вываренный в смеси льняного и горчичного масел. Очень ядовитый корень: достаточно проглотить чуть-чуть – и можно отправиться к праотцам. Так что будь повнимательнее и не забывай как следует мыть руки. Но для старых больных костей это лучшее растирание, оно чудеса творит. Его надо хорошенько втереть, и сначала больной почувствует покалывание и жжение, а потом боль быстро уймется. Ну как, больше ни о чем не забыл? А хочешь, я сам пойду с тобой в лазарет. Эту мазь нужно втирать глубоко, а я в этом деле поднаторел.

– Пальцы у тебя железные, уж я-то знаю, – отозвался брат Эдмунд, пристраивая склянку в суму, – на себе испробовал. Помнишь, когда ты меня растирал, я думал, что на мне живого места не осталось, а на другой день я уже был на ногах. Да, приходи, брат Рис будет тебе рад. Память его нынче подводит, он мало кого узнает, особенно из молодых братьев, но тебя он не забыл.

– Он припомнит всякого, кто заговорит с ним по-валлийски, – промолвил Кадфаэль, – приятно ведь услышать язык своей юности. Он в детство впадает, со стариками это случается.

Брат Эдмунд взял свою суму и направился к выходу. Худощавый молодой человек отступил в сторону и услужливо распахнул дверь. Брат Эдмунд улыбнулся, поблагодарил его и вышел, а тот притворил за ним дверь.

Брат Кадфаэль посмотрел на парня, который оказался не таким уж и тощим, ростом он был на несколько дюймов выше, чем сам Кадфаэль, держался прямо, и в движениях его чувствовались проворство и настороженность лесного зверя. Ворвавшийся сквозь дверь порыв ветра растрепал густую копну светло-каштановых волос. Светлая бородка, обрамлявшая скулы, подчеркивала резкие, ястребиные черты его лица. Ярко-голубые смышленые глаза уставились на Кадфаэля.

– Ну что, приятель, чем я могу тебе услужить? – обратился к нему монах, сдвигая горшочек с огня и еще раз окидывая незнакомца взглядом. – Мы вроде бы не знакомы, но все одно, добро пожаловать. Какое у тебя ко мне дело?

– Меня послала госпожа Бонел, – ответил молодой человек низким голосом, который был бы приятен на слух, если бы в нем не ощущалась некоторая скованность. – Говорят, что у тебя можно разжиться приправами. Брат попечитель странноприимного дома сказал, что, если у нее выйдут собственные запасы, можно будет обратиться к тебе. Мой господин сегодня переехал сюда – он будет жить в предместье в качестве гостя аббатства.

– Ах да, – кивнул Кадфаэль, припоминая подаренный аббатству манор Малийли. – Стало быть, они благополучно переехали. Ну дай Бог, чтобы остались довольны. А ты, выходит, их слуга и будешь им пищу приносить? Тебе не помешает разузнать, что тут да как у нас в обители. Ты уже побывал на аббатской кухне?

– Да, господин.

– Да какой я господин, – добродушно отозвался Кадфаэль, – называй меня братом, так оно вернее будет. А тебя как зовут, приятель? Нам ведь с тобой теперь придется встречаться, так что не худо и познакомиться.

– Эльфрик. – Молодой человек отошел от двери и стоял, озираясь по сторонам с нескрываемым интересом. Глаза его с благоговейным страхом задержались на большой бутыли с настоем монашьего капюшона. – Неужто это и впрямь такой страшный яд, что самая малость его может спровадить человека на тот свет?

– Человека многое может погубить при неумелом или неумеренном употреблении. Даже вино, если пить его сверх меры. Самая здоровая пища способна причинить вред, если предаваться чревоугодию. А что твои хозяева – довольны тем, как устроились на новом месте?

– Ну, об этом рано еще говорить, – осторожно промолвил Эльфрик.

«Интересно, сколько же ему лет, – подумал Кадфаэль. – Двадцать пять, наверное, вряд ли больше. Всего опасается, ишь ощетинился, словно ежик. Небось виллан, крепостной, – посочувствовал Эльфрику монах. – Парень, видать, сообразительный и ранимый, и если хозяин у него грубый и недалекий, несладко ему приходится».

– А сколько вас поселилось в доме?

– Мой господин, госпожа и я. И еще служанка, – коротко ответил Эльфрик и замолчал.

– Что ж, Эльфрик, можешь заходить ко мне когда вздумается. Я всегда буду рад, чем сумею, угодить твоей госпоже. Что она хотела бы получить сегодня?

– Она просила немного базилика и шалфея, если у тебя есть. Она привезла с собой снедь, чтобы разогреть к вечеру, но забыла приправы, – сообщил Эльфрик, слегка оттаивая. – Переезд дело хлопотное, за всем не уследишь.

– Ну, этому горю легко помочь – бери-ка, приятель, по пучку и шалфея, и базилика. А скажи, хорошая у тебя хозяйка?

– Хорошая, – обронил Эльфрик и умолк, как и после упоминания о служанке. Парень задумался, и мысли его, казалось, были невеселы. – Она была вдовой, когда вышла за хозяина. Он у нее второй муж, – помедлив, продолжил слуга. Эльфрик принял у Кадфаэля пучки трав, и пальцы его крепко стиснули стебельки. («Словно горло, – подумалось монаху. – Только вот чье? О хозяйке парень отозвался с симпатией».)

– Большое спасибо тебе, брат, – поблагодарил Эльфрик Кадфаэля, проворно отступил и вышел, прикрыв за собой дверь. Монах проводил его долгим задумчивым взглядом. Оставался еще час до вечерни, и можно было успеть заглянуть в лазарет, растереть брату Рису больные суставы да потешить старика столь любезными его сердцу звуками валлийской речи.

Однако Кадфаэль никак не мог избавиться от мыслей об Эльфрике. Чем можно помочь этому молодому человеку? Нелегка доля виллана, особенно если тот наделен способностями и оттого еще тяжелее переживает свое положение. А этого к тому же, похоже, гнетет какая-то тайная мука, и, видно, не одна. Кадфаэль не мог забыть, как ревниво и нехотя, сквозь стиснутые зубы, Эльфрик упомянул служанку.

Старый брат Рис сидел неподалеку от своей аккуратно застеленной постели, пристроившись поближе к огоньку, и кивал седой, с тонзурой, головой. Выглядел он довольно и горделиво, как человек, выполнивший свой долг вопреки всем препонам. Старик важно задрал подбородок, тонкие седые брови его топорщились, а маленькие, но острые, почти бесцветные глазки лучились радостью. И было от чего: рядом с ним на табурете примостился энергичный черноволосый парень, который с видимым удовольствием хлопотал возле старца, услаждая его слух звуками валлийского языка. Ряса была спущена с костлявых плеч брата Риса, и его собеседник деловито втирал чуткими пальцами бальзам в больные суставы блаженно кряхтевшего старика.

– Вижу, что меня опередили, – шепнул Кадфаэль на ухо брату Эдмунду, столкнувшись с ним в дверях.

– Это сородич его, – тихонько отозвался тот, – валлиец с севера, откуда родом и сам брат Рис. Наверное, пришел, чтобы помочь новым гостям обители устроиться в доме у мельничного пруда. Как-то он с ними связан, вроде бы работает в городе у сына этой женщины. Ну а зайдя в обитель, не забыл справиться о старике, добрая душа. Брат Рис стал сетовать на свою ломоту, я рассказал про твое растирание, и парень вызвался помочь. Раз уж ты здесь, поговори с ними – тебе небось тоже приятно поболтать по-валлийски.

– А ты предупредил его, чтобы он потом как следует вымыл руки?

– Само собой. Я ему показал, где можно будет помыться и куда бутылку поставить, после того как закончит. Разве мог я позволить ему рисковать, после того как ты нагнал страху рассказом об этом вареве. Так что не волнуйся: он знает, что может получиться, если не остеречься.

Увидев подходившего брата Кадфаэля, молодой валлиец почтительно приподнялся было со своего места, но монах замахал рукой:

– Нет-нет, паренек, сиди, я не хочу тебя беспокоить. Я зашел сюда перемолвиться словом со старым приятелем и помочь ему, но вижу, что ты взял на себя мою работенку и недурно с нею справляешься.

Молодой человек весело кивнул и с удвоенной энергией принялся растирать плечи старика. На вид ему было лет двадцать пять – крепыш с широким обветренным лицом. Гладковыбритые выступавшие скулы, жесткие, густые волосы и брови и решительное выражение лица выдавали в нем настоящего валлийца. Кадфаэлю понравилось, как он обращался с братом Рисом – ласково, заботливо и чуть шутливо, точно с ребенком. Что ж, старик и впрямь впал в детство, правда, сегодня, благодаря молодому валлийцу, выглядел гораздо бодрее.

– Ох как хорошо! – довольно проскрипел старец, поводя плечами под сильными пальцами молодого человека. – Видишь, Кадфаэль, родня-то старика не забывает. Это Меуриг – мой внучатый племянник. Он моей племяннице Ангарад сынком доводится. Я его еще вот таким крохой помню. Уж коли на то пошло, так я помню и как она родилась, дочурка моей сестры. Много лет прошло с тех пор, как я ее последний раз видел, да и тебя, дружок, тоже, – сказал старик, обращаясь уже к племяннику. – По правде говоря, ты мог бы и пораньше зайти меня проведать. Да только разве у нынешней молодежи есть родственные чувства? – ворчал разомлевший старец, не замечая сумбурности своих речей. – А что же девочка-то не приехала меня навестить? Ты почему мать с собой не взял?

– Так ведь от нас до Шрусбери не ближний путь. Да у нее и по дому хлопот невпроворот, – улыбнулся Меуриг. – Но я-то теперь живу поближе, устроился в городе плотником, так что смогу бывать у тебя чаще. Я тебя на ноги поставлю – весной еще погуляешь по свежей травке.

– Племянница моя Ангарад, – промурлыкал, блаженно улыбаясь, брат Рис, – до чего чудесная малышка была и такой красавицей выросла. Сколько годков-то ей сейчас будет? Думаю, сорок пять стукнуло, а я все равно уверен, что она такая же красивая, как и прежде, и не вздумайте мне перечить. Красавиц я повидал немало, но ни одна из них ей в подметки не годилась…

– Ну уж кто-кто, а ее сын перечить тебе не станет, – добродушно усмехнулся Меуриг, а Кадфаэлю подумалось, что каждому время его юности представляется самым прекрасным: и небо было синеe е, и трава зеленее, и дикие яблоки вкуснее тех, что нынче вызревают в садах. Вот уже несколько лет память стала изменять одряхлевшему брату Рису, его бессвязные воспоминания порой перемежались картинами, никогда не наблюдавшимися в действительности, разве что в его воображении. Но, может быть, присутствие молодого родича оживило его ослабевшую память? Пусть даже это продлится недолго – все равно это царский подарок.

Брат Рис продолжал что-то мурлыкать, словно довольный кот, а Меуриг, посмеиваясь, разминал крепкими пальцами немощную старческую плоть.

– Я смотрю, для тебя это дело привычное, – с одобрением заметил брат Кадфаэль.

– Я работал все больше с лошадками, а у них, как и у людей, бывают опухоли и болячки. Так и приучаешься нащупывать пальцами больное место.

– Зато теперь он плотник, – с гордостью заявил брат Рис, – и работает здесь, в Шрусбери.

– Мы сейчас как раз делаем аналой для вашей часовни Пресвятой Девы, – сказал Меуриг, – и, как только закончим – а это будет скоро, – я сам принесу его сюда, в аббатство, и тогда снова к тебе загляну.

– И опять разотрешь мне плечи? Скоро уж Рождество, холода подступают, а старые кости мороза не любят.

– Обязательно разотру. Но на сегодня, пожалуй, хватит, а то как бы не переборщить. Надевай-ка, дядюшка, свою рясу – вон она лежит, а то застудишься. Растирание-то жжется?

– Поначалу кусало, как крапива, а сейчас стало тепло и приятно. И боль совсем унялась. Вот только я притомился… – Старика и впрямь клонило в сон, что было неудивительно после такой нагрузки и для головы, и для тела.

– Вот и хорошо. Сейчас тебе лучше всего лечь и поспать. Правда ведь, брат? – Меуриг посмотрел на Кадфаэля, ища поддержки.

– Конечно. После такого лечения требуется хороший отдых.

Старик не возражал против того, чтобы его уложили в постель: сон уже почти одолел его. Заплетающимся языком он что-то пробормотал на прощание Кадфаэлю и Меуригу, но затих, не успели те дойти до двери. Последнее, что они услышали, было: «Передай от меня привет своей матушке, Меуриг. И попроси ее проведать меня… когда повезет шерсть на рынок, в Шрусбери. До чего же хочется снова с ней повидаться…»

Кадфаэль проследил за тем, чтобы Меуриг тщательно вымыл руки, как ему было велено, а потом сказал:

– Твоя матушка у него из головы не идет. Есть у него надежда с ней повидаться?

Пока Меуриг скреб и оттирал руки, Кадфаэль внимательно рассматривал его: снисходительная веселость, с которой валлиец ухаживал за стариком, сменилась задумчивостью.

– Не на этом свете, – помедлив, отозвался Меуриг. Он взял из рук монаха грубое полотенце и взглянул Кадфаэлю прямо в глаза: – Моя мать умерла на Михайлов день, одиннадцать лет тому назад. Он знает об этом не хуже меня, вернее, знал. Но коли уж у него с памятью неладно и она для него жива, с чего бы я стал его разубеждать? По мне, так пусть тешится любой выдумкой, если это приносит ему радость.

– Бог тебе в помощь! – промолвил Кадфаэль на прощанье. – Сегодня ты подарил старику воспоминание о юности. Старейшины твоего рода могут гордиться такими сыновьями.

– Моя родня, – отозвался Меуриг, пристально глядя на монаха черными глазами, – это родня моей матушки. Мой отец не валлиец.

Они вышли на большой двор и расстались. Меуриг быстрыми шагами направился к сторожке, а Кадфаэль двинулся к церкви: колокол уже звонил, созывая к вечерне, до которой оставалось всего несколько минут.

По дороге монах, которого этот молодой человек заинтересовал не меньше, чем виллан Эльфрик, размышлял над последними словами Меурига, однако, войдя в храм, выбросил эти мысли из головы. В конце концов, люди сами за себя отвечают, не его это дело.