Книга Прикосновение - читать онлайн бесплатно, автор Дэниел Киз. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Прикосновение
Прикосновение
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Прикосновение

Так что в глубине души она обрадовалась, когда Майра сбежала со своим преподавателем. Она не забыла выражение лица Барни, когда как-то утром повстречалась с ним в студенческом городке и он спросил, правда ли это. Когда она ответила, что так оно и есть, он с на удивление глупой миной признался: «А мы с ней назначили свидание три недели назад – собирались вечером в кино». Не смея показаться чересчур развязной, да еще перехватив его исполненный отчаяния взгляд (хотя ей очень хотелось подтрунить над ним и сказать: вот и поделом тебе – не надо было назначать свидание загодя, да еще за три недели), она, однако, ничтоже сумняшеся, выпалила: «А почему бы тебе не пригласить меня вместо нее?»

Она до сих пор помнила его взгляд: он как будто видел ее в первый раз. Он ответил не сразу, и она почувствовала, как у нее заполыхали мочки ушей и лицо, – ей хотелось умереть. Но она рассмеялась и сказала: «Я просто пошутила», – и со слезами на глазах убежала в свой театральный класс.

В тот же вечер он позвонил ей и извинился. Сказал, что не хотел показаться грубым. Ну конечно же, он с удовольствием сводил бы ее в кино. Ей очень хотелось сказать, что у нее уже назначена встреча, и отложить свидание с ним на неделю, но она боялась начинать их знакомство с обмана и в глубине души ужаснулась при мысли о том, что за это время его у нее уведут. Несколько раз, пока шло кино, она краем глаза замечала, что он поглядывает на нее, и тогда поняла: раз нет Майры, значит, рано или поздно он переключится на нее.


Она слышала, как он мечется по кухне, громыхает ящиками стола и стенного шкафа. Какого черта он там ищет в такое время? Она снова открыла глаза – посмотреть, который час. Четверть седьмого. Спускаться вниз и готовить завтрак еще рановато. А надо бы встать и прибраться на кухне. Он там сейчас, наверное, злится, глядя на ворох посуды в раковине. Однако ее тело не проявляло ни малейшей охоты вставать с постели. В такую ранищу. Она смотрела, как секундная стрелка пожирает время. Странно: когда спишь, время для тебя как будто останавливается, а для всех остальных – и для него, чего бы он там ни делал на кухне и о чем бы ни думал – идет себе и идет, проходя мимо тебя украдкой и оставляя в прошлом. Подлая все-таки штука – время.

Она взглянула на фертильные часы – и поморщилась. По крайней мере, она знала – о том, что у них произошло на третьем свидании, они и не помышляли и ни к чему такому не готовились. Все случилось самопроизвольно – без оглядки на будущее. Ту восхитительную ночь она потом вспоминала сотни раз и втайне воскрешала в памяти последние три месяца, когда они предавались любви с учетом дней, выверенных по фертильным часам. Она немного послушала, как он громыхает там внизу, на кухне, потом перевернулась на живот и обхватила руками подушку. Все случилось после того, как они сбежали с одной скучной вечеринки и он проводил ее до дома, – тогда она, недолго думая, возьми и скажи: «Зайдем вместе. Предки вернутся не скоро». Она повела его наверх – показать комнату, где они жили на пару с Майрой. Там он ее поцеловал – сперва робко, потом страстно, ласково касаясь ее рук, лица, грудей, так, словно лепил ее плоть, а затем – ведь ей самой того хотелось – уложил ее спиной на постель и стал раздевать. «Только не здесь, – прошептала она, испугавшись собственного голоса. – Это кровать Майры».

Он посмотрел на нее, на мгновение смутился, потом перенес на ее кровать, бережно опустил и выключил свет. Со своей одеждой он замешкался – прошла, кажется, целая вечность, прежде чем он разделся и подошел к ней, а когда наконец лег в постель, его трясло от возбуждения, он сделался грубым, и она, не сдержавшись, заплакала от боли. Поняв, что она девственница, он вдруг стал сама нежность, будто хотел извиниться за то, что был не очень ласков; он мягко обхватил ее своими мускулистыми руками и сказал, что любит. А когда он уснул, прижимая ее голову к своему плечу, она подумала: ну вот, теперь он мой.

Проснулись они от шума: скрипнула наружная входная дверь – вернулись ее родители. Барни вскочил с постели, но она поднесла палец к губам. Они так и лежали, тише воды ниже травы, а когда в доме снова все смолкло, он оделся, тихонько спустился и ушел через заднюю дверь. Через несколько мгновений она услыхала, как в ее окно ударил камушек. Он стоял в лунном свете и посылал ей воздушные поцелуи. Увидев это, она разревелась от счастья – и почти всю ночь пролежала не сомкнув глаз, и все думала: ну вот, теперь его семя проникло в нее, чтобы создать новую жизнь. Она лежала, не шелохнувшись, боясь пошевелиться, и все шептала: уж теперь-то их никто не разлучит.

Какой же наивной она тогда была. Все оказалось не так-то просто. По крайней мере, для нее. Она посмотрела на часы: семь пятнадцать. В окошечке виднелась цифра восемь – красная. Ей хотелось ребенка больше всего на свете, только очень смущало, что предаваться любви приходится в соответствии с клиническими предписаниями – по расписанию. Такая научно запрограммированная связь, напоминающая точно выверенную систему размножения сельскохозяйственных животных, каких-нибудь лошадей или лабораторных зверушек, – это уж чересчур. Майра, может, с этим бы и смирилась. Майра, может, и прониклась бы духом времени, ходила бы по библиотекам и медицинским лекциям, чтобы узнать о последних достижениях в области гинекологии, – и, в конце концов, охотно поучаствовала бы в программе по регулированию рождаемости и планированию материнства. Так вот, она не Майра и ни за что не хотела бы стать такой, как она. И будь что будет.

Быть может, все уже случилось: ведь она так этого хотела тогда, ночью, на озере Торч[6], в романтической хижине на самом берегу, – но, когда она призналась Барни, что у нее такое чувство, будто она беременна, он принялся растолковывать ей, как маленькой девочке, что такое нельзя почувствовать. Так почему же теперь при мысли об этом у нее на глаза наворачиваются слезы?

Она услышала, как что-то разбилось, – не то стакан, не то тарелка, а потом еще что-то – и села. Что он там вытворяет? Она протерла глаза и встала с постели. При мысли о том, что надо спускаться на кухню, ей стало дурно, но она совладала с собой. Он опять будет насмехаться над ее «психосоматическими симптомами», как сам это называл. Они бывали у нее и раньше. Но ей удавалось их контролировать. Она нацепила халат, тапочки и направилась вниз – приготовить ему завтрак и проводить на работу. Меньше всего ей хотелось бы нынешним утром ссориться.

* * *

Барни уже натягивал куртку, когда услыхал, как Карен спускается вниз. Она остановилась у входа на кухню, откинула назад прядь черных волос, зевнула и, гоня прочь сон, потянулась спиной и руками, но он не преминул заметить, что она опять плакала.

– Прости! Совсем вылетело из головы, что тебе сегодня на работу, – сказала она. – Вот и проспала. – Она глянула на раковину и стол. – О, Барни, я думала навести тут порядок вчера, когда вернулась. Ладно, давай пока сделаю тебе растворимого кофе.

– Нет времени ждать. Надо еще захватить Макса. К тому же кофе у нас не осталось ни грамма.

– Это займет всего лишь минуту, – настаивала она на своем, снова ставя кипятить воду. – Надо же тебе перехватить хоть что-нибудь.

Он собрался было уходить, но спохватился. Он вел себя с ней грубовато на днях: в последний понедельник – потому что она не могла найти ключи от своей машины, а во время вчерашней ссоры из-за потери кредитной карты для покупок в универсаме она и вовсе ударилась в слезы. Довольно ее допекать. Она и правда старалась как лучше, но попробуй враз изменить закоренелые привычки. Он с изумлением наблюдал, как она достает из-за хлебницы банку с растворимым кофе.

– Ладно, только сок и кофе.

– Я не хотела тебя будить вчера ночью, когда пришла, – сказала она. – Понятия не имела, что уже так поздно.

– Был второй час. Так вы на чем-нибудь сошлись?

Она поставила перед ним чашку с кофе и полезла в холодильник за соком.

– Может, поджарить тебе омлет или гренок?

– Нет времени, да и есть, правда, не хочется.

– Что ж, – проговорила она с плохо скрываемым вздохом облегчения, – сошлись мы предварительно на Гедде Габлер[7].

– И ты будешь играть Гедду Габлер?

– Что ты имеешь в виду?

Он допил кофе, потом она налила ему сока, и, хотя он сто раз говорил ей, что терпеть не может неподслащенный грейпфрутовый сок, пришлось его выпить.

– Почему бы мне не сыграть Гедду Габлер?

– Я имел в виду, зачем снова браться за Ибсена?

– Думаешь, не потяну? Все говорили, что я была хороша в «Кукольном доме»[8] прошлым летом. Да ты и сам говорил.

– Роль Норы тебе подходила.

Она нахмурилась, плотнее закуталась в халат и огляделась кругом.

– Ясно, – дрожащим голосом проронила она. – Ты, наверно, прав.

– Я не это хотел сказать. – Впрочем, он понимал, что сказал уже слишком много.

Она пожала плечами.

– По крайней мере, это предложил Дейл Уэкслер и комиссии понравилось. Правда, нужно, чтобы на следующей еще одобрила и вся труппа.

– Понимаешь, что бы они там ни ставили, ты отлично справишься. Когда ты вышла за меня, Бродвей лишился великой актрисы.

Она рассмеялась и попробовала его ущипнуть, но он увернулся и схватил куртку, делая вид, что это плащ тореодора. И она кинулась на него, прижав ко лбу согнутые пальцы и намереваясь боднуть, но он отвильнул и, в конце концов обхватив ее руками, поцеловал.

– Люблю тебя, – сказала она.

Он держал ее крепко.

– И я тебя.

Он наклонился за курткой к полу, куда она упала, и тут она открыла рот.

– Что такое? – вскричал он.

– Просто кое-что вспомнила.

– Ладно, господи, не надо так больше! Ты напугала меня.

– Чуть не забыла сказать, что Лила с Дейлом устраивают сегодня что-то вроде распределения ролей и они просили нас заглянуть к ним после обеда.

Он воззрился на нее.

– Как это? К нам же придут Уинтерсы на бридж.

Она посмотрела на него в диком ужасе.

Он простонал:

– Мы же обо всем договорились, когда играли у них в прошлом месяце, после того как вернулись с озера Торч. Разве не помнишь?

– Конечно, помню. С чего ты взял, что я забыла? Я думала, это будет завтра, вот и все.

– И все? Тебе надо было бы это где-нибудь записать на память. Вот что я думаю.

– Ты что, хочешь сказать, что именно это и думаешь?

– Я хочу сказать, что тебе надо было бы пометить это на у себя на календаре. Разве это трудно?

– Ну да, – резко проговорила она. – У меня календарь и без того исписан всякими чертовыми памятками.

– Всего хорошего! – буркнул он, направляясь к двери. – Мне пора.

– Поиграть вволю в бридж сегодня вряд ли придется, – съязвила она. – Сегодня восьмое – красный день на твоих Фертильных Часиках.

Выйдя из дома, он заметил, что она провожает его взглядом из окна в столовой, и его разозлило, что их жизнь раздирают нескончаемые недоразумения, выворачивая все наизнанку оттого, что она обижается на самое мысль следить за всем и вся. Впрочем, в этот раз последствия были предсказуемы. Она успокоится, как только он уйдет на работу и будет вкалывать как проклятый, чтобы освободиться к сегодняшнему вечеру, а дом – по крайней мере на первый взгляд все будет вылизано дочиста. Барахло окажется распихано по ящикам и шкафам, обувь спрячется под кроватями, газеты с журналами скроются за диваном. Если она управится до прихода Уинтеров, они успеют пропустить по мартини из надлежаще подмороженных бокалов при свечах в столовой. А потом дня два-три все у них будет идти как по маслу: ведь ветер после бури унимается. Карен несколько дней не будет опаздывать на свои встречи. Но перемены, как всегда, будут временными – и скоро все опять вернется на круги своя.


Глядя, как он выгоняет машину из гаража, а потом уезжает прочь, она почувствовала недовольство и одиночество. Она ненавидела себя за то, что забыла про сегодняшний вечер. Она включила радио, но ритмичная музыка напоминала вызывающую головную боль телевизионную рекламу – пришлось его выключить. Ей не хотелось, чтобы он увидел весь этот кавардак. Надо было вымыть посуду еще вечером – плевать на усталость. Она вздохнула и опустила голову на стол.

До женитьбы они жили как будто душа в душу: она вела хозяйство, пока он ваял, готовила ему еду, ограждала от всяких неприятностей, наблюдая, как он воплощает мечту в глине, и помогала ему обеспечивать их надежные тылы. Поначалу она думала, что они переберутся в Гринвич-Виллидж[9] или в богемный квартал в Сан-Франциско, найдут там друзей среди художников, скульпторов и пробивающих себе дорогу в жизнь молодых служителей Мельпомены. А не будет хватать денег, так она станет работать манекенщицей, чтобы помочь ему в трудное время, пока он не добьется признания.

Но он убедил ее, что лучше оставаться поближе к Мичигану, где их корни, и держаться подальше от всяких жуликов и позеров. Благоразумно, ну конечно же с его стороны было благоразумно согласиться на работу, которую предложил ему ее отец в «Нэшнл-Моторс». Воплощать в жизнь чужие идеи и формы, объяснял он, что ж, такое занятие дисциплинирует скульптора. И потом, это будет неплохим подспорьем для их бюджета: ведь они оба мечтали о собственном доме и детях. Вот и купят себе этот чудесный дом, и у него будет своя мастерская в подвале, и он сможет работать там в свое удовольствие по вечерам и выходным. Здорово придумано!

Но он строил иллюзии. За последние два года смог закончить только две абстрактные, не понятные ей вещицы (он начал работать над ними давно – в конце учебы в колледже). А когда она попросила объяснить, что они означают, он разозлился и дулся еще не одну неделю. Но самым ужасным были ее страхи: она боялась, что мешает ему творить, и корила себя за это. Если бы только она была другая – попрактичнее, что ли, если бы могла оградить его от повседневных забот, если бы могла взять и просто родить ему ребенка – без всякой суеты и тревог, надоевших им обоим! Она неотрывно глядела на заваленную посудой раковину, силясь подавить отвращение к самой себе. Стань же другой! Будь побойчее! – приказывала она себе. Соберись! За дело! Позови кого-нибудь прибраться по дому к вечеру да проследи, чтобы все было чин чином. Аккуратнее веди температурный график и почаще поглядывай в окошечко на часах.

Если бы только она могла заставить себя оторваться от стула, то взялась бы за дело не мешкая. Но тело сопротивлялось. Она просидела так, борясь с собой, несколько минут, потом с неимоверным усилием воли встала. Включила посудомоечную машину, собравшись с силами, подошла к раковине, плеснула туда моющего средства, пустив воду, и погрузила руки в раковину с грудой посуды.

Она поняла, что порезалась, только когда в мыльной воде разошлось кровавое пятно, окрашивая посуду и оседая красными каплями на стенках раковины. Она в изумлении воззрилась на порезанные ладонь и пальцы левой руки, на тонкие струйки крови и с криком и слезами принялась швырять посуду в раковину, круша все без разбору.

Какого черта он не убрал за собой расколотую чашку с блюдцем! А оставил все это для нее. Она не была готова стать другой – эдакой домохозяюшкой, стряпать, мыть, чистить и заниматься еще бог весть какими делами по требованию! Она не походила на Нору из «Кукольного дома» и не была готова ловить каждое его слова и угождать малейшим его прихотям. Она такая, как есть. Зачем становиться другой?

Ей хотелось с кем-нибудь поговорить. Она обмотала руку полотенцем и направилась к телефону – позвонить матери. Но вдруг вспомнила, что компания отрядила отца в Калифорнию уладить тяжбу в суде по делу «Нэшнл-Моторс». Она пожалела, что они с матерью еще не вернулись, и подумала – может, им удалось разыскать там Майру. Она надеялась, что нет, и тут же устыдилась своих мыслей.

Когда полотенце пропиталось кровью, она намотала сверху другое, плотно прижимая его к месту пореза, прилегла на диван. И, невзирая на бессилие и рану, улыбнулась. Ее мысли уже переключились на предстоящую сегодня игру в бридж. Надо бы позвонить Элен Уинтерс и отменить вечернее мероприятие. Барни распереживается за нее, когда вернется домой. Извинится, будет любезным, внимательным и нежным – и они вдвоем проведут чудесный вечер. Она приготовит чего-нибудь вкусненькое. И сделает вид, что ей плевать на календарь доктора Лероя вместе с красными циферками на этих дурацких часах.

При мысли об этом она улыбнулась, закрыла глаза и уснула.

2

Макс Прагер дожидался на тротуаре перед своим домом, когда Барни остановился, чтобы его подсадить.

– Что с тобой, Барни? – забравшись в машину и захлопнув за собой дверцу, полюбопытствовал он с выражением безжалостной радости на круглом розовощеком лице. – Ты как в воду опущенный.

Барни пробурчал извинение за то, что опоздал, и смолк. Он подумал, что десятимильная поездка до Центра обернется для него сущей пыткой. В их автомобильном пуле[10] изначально состояло пять человек – они сидели и болтали друг с дружкой. Потом одного перевели в Толидо[11], а другой перебрался в Западный район. Какое-то время Макс Прагер, из научно-исследовательского отдела, и Коллинз, из проектного бюро по разработке средств обеспечения безопасности, болтали без умолку обо всяких технических вещах, и Барни приходилось смиренно их выслушивать. Но Коллинз уже три месяца как вышел на пенсию, так что в автомобильном пуле их теперь осталось только двое.

Прагер сочетал в себе престранные свойства. Его, беженца от нацистского режима, в десятилетнем возрасте вывезли в Бруклин. И в его «бруклинском диалекте»[12] до сих пор прослушивался явный немецкий акцент. А лет пятнадцать назад, когда ему стукнуло сорок, он перевелся с бруклинской военно-морской верфи в Научно-технический и опытно-конструкторский центр при «Нэшнл-Моторс». Лишь однажды, а за три года Барни успел хорошо его узнать, он видел Прагера по-настоящему расстроенным, когда парочка каких-то совсем еще зеленых кандидатов наук получила повышение через его голову. Впрочем, от чувства обиды у Прагера не осталось и следа уже на другой день, когда он в шутку заметил Коллинзу, что ему, как видно, пора на покой после того, как его обскакали кандидаты-молокососы, не знающие и половины того, что сам он уже успел позабыть в технологии индикаторных исследований.

– Эй, прочел я в Информбюллетене, что у вас там в отделе художественного конструирования вроде как намечается очередная выставка. Так что, может, и в этот раз отхватите приз.

Барни что-то пробурчал.

– Помнится, твоя вещица взяла первый приз в прошлом году. Что это было? «Плачущий мальчик»? Никогда не видел настолько прекрасной вещи. Настоящий талант. Знаешь, что я тогда подумал? Я подумал, что когда-нибудь этот Барни станет знаменитым скульптором.

– Я слепил ее давным-давно, еще в колледже, – сказал Барни.

– А, но в этот раз ты выставишь какой-нибудь новенький шедевр, так? Голову даю на отсечение, ты снова заработаешь первый приз. Как он называется?

– Я не буду выставляться в этом году.

Прагер поджал губы и поднял брови.

– С тех пор как я начал здесь работать, для себя ничего такого не сделал, – объяснил Барни. – Раз десять брался, и все без толку.

– Сдается мне, нелегкое это дело – месить глину весь день кряду, а после, вернувшись домой, делать то же самое по вечерам и выходным. Будь я на твоем месте, мне бы и подавно осточертело заниматься одним и тем же денно и нощно. Я имею в виду, хватает ли тебе творческой жилки?

Старик глядел прямо в корень. Кто бы мог подумать, что какой-то там радиоизотопщик способен заглянуть художнику в самую душу?

– Честно говоря, – продолжал Прагер, – даже если не брать в расчет все, что я сказал, последнее время ты и впрямь выглядишь неважнецки. Не хочу совать нос в твои дела, только, может, у тебя настал, как бишь его, творческий кризис, – это когда талант побеждает человека. Знавал я одного малого – такого же молодого, как ты, – редактора из «Детройт таймс», так с ним было то же самое: он перелопачивал слова целый день напролет, а вернувшись домой, к родне, на досуге пытался написать роман. Он говорил мне, что начинал вот так уже кучу романов и ни один не закончил, потому что за целый день трудов праведных в газете до того уставал от всей этой словесной мешанины, что у него не оставалось больше никаких творческих сил.

Барни мельком взглянул на него, тут же перевел взгляд снова на дорогу и вскоре свернул по направлению к Центру.

– Было время, в школе, а потом в колледже, когда я играючи заканчивал все, за что бы ни брался. Ваять тогда было мне в радость. Ни о каких наградах и признании я и не думал, главным была только работа. Это настоящее счастье, когда скульптура захватывает тебя целиком и ты поглощен ею без остатка.

Прагер закивал.

Обычно Барни стеснялся обсуждать собственные ощущения, но после утренней работы он все еще пребывал в приподнятом настроении.

– Даже чувство грусти, когда отступаешь в сторону, отдавая себе отчет, что все закончено и сделано как надо, когда сознаешь, что с этим уже ничего не поделаешь, – это все равно как если бы ты вдруг понял, что твои дети скоро покинут тебя, уходя в большой мир, – это естественная человеческая грусть, возникающая от любви. Но, бог ты мой, какая же это мука, когда понимаешь, что не в силах закончить вещь, которой отдал всего себя. Никакой радости – такое чувство, будто у тебя кость застряла в горле. Не знаю, что со мной случилось. Раньше я легко доводил до конца все, за что бы ни брался.

Макс кивнул.

– Я всегда считал тебя таким. Тот малый был такой же. Тебе бы он понравился. Так вот, доложу я тебе, начитался он про Гогена, и что бы ты думал? В один прекрасный день бросил жену с тремя детишками и подался в Испанию – писать.

– И что дальше? Он закончил свой роман?

Прагер пожал плечами.

– Уж не знаю, как там оно вышло, да только больше мы о нем ничего не слыхали. Может, избавившись от всех своих обязательств и привязанностей, он и смог что-то там написать. А может, нет. Кто его знает, да и какая, на самом деле, разница?

Они притормозили перед коваными железными воротами с причудливой футуристической вывеской из синего пластика на серебристом фоне при въезде: «НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИЙ И ОПЫТНО-КОНСТРУКТОРСКИЙ ЦЕНТР НЭШНЛ-МОТОРС». Барни кивнул охраннику, и тот, увидев на переднем стекле наклейку «Отдел художественного конструирования», махнул им рукой – проезжайте. Барни медленно проехал по кольцевой развязке и остановился, чтобы высадить Прагера у здания Научно-исследовательского отдела, после чего развернулся и направился к своей стоянке перед зданием Отдела художественного конструирования.

Он выключил зажигание и воззрился на здание, похожее на громадное и€глу с золоченым куполом с одного конца, где помещался выставочный зал (без окон, дабы уберечь его от посторонних взоров), – той самой крышей, в которой временами, когда он подъезжал к Центру или выезжал оттуда, отражалось солнце, слепившее ему глаза. Зато вход в вестибюль и кабинеты управления делами, напротив, были сплошь из стекла и прозрачного пластика, словно для того, чтобы убедить заезжих должностных лиц, политиков и организованных туристов, что «Нэшнл-Моторс» нечего скрывать.

Барни быстро прошел через вестибюль, хмурясь на оранжевые и желтые анатомические кресла, расставленные на синем ковровом покрытии, и на несуразные модели автомобилей будущего на фермах, загадочным образом подвешенных в воздухе. Главная идея, включая форму кузова, мощь и напор; спиралевидные удлиненные линии, усиленные плоскости, подчеркивающие строгую функциональность сороковых годов, отягощенные скопищем всяких псевдофутуристических хитроумных штучек. Чего и следовало ожидать. Что до оригинальности, конструкторскому начальству вроде как показалось, что такое не прокатит, поэтому конструкторы с дизайнерами постарались сделать так, чтобы прокатило. Получилось. И они не ошиблись, уверял себя Барни, поскольку народ, готовый покупать дорогущие машины, хотел видеть что-нибудь старенькое-и-привычное в новенькой-и-занятной упаковке. А что может быть привычнее фантастического Бака Роджерса?[13] Современно-эротические космические фантазии для миллионов приземленных людей, готовых вести свой обратный отсчет, перед тем как сорваться в гонку по автострадам, то набирая скорость, то сбавляя обороты.

Он кивнул новой секретарше, привычно поражаясь тому, что новенькая так и лезет из кожи вон, чтобы показать свою значительность, являя собой смешанный образ эдакой соседской девчушки-милашки и юной развратницы, способной воспламенять в тебе эротические фантазии и одновременно чувство вины. Распущенные белокурые волосы, вздымающиеся волной при повороте головы, – ну в точности как в телевизионных рекламных роликах. И снова сочетание несочетаемого: безопасность, защищенность, стабильность, приправленные беспечной плотской радостью. Безусловное доверие – и тут же осознание вины за то, что переступил черту, и необходимости поостыть. «Опасные повороты!» и следом – «Осторожно, дети!».