Но, оказалось, «батюшка» был вдрызг пьяный. Взволнованный муж тряс его, поливал водой, исступлённо ругался, а священнослужитель только мычал в ответ. Максим был сильный, высокий, схватил попа и понёс его в церковь, которую уже открыл сторож.
Ставит на ноги попа Максим, а он валится как мешок с мукой перед алтарём. Кричит на него обезумевший от горя отец: «Открывай врата, открывай!». А тот мычит в ответ. «А, проклятый расстрига, не откроешь, не откроешь? Так я сам открою…». И распахнул святые врата, к которым грешникам нельзя прикасаться. Ну, думает отец, если бог есть, тогда я пропал, он меня накажет за святотатство, осквернил ведь я врата.
Бросился бежать домой, а я уж тут голос подала. Мама и бабушка думают, что это поп помог – открыл врата, а отец смеётся про себя: «Чёрта с два поп – это я их открыл!». Но, не желая спора с бабушкой, не рассказал ей как было дело, а только нам рассказал, когда мы выросли.
Моё крещение
Через неделю мама встала. Отец говорит ей: «Ну, Уля, собирайся – повезём дочку крестить в город. Я не дам её этому пьянице – ещё утопит, или имя непутёвое прицепит. Говорил же он мне: „Так, Максимушка, иногда обозлишься на темноту, невежество народное, что начинаешь цеплять имена непотребные, вроде Параша. Хотя и есть святая Параскева, а провозглашаем и пишем Параша, а ведь так тюремную посуду называют. А то ещё, пришёл ко мне мужик с фамилией Недолуплин дочку крестить, а её взял и Хиврей назвал, что значит свинья недобитая“. И, если какой папаша был недоволен именем и спрашивал: „А есть ли святой такой, батюшка?“, – то поп говорил ему: „А ты читай, читай Евангилие, там всяких святых найдёшь!“».
Отец тогда хохотал над всеми этими поповскими хитростями, а потом испугался, как бы его собственной дочке поп не дал непутёвое имя.
Этими рассказами отец убедил маму, и решили они крестить меня в городе Майкопе. Бабушка причитала: «Да куда же ты её повезёшь – она ещё не поправилась. И девочку загубите, завозите!». Не отвечая на причитания, отец настелил сена в повозку, взятую у соседа, запряг лошадь, уложил дочку и сел рядом с мамой впереди. Едут и весело разговаривают. Смеются над попом: «А знаешь, Уля, как батюшка озлится, когда узнает, что не ему за крестины заплатят». «Так ему, пьянице, и надо!» – отвечала мама, хоть в бога тогда ещё верила.
Вот и Кубань. Она, оказалось, прибыла после дождя, бурлит на перекате. Нашли брод, но вода быстрая, а тут ещё на середине реки колёса вдруг как ухнут под воду, повозку тряхнуло. Обернулась мать, а дитё её плывёт по Кубани вместе с сеном и погрузилось уже с головой. «Ах, боже мой, дитё утопает!» – воскликнула мама и с маху бросилась в воду. Схватила своё сокровище, а оно не дышит. Быстро выбралась на другой берег. «Уля, скорей, скорей давай фартук» – распорядился отец. И в фартуке мамином начали меня откачивать. Сколько они меня качали, не знаю, но говорят, что вскоре я начала «чмыхать» и выливать из себя воду.
Это и было моё настоящее первое крещение – в Кубани. Маме оно не прошло даром. Она после родов и такой «ванны» долго болела (ведь был март месяц!), и, сколько я её помню, всегда была худенькой, хрупкой, как девушка.
В городе поп крестил меня тоже будучи под градусом, и когда записывал имя, то вместо провозглашённой Евдокии записал Евокия – выпустил одну букву. Это обнаружилось, когда мою метрику брали для свадьбы.
Мамино горе
Я была ещё в пелёнках, когда заболела глоткой сестра Настя[4 - Дифтерит – И.Г.Юркина.] и умерла четырёх лет. Мама очень горевала о ней, тогда отец решил увезти её от могилы девочки. Поэтому мы снова из станицы Кубанской переехали в Майкоп. С четырьмя маленькими детьми – Полей, Ваней, Колей и мною – трудно было найти квартиру. Бабушка и отец сложились и купили хату. Также в складчину купили для нас и корову. Наша хата стояла на окраине города, против солдатских и казачьих казарм, у реки Белой. В этой хате было две комнаты с деревянными полами и коридорами во двор и на улицу. Вечерами на наш коридор приходили соседи – посидеть, отдохнуть и поделиться мыслями. Отец поступил работать в кустарную мастерскую Мальцева.
А я была, как говорил отец, «дробнушечка», а бабушка наша звала меня «кати горошек». Платьице моё, сохранённое мамой для памяти, хорошо пришлось потом моей тряпичной кукле.
Отец меня очень любил. Всегда был ласков, часто гладил мою кучерявую голову. Память моя пробудилась рано. О своём рождении я записала со слов отца и матери, а дальше буду рассказывать по своей памяти.
У коровы на рогах
Было утро. Мама доила корову, а я стояла рядом и наблюдала за этим делом. Бабушка в это время выпустила тёлку из закутка. Тёлка была очень драчливая, потому что её ещё телёнком дразнили старшие дети. Увидев меня около коровы, тёлка подскочила, поддела меня рогами и понеслась как бешеная по двору. Платье моё зацепилось за рога. Услышав мой крик, мама вскочила, опрокинула ведро с молоком, тоже закричала и бросилась за тёлкой. Я лежала вверх лицом на голове между рогами у бегавшей по двору тёлки и слышала страшные крики мамы, бабушки, сбежавшихся соседей, а как сняли меня с тёлки – не помню.
Синее-синее небо видела я над собой, а раньше его и не замечала. С этого момента я помню себя. Мама говорила, что мне было тогда два года.
Отдали в люди
Работая в мастерской, отец сделал много колёс. Хозяин Мальцев не мог их продать на месте и уговорил отца везти колёса в Астраханскую губернию для продажи. «Что ж, Максим Осипович, тебе доверяю, но, на всякий случай, оставь мне вексель за колёса, да и породнимся с тобой – я буду у тебя кумом». Мама тогда родила сестру Любу, и хозяин крестил её.
Уехал отец, и долго не было от него вестей. Узнали потом, что он неудачно (дёшево) продал свой товар. Там был неурожай, и колёса не покупали. Отец тяжело заболел, домой не писал об этом, да и писать было некому – все были неграмотные, не смогли бы прочесть.
В такое тяжёлое время приехал к нам из станицы Кубанской мой крёстный – дядя Яша. Посмотрел, как бьётся с кучей детей мама, и просит: «Кума, отдайте мне Дуню, я её выращу вместо дитя». У него была гулящая жена. Он уедет на охоту, а его Поля гостей встречает. Вот и задумал он отвлечь её от таких занятий, подсунув ей для развлечения крестницу.
Как увозили меня – не помню (мама, говорила, что мне тогда было два с половиной года), а вот как жила я у крёстного – этого рассказать мне никто не мог.
В памяти же остались такие картинки: сижу за лавкой, на скамейке передо мной стакан сладкого чая с натолчённым в него хлебом, а хлеб испечён с постным маслом. Меня тошнит, а эта «мама» кричит на меня: «Ешь, подлюга! Ешь, окаянная!». Крёстный на неё кричит: «Не ругай девочку!». А у меня началась рвота от этой еды.
Пока ссорятся из-за меня приёмные «родители», я с плачем иду в огород и под лопушистой тыквой чувствую себя в безопасности. Там прохладно, и мне нравится, что над головой «зонтик» – круглые листья тыквы.
Моё внимание привлекла маленькая тыква, перехватка, похожая на куклу. Я стала тянуть её и говорить с ней. Услышала мой лепет проходившая к себе домой моя крёстная – тетя Наташа, перелезла через плетень и помогла сорвать тыкву. Я очень обрадовалась. Это была первая кукла, которую я запомнила навсегда. Вложила крёстная в мою руку барбарисовых конфет, орешек и пряник – красную лошадку. Эту радость я запомнила на всю жизнь, до старости.
А вот другой момент. Было это, когда тётка Поля, не доброй ей памяти, решила от меня избавиться. «Надоело возиться с этой дохлой девчонкой» – говорила она своей подруге. И упросила её отвезти меня в станицу Белореченскую (километрах в 35 от Кубанской) к моему дяде – Ивану Тимофеевичу Ноздрину. И когда крёстный ушёл на охоту, Поля с соседкой собрались, запрягли мажару, посадили меня и поехали. Без конца тянулась жёлтая пыльная дорога, на обочине был кустарник, дальше густой лес. Солнце немилосердно жгло мою голову. Доехали до хутора. В начале его стоит духан (так назывались места, где торговали водкой). Решили две молодки заглянуть в него, пошутить с казаками. Дали мне вожжи держать, а я очень боялась, чтобы лошади их не вырвали. Вдруг слышу страшные крики: выбегают из духана моя тётка, а за ней соседка, несутся к лошадям, а за ними бегут человек пять казаков. Вскочили женщины в мажару, ударили по лошадям, и они понеслись с бешеной скоростью, а вдогонку горланили и гикали пьяные казаки.
Лошади понеслись. Я билась головой, то об одну, то о другую сторону мажары. Все мы кричали благим матом. Нагнали мы так подводы с досками, запряжённые быками. Хозяева их выскочили на дорогу и остановили наших лошадей. Казаки эти были из Белореченской, а недалеко видна уже и станица.
– А вы знаете Ивана Тимофеевича, машиниста? – спросила их тётка Поля (дядя на молотилках работал).
– Знаем.
– Вот, довезите ему племянницу, а то мы завидно не доберёмся обратно, а вам по пути – мимо будете ехать. Вот тут есть бутылочка – вам пригодится, – затараторила тётка (ей стыдно было ехать к родичу). И повезли меня дальше на быках.
Так, сидя на досках, с засохшей кровью на голове и приехала я к тёте Маше. На улице высыпала встречать почти вся детвора (их было девять человек). Тётя плакала, а дядя Иван взял на руки и говорил что-то ласковое.
Жизнь у дяди Ивана
Жизнь у дяди Ивана – одно из немногих светлых пятен моего детства. Постепенно я узнавала, как зовут моих двоюродных братьев и сестёр: мальчиков – Алёша, Коля, Митя, а девочек – Оля, Катя, Харитя, Маруся, Валя и малюсенькая Нюся. Все дети обращались со мной ласково.
Вот сижу я во дворе. Утро. Приятно греет солнышко. Голова моя у тёти Маши на коленях. Она разбирает мои слипшиеся от болячек волосы, смазывает чем-то голову и причитает: «Да, боже ж ты мой! Да сколько тут вшей! Что ж, тебе эта тётка подлая голову не мыла, не чесала?». Я отвечаю: «Нет». Мне больно, но я терплю – знаю, что мне лечат голову.
Дядя никогда не проходил мимо меня: обязательно возьмёт на руки или погладит по голове, и что-то ласковое, тёплое идёт от него ко мне. Потому и вспоминаю я его тепло до сих пор, хотя он давно умер. Тётю Машу я, как и все дети, звала мама, а дядю – папа.
«Дуня! Дуня! Иди, будем галку кормить!» – однажды зовёт меня тётя Маша. Я бегу во двор из сада, а он был огромный и казался мне лесом. Сад спускался к протоке – так назывался рукав от Белой. Этот рукав был проведён для мельницы одного богатея, стоящей далеко от дядиного дома. В конце сада была калитка для выхода к протоке. Там можно было набрать питьевой воды и стирать, а во дворе в колодце вода была солёная.
«Галя! Галя! Галя» – звала тётя. И вот, с ветки на ветку летит галка и садится тёте на плечо. Она ей говорит что-то ласковым голосом, даёт клевать хлеб и пшено и больше не обращает на меня внимания. Когда галка всё поклевала, тётя спрашивает: «Ты наелась, Галя?». И к моему удивлению птица хрипло отвечает: «Да! Да! Да!». Я так радовалась и удивлялась, что тётя звала меня кормить её. «Галя! Галя! Где ты?» – зовёт тётя. «Здесь, здесь!» – хрипит Галя в ответ и спешит к тёте на плечо. «Ты к кому пришла?» – «Аме, Аме!» – «Да, умница, – к маме, к маме!». Тётя учила говорить галку, когда та ещё в клетке сидела, а потом в сад выпустила.
Ловлю рыбу
Каждый день приносил новые радости: то вишни поспеют, и нас угощают ими, то яблоки, то груши, а то козявки красивые ловились в саду.
Хата была у дяди небольшая. Одна тесная комната и сенцы. Мы все девять человек спали на дорожке, на земляном полу, и занимали весь пол, а маленькая Нюся в люльке, висевшей над деревянной кроватью дяди и тёти.
По вечерам у нас шла весёлая возня. Играли в «малу кучу без верха», в жмурки. Часто дядя по очереди возил нас на спине – он почти всегда играл с нами. Так проходили вечера, а днём ждали другие забавы.
Однажды, слышу: «Дуня! Дуня! Иди скорей рыбу ловить в протоке!» – зовёт Алёша. Я вскочила, побежала за ведром и в рубашке бегом через сад к протоке. А там воды нет – шёл ремонт мельницы, и рукав запрудили у реки Белой. Рыба осталась на дне глубоких выбоин, и часть, уже дохлая, лежала на песке в иле. «Вот я какую поймал!» – кричал изо всех сил Митя, показывая всем рыбу. «Кидай в ведро!» – распоряжался Алёша. В моих руках рыба не держалась, выскальзывала, а хотелось и мне принести «маме» рыбу. Не долго думая, я влезла в воду, опустила рубашку и зацепила ей несколько мелких рыбёшек. Так, прижав их к животу, я помчалась по саду с криком: «Мама! Мама! И я поймала тебе рыбок!». Тётя со смехом остановила меня и взяла рыбок, приговаривая: «Ну вот, мы их теперь зажарим, а рубашку сполоснём и высушим, а ты пока голенькая побегай».
Возвращение домой
«Дуня! Дуня! Иди – твой папа приехал!» – зовёт меня Алёша, старший из мальчиков. Я бегу из сада и говорю: «Что ты кричишь? Папа в саду работает». – «Это не твой папа, а наш». Я поражена, мне хочется плакать от обиды, а брат говорит уверенно: «Вон, вон в ворота входит твой папа». Я за это время никогда не вспоминала своих родителей.
Смотрю, от ворот идёт очень знакомый и страшно близкий мне человек. «Папа, папа!» – бросилась я к нему, а он поднял меня, прижал к груди и говорит: «Ласточка ты моя, цветочек мой! Да как же они тебя отдали, мою радость!». А сам плачет. Я собираю в ручку его слезинки со щёк, глажу его мягкую пушистую бороду, гордо поглядывая на сбежавшуюся детвору: «Вот и у меня папа!». Эту мою радость не передать словами.
Вернувшись после неудачной торговли и болезни, отец очутился в долгу – выданный вексель за колёса был у кума, а он не отдавал его. Выкупить было нечем. Тут ещё узнал, что меня, его любимицу, очень похожую на него (с таким же неровным носом и серо-зелёными глазами), отдали людям. Дядя Ваня был большим другом отца, написал ему: «Дуня у меня». Так отец с почты, после прочтения письма, пешком побежал из Майкопа 25 верст в Белореченскую и взял меня, уже трёхлетнюю, домой.
Гибель бабушки
В нашем дворе полно народа, все волнуются, говорят, указывая на сарай: «Там, там!». Я стараюсь пробраться между ногами туда. Кто-то поднял меня на руки и говорит: «Вон, вон твоя бабушка лежит. А дядя в белом – это доктор». Он что-то тащит у бабушки из живота; я вижу белый эмалированный таз и в нём руки доктора в крови. Стало страшно, я пронзительно закричала, и меня унесли.
Позже я спросила у мамы Ули, что это было. Она рассказала: свекровь, мать моего отца, вздумала покупать возом арбузы и штучно продавать их солдатам и казакам. Через выгон были военные казармы, а наша хата стояла лицом к ним… Казаки решили, что у этой старухи много денег. Пришли вечером за арбузами, выпили для храбрости, накинулись на неё и задушили. Во время борьбы она укусила одного из убийц за палец и он утерял шапку. Их на следующий день при утренней проверке и нашли.
А у бабушки оказалось только пять копеек – все свои деньги она за арбузы отдала. На суде убийцы плакали, каялись, что за пять копеек душу христианскую загубили. Дали им по 15 лет каторги. А я ту бабушку совсем не помню, даже имени её не знаю. Было мне тогда, по словам матери, четыре года.
