Крольчатник
– Не смущай девушку, сейчас же отвернись! – скомандовала Алена и, подойдя, попыталась развернуть Дениса к Марине спиной. Тот, сопротивляясь, неожиданно обнял Алену, привлек к себе, попытался было поцеловать, но тут же отпустил с громким воплем: извернувшись, Алена зубами цапнула его за руку. Все рассмеялись.
– Кошка бешеная, а не человек! – высказался Денис, потрясая укушенной рукой.
Марина выключила под кофе горелку и шепотом спросила у Жени чашку. С чашкой кофе Марина присела было за маленький стол в углу, но Женя ее остановила:
– Ой, слушай, туда не надо! Это Илюшин стол, а ты либо за большой садись, либо в столовую иди, где камин.
– Пойдемте, Марина, от них в столовую, – позвал Денис, тем временем самостоятельно наполняя свою чашку. – А еще лучше, пошли ко мне в комнату, а? – зашептал он Марине на ухо, когда они уже вышли в коридор. – А то мне чего-то кажется, что Алена права. Должна же быть справедливость: постель сначала, а кофе потом.
– Нет, почему же, у нас с Валерьяном кофе тоже был сначала, – неожиданно для себя выпалила Марина и даже не покраснела.
– В самом деле? – Денис рассмеялся. Смех у него был тоже чудесный.
5
– А вы в самом деле будущий врач? – спросила Марина, когда они уютно расположились на диване в столовой.
– В самом деле. А почему мы все на «вы» и на «вы»? А на «ты» можно?
– Конечно, – обрадовалась Марина. – Терпеть не могу, когда мне «вы» говорят. Такой взрослой себя сразу чувствуешь, прямо даже старой.
– И что, не нравится?
– Что не нравится? – не поняла Марина.
– Чувствовать себя взрослой.
– Ни капельки. – Марина тряхнула даже головой. – Два года назад я даже хотела покончить жизнь самоубийством. Накануне своего дня рождения: только чтобы взрослой не становиться. Мне тогда пятнадцать лет исполнялось.
– Ну уж это у тебя какие-то радикальные меры. Прямо-таки хирургические. А вообще ты здесь в этом не одинока. Здесь этого тоже никто не хочет. Взрослеть, в смысле.
– И как, удается? – с интересом спросила Марина.
– Да как сказать. В основном да. Но, по правде говоря, главным образом благодаря Алене или, скорее, ее папе. В общем, дому этому. Тому, что он у нас есть. И пока он есть… – Денис помолчал, а потом серьезно посмотрел прямо Марине в глаза, прямо в самую душу заглянул: – Вот и у тебя он теперь тоже будет. Ты на нас не обижайся, если что не так. Мы ведь не со зла. Просто мы тут все свои. Привыкли друг к другу, пообтесались. Бояться друг друга перестали опять же. И ты, если захочешь, тоже будешь здесь своя. И по-моему, ты захочешь, потому как, если я Вальку верно понял, деваться тебе теперь некуда. Но все-таки так, для проформы: ты хочешь, Марина?
Взглядом он, казалось, спрашивал о чем-то гораздо большем, и Марина совершенно вдруг растерялась.
– Не знаю, – произнесла она. – Я… я как-то еще не думала.
– Когда думать будешь? – все так же ласково спросил Денис, но глаза его как будто смеялись, и смеялись неласково. – Двенадцатая неделя идет, так я слышал? Глядишь, поздно думать будет. Ну так что?
– Я… не знаю. Наверное… да.
– Что «да»? – на сей раз жестко, глядя прямо Марине в глаза, спросил Денис.
– Да, хочу, – пролепетала Марина, вконец раздавленная его натиском.
– Ну вот и славно. – Денис сразу расслабился, опять стал светским и легким. – Тогда все в погядке. – И, наклонясь к самому ее уху, ласково, призывно зашептал: – Нам с тобой еще нужно будет поговогить. О всяких важных вещах. Сейчас-то уже вгемени нет. А ты пгиходи в мою комнату после обеда, там нам никто не помешает, ладно?
Кляня себя на чем свет стоит и в то же время самой себе внушая, что ничего тут такого нет – да и не может быть, не должно, – Марина кивнула.
Оставшийся кофе они допили уже молча.
6
Аккуратно приподняв белоснежный манжет, Денис посмотрел на часы.
– Так я и думал. Ровно девять тридцать. Часы надо не на руке носить, а в голове держать – тогда и не отстанут, и не убегут. У тебя с этим как? Есть у тебя часы в голове?
– А как же! – Марина усмехнулась. – И даже довольно-таки точные. По крайней мере дважды в сутки определенно не врут. – И, не выдержав, сама первая рассмеялась.
Оценив ее шутку, Денис засмеялся следом, и тут где-то наверху ударили в гонг.
Почти сразу же за гонгом в столовую нахлынуло какое-то живое и орущее месиво. Невозможно было разобрать, где руки, где ноги, где головы, крик стоял невообразимый. Марина с наигранным ужасом прижала ладони к ушам. Денис резко встал и громким басом рыкнул:
– Мол-ча-ать!
Все немедленно стихло. Клубок распался, и на ковре, наподобие маленьких статуй, застыли в нелепых позах отдельные детские фигурки, вытаращив на Дениса испуганные глазенки.
– Так-то лучше! – не меняя тона, пророкотал Денис. – А ну-ка, теперь все по местам! И если что, помните: я сегодня дома!
Дети молча подошли к столу и не без труда вскарабкались на слишком высокие для многих стулья, время от времени бросая боязливые взгляды на Дениса.
– Вот так с ними и надо! – похвастался он. – У меня они зря пикнуть не посмеют! Ну что, давай знакомиться?
Марина молча кивнула.
– По старшинству, значит. Эти два оболтуса – Ольгины. – Денис указал на двух совершенно одинаковых ярко-рыжих мальчиков с прозрачными зелеными глазами. На вид им было лет шесть. – Этот вот, слева – Сэмэн, а этот – Стэп, – довольно уверенно сказал Денис, поочередно тыкая в них пальцем.
Мальчишки разом энергично замотали головами.
– Что, ошибся, что ли?
Так же молча и энергично мальчишки закивали. Денис слегка пригрозил им пальцем.
– Но-но! Это вы другим лапшу на уши вешайте! Я-то вас не спутаю, не надейтесь! Особенно когда вы вот так рядышком сидите. С близнецами знаешь как? – Он обернулся к Марине: – Когда вдвоем – сразу видно, кто есть кто. А вот если кто-то один в комнату зайдет – нипочем, бывает, не угадаешь. Мы уж их одевать по-разному пытались, но они ведь одеждой могут и поменяться. И хитрые, скажу я тебе, как черти! Особенно вот этот. – Денис шутливо дернул Стэпа за ухо и перешел к следующему стулу.
– А это вот Кит. Он у нас вообще-то хороший мальчик, тихий такой, послушный, особенно когда спит.
Сидящий перед ним малыш засмеялся – открыто, весело, обаятельно. «Ах да, – вспомнила Марина, – ведь это же его сын!» Но сам Денис не упомянул об этом ни словом. Впрочем, к чему слова? А чьи же еще могли быть эти синие-пресиние глаза и густые золотистые кудряшки, эти румяные щеки и нежный овал лица? А главное, главное – чья это улыбка и такие чудесные ямочки?
– А вот это у нас Димыч.
Узкое, напоминающее ножик лицо, глаза, горящие черными угольками, тонкие, уже сейчас жесткие губы и худая жилистая фигурка – да это же Женькин мальчик, сообразила Марина. Единственный из всех, он не улыбнулся, а только остро взглянул на Марину и опять уткнулся взглядом в стол.
– Экий ты, дружок, нелюбезный! – укорил его Денис. – Ты б хоть поздоровался.
Димыч молчал.
Денис настаивал:
– Ну хоть улыбнись!
И, как бы извиняясь, сказал Марине:
– Димыч у нас человек серьезный.
И тут серьезный человек заговорил. Так и не оторвав взгляда от стола, на едином дыхании Димыч выпалил:
– Так ты что, беременная, да?
От неожиданности Денис поперхнулся.
– Тебе кто сказал?
– А что, правда, да? Ну вот, я же и думал. А то чего бы она приехала?
– Дурдом какой-то! – окончательно рассердился Денис. – Вот что значит – полон дом бабья. Чешут, понимаешь, языками все кому не лень. Марин, ты не бери в голову, он же маленький еще, повторяет как попугай, не понимая.
– Это еще почему? – возмутился Димыч. – Беременные – это те, у кого скоро дети родятся.
– Да замолчи же ты наконец! – заорал на него Денис.
– А что, не так, да?
На Марину, уже оправившуюся от неожиданного нападения, теперь напал приступ смеха.
– Нет, ну надо же! – с трудом выдавила она. – Ну и дети у вас тут! Они что здесь, все такие?
– Нет, через одного. – Видя, что она не сердится, Денис тоже рассмеялся.
Следующей шла Соня, которая тут же завопила, что она Марину «уже вчера видела».
Последним Денис представил краснощекого толстого карапуза, про которого сказал:
– Вот, понимаешь, человек. И всего-то на полгода младше Соньки, а кроме «мама» и «папа» ничего почти не говорит. Зато все понимает! Прям как Руслан. Верно, Иваша? – Денис ласково взъерошил белобрысые волосенки.
«Этот, должно быть, тоже Ольгин, – про себя соображала Марина. – Да плюс еще Ничка. Но это четверо. А где же пятый?»
Столовая между тем постепенно заполнялась. Появилась Алена в длинной узкой черной юбке с разрезом, белой блузке и узорчатой жилетке. Пришла Ольга с неизменной толстой крысой на плече. Женя внесла кастрюлю с дымящейся кашей. Вместе с Денисом они торжественно водрузили ее на стол. А Валерьяна все не было и не было.
Наконец в коридоре громко и жизнерадостно затопали, и в комнату буквально ввалились трое недостающих: абсолютно счастливый, со звенящей от льдинок шерстью Руслан, улыбающийся Валерьян в лыжном костюме, с румянцем во всю щеку, и девочка лет восьми, такая же румяная и тоже одетая в лыжный костюм. У девочки были теплые карие глаза и длинная, аж до колен, толстая каштановая коса. У Валерьяна и девочки был такой довольный вид, что Марину сразу же охватила дикая злоба – вот она тут все утро протрепалась неизвестно о чем, а эти трое наверняка чем-нибудь стоящим занимались!
– На лыжах ходили? – пряча зависть за насмешливой улыбкой, спросил Денис.
– Ага! Погода – прелесть! И солнышко, и морозец какой-никакой – не без этого.
– Мороз и солнце – день чудесный! – провозгласила Ольга, будто кто без нее не знает. – А я-то гадаю, куда это Джейн с утра упорхнула. Представляете, пришла утром будить – а в комнате никого, и даже постель заправлена.
– Нет, Валька, ты все-таки на удивление правильный человек, – искренне сказала Алена.
– Это только здесь, – тихо, с мечтательной улыбкой проговорил Валерьян.
– И даже на завтрак не опоздал. Вот кого уважаю! – Денис с чувством хлопнул Валерьяна по плечу.
– Как можно! – шутливо ужаснулся тот.
– Ну, господа, садимся! – сказала Алена, с грохотом пододвигая стул. – Покушаем, что бог послал, а Женечка приготовила.
Все сели, явно соблюдая некий привычный ритуал. Марину Денис усадил между собой и Аленой, а вот Валерьян оказался совсем в другой стороне стола, рядом с детьми. Это было просто ужасно! После всех этих бесконечных унижений, всех этих подколок, проверок и душедробительных разговоров Марине просто необходимо было уткнуться в его плечо, такое знакомое и родное.
А он уселся далеко, и сидит себе там, будто так и надо, и только изредка оттуда, из своего далека, улыбается Марине своею здешней, совершенно идиотской блаженной улыбкой. Что ж, и на том, в конце концов, спасибо, Марине сейчас и улыбка эта во как была нужна. Гораздо лучше, чем ничего.
И так ей тут было горько, страшно и одиноко, что даже близкая Денисова красота – Марина ведь и помыслить себе не могла оказаться когда-нибудь рядом с таким красавцем – не радовала ее, а скорей ужасала. В какую-то минуту Марину вдруг безумно потянуло домой, а впереди ведь были еще два дня, да и будущее выглядело неясным. Между прочим, если так уж трезво порассуждать, а есть ли еще у Марины дом? Как подумаешь – вроде бы уже и нету. Мама и так с трудом примирилась с мыслью, что Марина выходит замуж, потому что беременная, а если вдруг окажется, что Марина беременна, но замуж не выходит – нет, это просто невозможно было себе представить, что тогда будет! Но с другой стороны, остаться тут? Надолго? Почти насовсем? Нет. Невозможно. Немыслимо. Нет, надо поискать какой-то другой выход, но какой?
И, если бы не мысль о предстоящем разговоре с Денисом, Марина сразу после завтрака накинулась бы на Валерьяна с требованием сейчас же увезти ее отсюда, а так она решилась потерпеть по крайней мере до после обеда.
7
Однако пока было еще только после завтрака. Марина помогла Женьке собрать и перемыть посуду – привычный, полуавтоматический жест вежливости. Посуды было много – разной: глубокой и мелкой, цветной и белой, фаянсовой, фарфоровой и стеклянной, гладкой и со сложным лепным узором. Впечатление было, что каждая тарелочка-чашечка представляет собой последний, уникальный экземпляр, чудом уцелевший от купленного в незапамятные времена сервиза. Все это посудное разношерстие как бы силилось рассказать Марине – да, собственно, не только ей, а всякому, кто захотел бы слушать, – всю как есть длинную и запутанную историю этого дома и жившей некогда в нем семьи. Ведь, конечно же, все эти сервизы когда-то и кем-то покупались – для того, например, чтобы подарить их на свадьбу или день рожденья и чтобы потом, глядя на эти сервизы, люди могли повспоминать: того, кто им их подарил, и в честь чего это было.
Но вот беда – сейчас здесь, на кухне, не было никого, кто бы мог что-нибудь рассказать об этом Марине. И ей оставалось только гадать, как оно все тут было раньше, когда ее, Марины, тут не было и в помине, а зато все эти сервизы были целы. Углубившись в эти размышления, Марина незаметно выронила стеклянную плошку, и та вдребезги раскололась о край раковины. Осколочки так и брызнули во все стороны.
– Ай! – очнулась наконец Марина, услышав звон разбитого стекла.
– Ничего-ничего! – успокоила ее Женя, наклоняясь и подбирая заискрившиеся на солнышке кусочки стекла. – К счастью!
– Надеюсь, – еле слышно прошептала Марина, обращаясь к самой себе.
Но Женя услышала и улыбнулась. Улыбка у нее была на удивление светлая и открытая. От этой улыбки у Марины сразу потеплело на сердце и захотелось улыбнуться самой. И она улыбнулась – вот только у Марины улыбка вышла какая-то кривая и неуверенная.
– Вы в Москве раньше жили? – все так же наобум выстроила Марина следующую вежливую фразу.
– Нет. Вообще-то я из Подмосковья, из Серпухова. Знаешь, есть такой городишко, от Москвы на юг два часа электричкой.
– Кто-нибудь у вас там остался?
– Мама. Но я о ней уже сто лет ничего не знаю. Я как уехала после восьмого в ветеринарный техникум поступать, так с тех пор не видались, не слыхались, даже не переписывались. Она, понимаешь, у меня замуж вышла, а мужик тот еще, пьет, опять же, без просыху. Да и вообще, на кой я им сдалась? Да ты сама, наверное, понимаешь?
Сказать, что Марина понимала, было бы явным преувеличением. Все услышанное относилось к какой-то чужой, абсолютно неведомой – и век бы не ведать! – жизни. Но у Жени выходило, что все это как-то обыкновенно, само собой разумеется и у всех, мол, примерно так же. И Марина поневоле задумалась, а в самом ли деле у нее все иначе. Вслух же она спросила, на сей раз с неподдельным любопытством:
– Женя, а вы в самом деле ветеринар?
– Нет, – просто ответила Женя. – Я же не закончила. Так с тремя курсами и осталась.
– Почему?
– Как почему? Залетела, ну, значит, и выставили за аморалку. Как раз на третьем курсе все и было. Полгода всего оставалось. Так жалко было, до слез прямо!
– А что, разве так бывает? – Марине как-то не верилось. Со своей московской колокольни ей не виделось решительно никакой связи между беременностью и несомненным правом личности на образование.
– А как же! Чуть живот появился – и сразу выперли. Мне тем более еще восемнадцати не было.
– А этот… От которого ты… – Марина никак не могла найти подходящее слово.
– А он в армию ушел. – Женя потянулась за новой тарелкой. – Еще осенью.
Марина автоматически попыталась перенести эту ситуацию в свою школу – об этом, вообще говоря, стоило бы подумать, как все это будет, когда… Но все равно то, о чем рассказывала Женя, звучало совершенно немыслимо.
– И где же ты тогда стала жить? – тоже наконец перейдя на «ты», спросила Марина. А в самом деле, где жить человеку, которому домой нельзя, поскольку дома у него практически нет, и в то же время там, где он до сих пор жил, тоже нельзя остаться?
– Сначала так и жила потихонечку в общежитии, девчонки меня там прятали от начальства. Учиться уже не ходила, конечно, а так жить – жила. От комендантши – у нее свои ключи были, все чистоту проверять ходила, стерва, – так я от нее в шкаф залезала. Залезу, понимаешь, в шкаф, запрусь изнутри и сижу. Один раз чуть было не задохнулась в шкафу в этом. Комендантша ушла уже, а я все дергаю дверь, дергаю, а она никак – заело что-то. А мне уже воздуха не хватает, мне и так-то уже трудно дышалось, срок большой, живот подпирает, ну я дергала, дергала, сама не заметила, как свалилась, отключилась ну прямо начисто, самой даже теперь не верится. – Женька замолчала, точно заново окунаясь во всю эту жуть.
– Ну? – поторопила ее Марина, не в силах дождаться развязки. – А кончилось-то все чем?
– Да ничем. – Женькин голос звучал отрешенно и равнодушно, как будто развязка-то ее как раз и не интересовала. – Потом все с занятий вернулись, пошли переодеваться, открыли, значит, а я, значит, оттуда и выпала.
Марина поежилась:
– И как, было с тобой что-нибудь после этого?
– Ни фига. – Женька рассмеялась. – Водой из чайника облили, и сразу, значит, все – встала и пошла. Так я до самых родов в общаге и просидела – и своим ходом ушла, между прочим, хотя от нас там километров пять было. Ну девчонки, правда, проводили немного, конечно, не до конца – время-то уже позднее было, у нас общагу в одиннадцать закрывали. Ну они, значит, домой, а я, значит, дальше пошла. Холодно, ветер, я прям заледенела вся. Такой цирк, ежели вспомнить. И схватки! Иду, прямо не могу, согнувшись. Ну да ничего, дошла как-то. – Женя легко, стремительно повернулась, отставляя куда-то вдаль, на задний, более безопасный план какую-то особо тонкую и красивую и оттого видно особенно любимую чашку. – А дальше, ты слушай, что дальше было! Дойти-то я дошла, а там ведь у них заперто, ну ночь же. И звонок не работает – провода оборвало, ветер в ту ночь жуткий такой был!
– Боже мой! – в ужасе выдохнула Марина.
– Да вот! – Женя опять засмеялась, явно довольная произведенным впечатлением. – На мое счастье, двери входные там стеклянные были. Как садану по стеклу сапогом со всей дури – а сапоги, между прочим, кирзовые, у нас у всех, кто в конноспортивной секции занимался, такие были – стекло вдребезги, шум, грохот, народ набежал, давай ругаться, стекло-то небось денег стоит, а у меня, без очков ясно, что нет ни копейки. – Женя снова замолчала, на сей раз улыбаясь мечтательной такой полуулыбкой. Видно, чем-то все эти жуткие воспоминания были ей дороги и приятны. – Вот, – произнесла она наконец. – Потом почти сразу Димыч родился, меньше чем через час. И помучиться-то толком не успела. Порвалась вот только вся. Четыре-то килограмма, конечно, – последнее было сказано с классической материнской гордостью.
Впрочем, сказав эти слова, Женька снова помрачнела.
– Дальше-то, конечно, хуже было, – произнесла она и опять надолго замолчала.
– Почему хуже? – не выдержала наконец Марина.
– Ну а как же? Жить-то ведь по-прежнему негде. Ну родить я родила, пожалуйста, вот он, Димыч, получите и распишитесь и валите теперь отсюда на все четыре стороны. А куда? В общежитии-то я и одна еле-еле продержалась, а уж с малым-то, сама понимаешь.
– И что, ничего-ничего нельзя было сделать? Ну пойти там куда-нибудь… Все-таки ведь ребенок!
– Ходить-то я ходила. И в милиции была, и в роно, и в Горздравотделе, везде один ответ: прописки же у вас нет – ну и катитесь отсюда на три веселых буквы. Почему именно мы должны с вами мучиться? У тебя-то, конечно, прописка есть? – неожиданно перебила она саму себя.
– Ну… Конечно, есть, – ответила Марина, испытывая нечто вроде смутного стыда по этому поводу.
– Вот то-то ты и не знаешь, что это такое. Ты ее береги, – серьезно сказала Женя. – Прописка, знаешь, это такое дело… С пропиской-то ты человек, а без прописки ты как собака без привязи, любой, кто хочет, изловит и отправит на живодерню.
Женька опять было замолчала, однако справилась с собой, сглотнула и продолжила свой рассказ:
– Да, так вот, значит, и ходили мы с Димычем, ходили, и везде говорят: сдавай-ка ты его, милая, в детдом, а мы тебе, так и быть, подыщем работенку какую-нибудь с общежитием. Ха! Как же, разбежалась! Умные какие нашлись! Своих пускай сдают. Я так там тетке одной и сказала, ух она разоралась: «Да я тебе! Да я сейчас! Да я милицию позову!» Подумаешь, напугала! – Женькины кулаки рефлекторно сжались, и Марина невольно отодвинулась. Однако слишком многое в этой истории оставалось еще для нее неясным.
– А где же ты жила все это время? Пока всюду ходила?
– Ну где жила? Да по-разному. В основном у девчонки одной жила, которая техникум наш на год раньше закончила, распределение получила и дали ей от ее совхоза барак. Хибара, скажу тебе, страшная, холодина – почти как на улице. Ну, значит, Димыч у меня и заболел от холода этого, верно. Тогда его в больницу детскую взяли, ну а пока он в больнице, и я там при нем вертелась, значит. До весны кое-как дотянули, а там… Есть-то чего-то надо? Вот я, значит, и пошла на вокзал.
– На вокзал? Это зачем же на вокзал?
Женя искоса взглянула на Марину и вдруг залилась краской.
– Работать, – процедила она сквозь зубы, взяла в руки очередную тарелку и, споласкивая ее, затянула нарочито веселый мотив.
До Марины по-прежнему не доходило.
– И что же ты там делала?
– Известно что, мужиков снимала! А что там еще-то делать?! На юга, что ли, оттудова уезжать?! Где пальмы и кипарисы?! – Женя почти что кричала. – Без прописки тебя ведь и в уборщицы никуда не возьмут! Потом ребенок же! – Женя судорожно вздохнула, поставила с размаху на стол стакан и рассказывала дальше уже почти что спокойно: – А на вокзале есть комната матери и ребенка. Вот я, значит, Димку туда заброшу и иду сама в зал ожидания. Потом, правда, половина денег всё на ту же комнату уходила. Они же ведь тоже рискуют. Им же ведь только от пассажиров детей положено принимать, с предъявлением паспорта и билета. – Выдержав паузу, но, похоже, собираясь снова заговорить, Женя сначала выключила ставшую ненужной воду – посуду они как-то незаметно всю уже поперемыли, – извлекла из-под длинного стола табуретку и, усаживаясь на нее поудобнее, спросила: – Ничего, я закурю? Ты как?
– Кури, пожалуйста. – К возможности оказаться в роли пассивного курильщика Марина относилась равнодушно.
– Сама-то не куришь? – поинтересовалась Женька, глубоко и с жадностью затягиваясь.
– Нет.
– Ну и правильно, и не надо. А я вот, понимаешь ли, с восьми лет как начала смолить, так и все. Уже два раза бросала, да как-то все ненадолго. День-два проходит, чувствуешь – ну все, никаких больше сил нету. Ну, думаешь, и черт с ним.
Женя засмеялась, и Марина как-то невольно к ней присоединилась: чтобы пережить все услышанное, ей просто необходимо было срочно что-нибудь сделать – или выплакаться, или вот отсмеяться.
– А этот… твой… – Опять не зная, как сказать, начала Марина. – Он же пришел, наверное, давно из армии?
– Ну а если и пришел? – Женька снова погрустнела, со злостью тыкая в пепельницу все никак не желающий погаснуть бычок. – Я ведь ему тогда сразу написала, что забеременела, – он не ответил. Ну и на фиг пошел. А потом, думаешь, я ему теперь нужна, с вокзала-то? – Женька криво усмехнулась, и так не похожа была эта усмешка на обычную ее милую, ясную улыбку, что Марине на секунду стало совсем жутко.
– А сюда-то ты как попала? – быстро выпалила она давно мучивший ее вопрос, торопясь поскорей заболтать впечатление.
Женькино лицо посветлело. Она, не торопясь, закурила новую сигарету и заговорила мечтательным, совсем непохожим на прежний тоном:
– Да так и попала. Денис у нас знаешь какой? На него когда чего найдет… Снял он меня, на вокзале прямо, представляешь? – Женька рассмеялась и так дальше и говорила, сквозь смех, с трудом проталкивая сквозь него слова, то и дело захлебываясь и фыркая. – Подошел, понимаешь: так, мол, и так, девушка, я, мол, хочу в этой жизни все испытать, вот, понимаешь, пришел к вам на вокзал испытывать…
– Ну и… – Марина тоже уже давилась от смеха.
– Ну и испытал. Пошли мы с ним в парадняк знакомый. Потом дает он мне деньги, все путем, все друг другом довольны, и тут вдруг он говорит… – На этом месте Женька прервалась, чтобы отсмеяться наконец как следует. Покончив с этим делом и с трудом приводя в порядок дыхание, она вытерла навернувшиеся на глаза слезы и продолжила: – Давай, говорит, я тебя хоть провожу, что ли? А то что уж мы как две собачонки – сбежались и разбежались? Давай, говорю, проводи, благо вокзал тут рядом. Дошли мы с ним до вокзала, он мне ручку поцеловал – как в кино, ей-богу! Потом – я на вокзал, и думать про него забыла. Думала, ушел он давно. Гляжу – народу нет никого, дай, думаю, Димыча перед сном в скверике прогуляю. Только мы до скверика дошли, и тут сразу Денис идет. И, значит, к Димычу. Твой, спрашивает, карапуз? Ну Димыча моего ты уже видела, он и мне иной раз слово скажет – как рублем подарит, а к Денису вдруг так потянулся! Ну и я, конечно, тоже. Голова плывет, сердце тает, не иначе, думаю, прекрасного принца встретила. – На этот раз в Женькином смехе прозвенело что-то вроде мечтательного сожаления. – Ну вот, – закончила она, отсмеявшись. – Слово за слово, выпытал он всю нашу историю, глазами засверкал, ногами затопал, все, говорит, в мире сволочи, подхватил нас с Димычем под белы ручки и сразу сюда. Мы и ахнуть, как говорится, не успели.