Ванятка уверен, что лучше Коляна брата быть не может. Он как будто и не слышал, когда тот ворчал на него или гнал от себя – всё это перекрывалось их тесной общей жизнью, которая состояла из разговоров, игр, посильных трудов, ребячьих приключений. Как безудержно он обрадовался, увидев подошедшего к лестнице братишку, какой лучезарной улыбкой осветилось его личико.
– Колян, я жду, жду тебя.
– Телка видишь? Чё он там, не оторвался? – деловито спрашивает, отодвинув все переживания брат, и лезет на нагретую солнцем крышу.
– Пасё-отся. Уши вижу. Близко к полыни подошёл. Нажрётся – молоко будет горькое.
– Не будет!
– А когда у Красавы горчит, мамка говорит: «полыни хватанула».
– До Красавы этому далеко. Хотя… Мы все на него «телок» да «он». И ты всё перепутал. Если это бычок, то какое от него молоко? Вообще-то, – это тёлочка, девочка, понял?
Колька хохочет рано огрубевшим голосом: «Г-г-гы, г-г-гы». Брат присоединяется тоненьким хихиканьем и на взвизге спрашивает:
– Откуда знаешь?
– Четыре титечки что ли не видел? Они ж родятся с выменем.
– Пойдём, посмотрим, а вдруг – нет. Я не видел.
– Малявка ты, потому и не видел.
– А чё обзываться-то? – насупился обиженно.
– Да я так, от нечего делать… Ты, брат, настоящий пацан. Не дуйся!
– Конечно, настоящий. Я про огурцы никому не сказал. Ты сам первый признался!
Колян выплюнул былинку, которую жевал:
– Я старший, мне и отвечать. Чё тут такого? По-мужски – это правильно. «Себя подведи, а другого, брата, друга – не смей!» Батя говорил. Смотри, няньки Нюрин Ванька идёт.
Старшую дочь Никиты они все нянькой зовут, Марииных первых сынков нянчила. А как же? Потому и нянька. За то и Мария для Маруси нянька.
– Ванька-а, – закричал ему во всё горло, – ты куда?
– Вас искал, – подбегает тот, – Надоело с Марусей разбираться. Обзывальщица. Делать ей нечего! А ещё старшая сестра! То «Иван – болван», то «лысая башка, дай пирожка!» – передразнивает писклявую девчачью интонацию Ваня и лезет на крышу. – Смотрите, как папка меня оболванил, – гладит он свою розово сияющую голову и окидывает место сборища блестящими глазёнками. – А чё? Хорошо на лето. Вшей не накупаешь, и гребёнка не нужна. Сбежал я от сеструхи. У вас – лучше: ни одной девчонки – пацанская семья. Не могли уж мне братку мамка с батей родить.
Колян обнимает Ваньку, который усаживается с противоположного от Ванятки бока. Обоих руками прижимает к себе:
– Эх, два Ивана! Хорошо, что есть родня!
– Особенно братья! – подчёркивает Ванька. – Вы меня тоже считайте, как брата родного – ещё больше будет компания. Он загибает пальцы и перечисляет по – старшинству, ни разу не сбившись: первый у нас моряк Володя, потом – Антоха, Егорка, Колян, Иван – это я, (младше Коляна и старше Ванятки, поэтому тут) потом ваш Ванятка, потом Гришаня.
– В наш ряд себя поставил? Ты и так нам близкая родня.
– Да не-е, не так. Мало, что близкая. Так не хочу. Самая – самая родная родня! А Марусю я нарочно не назвал. Девчонки – они другие! Пацаны лучше.
Они щурятся на солнышко, довольные друг другом, и Ванька, спохватившись, лезет за пазуху и вытаскивает кусок большого пирога с картохой – вчера мамка пекла. Разделив на троих, уплетают подоспевшее вовремя угощение.
И от солнышка, и от взаимных добрых слов и действий мальчишки чувствуют единение со всем миром, который раскинулся перед ними с крыши – и с алтайской далью, и со временем, и со всей жизнью в эти счастливые для них минуты!
глава 12. Снова хомут
Не до счастья и не до красот природы сейчас озлобленному Степану Яковлевичу. Он не замечает, как всё вокруг нежится от нежаркого утреннего солнца и тянется к небу, где в необъятных голубых просторах купаются быстрые стрижи да утки ниткой висят над горизонтом. Его ум и сердце прикручены к стяжанию земных благ и «горЕ» не поднимаются.
Пока Никита Калачёв идёт на полевой стан, где мужики приступили к ремонту конных косилок – выпрямляют зубья, ободья и смазывают шестерёнки,
старший конюх торопится в контору чуть не бегом. Не зря он уловил ревнивое отношение председателя к популярному среди мужичков Калачёву и нисколько не сомневается, что если это чувство разжечь, то можно и отомстить за ущемлённое самолюбие чужими руками. Мстительным он стал вдруг, когда начальником сделался, будучи до этого элементарно завистливым, и впрямь начал превозноситься над теми, с кем немало прожил бок о бок. Он застал в конторе не только Семёна Кузьмича, но и уполномоченного из района, который только что закончил длинную и странную беседу с Лупаном о его сыне Макаре. Лупан так и не понял, то ли его сына убили, то ли поймали, то ли вот-вот поймают. Он твердил только, как заведённый, что ничего не знает, не видел Макара три года. Ему было приказано сообщить, если явится сын, а то ««хуже будет».
Конюх столкнулся с Лупаном в дверях, пёр грудью, выставив редкую бородёнку и пряча вороватый взгляд в морщинках, облепивших всегда прищуренные глазки.
– Назначаю тебя крышу ремонтировать на конюшне. Чё тут проклаждаешься? Иди, работай, там Митяй с Тихоном надрываются!
– Иду, иду, задержали меня, – объясняет Лупан и вспоминает, что он, вообще-то, ещё не подавал заявления в колхоз.
– А как же я без… – начинает он речь, но не успевает объяснить, так быстро скрывается конюх за председательской дверью.
– Тьфу! – сплюнул раздражённо Лупан на такую скорость да на свою недогадливость и поспешил вон.
Семён Кузьмич оторвался от бумаг недовольный: кто это помешал директивы читать? Но, ничего не сказав, кивнул старшему конюху на стул, садись, мол.
– Я насчёт Калачёва Никиты.
– Сдал он хомут?
– Да сда-ал… – протянул тот будто нехотя, не скрывая досады.
– Ну?
– Не жаловаться хочу, а так, упредить, – Степан Яковлевич не шибко грамотный был, только ликбез и прошёл, но по расчётливой хитрости стал при начальстве чрезвычайно деятельным. Такие нужны под рукой. Чувствовал это председатель, имея за плечами заводской стаж, гражданскую войну, а главное – опыт руководства партийной ячейкой. Он был осторожен в принятии решений, но становился нетерпимым, если что-то шло в разрез с планами партии, которой доверял безоговорочно.
– Ненадёжного мы колхозничка приобрели.
– Кто это такой? Как так?
– А вот так. Не ндравится Никите Лукичу колхоз.
– А не ты ли, Степан Яковлевич, недавно доказывал мне, что Никита – клад, всё умеет, незаменимый работник в хозяйстве будет.
– Не угадал я. Ошибси. Да вот ещё должон я тебе, как начальству, докладать. Никита перед революцией, в самом семнадцатом году, был назначен полицаем у нас в селе. Не соглашался сначала, а потом поп наш, которого ещё в двадцать первом годе… того – к стенке, с ним побалакал, глядим – согласен стал. С месяц руководил. А там революция, его с должности – вон. Вот он какой элемент – Никита Калачёв. Вредность у него огромная!
И далее он развернул во всей красе историю про то, как Никита назвал колхоз бестолковщиной, когда узнал, что на его Карьке и с новым хомутом будет ездить председатель, как угрожал лично ему и матерно оскорбил.
И, хотя председатель ничего особенного не пообещал сделать с бунтарём, уходил из конторы конюх Степан уверенный, что начало мщению положено. Надо только ждать.
«ГорЕ» – в высь духовную, к Богу.
