глава 13. На полевом стане
На полевом стане два строения – бревенчатая избушка да длинный, накрытый брезентом навес над сколоченным из досок столом, чуть подальше – ремонтная зона, там, на площадке, несколько конных косилок и конных граблей. В тени семейки разлапистых клёнов да ивы в два обхвата, кому и как удобно, расположились трое загорелых до черноты мужиков, явно оживившихся, когда приблизился Никита Калачёв.
– Что, Лукич, так припозднился? – встретил подошедшего вопросом Илья.
– Колхоз укреплял. Хомут сдал на конюшню. Лошадь и телегу сразу потребовали, а про хомут мой новый забыли. А потом вспомнили.
– Кто в своём дому и сирянок не сыщет, а в чужом всё знает, – негромко роняет с притворным равнодушием Михаил Горохов.
– Это так, – поддержал скрытую насмешку сообразительный Пётр Злобин.
– Мы уже тут разобрались со всеми косилками и конными граблями. Всё, что можно к вечеру доделаем. В кузню надо сходить, забрать шкворня – растеряли. Нету ещё порядка, – вводит Илья Никиту в курс дела, – Не согласишься сходить-то?
Сердце Никиты помягчело в мужской среде, сразу вошёл в свой обычай:
– Молодёжь, значит, будет букеты собирать, языками трепать, а старика пёхом за железками командируете? Спасибо за доверие, товариш-ши. Исполню через неделю.… Не поминайте лихом! Чего стоять, потюхаю, к утру доберуся.
Согнувшись больше обычного, зашаркал по-стариковски ногами на месте, поглядывая хитро на мужиков.
– Гы-гы, ха-ха-ха, – разразились они раскатистым смехом. – Тебя, Запалючего, обгонишь!
– Тс-с, – шутливо строго нахмурился Никита, – птичек напугали. Когда теперь запоют?
– А и правда. После нашего хохота тишина какая! – прислушался Горохов.
Компания смолкла. И тут же в небо взлетел серебряный голосок жаворонка.
– Ай, молодец! Зверь убежит от человека, а маленькая птаха нас с нашим громом, шумом, и не замечает. Взлетел, и – свободен! Крохотуля, а радость всему миру несёт. Вон, вон он где, – говорит и тычет крючковатым чёрным пальцем в небо Пётр. Задравши головы, замерли, будто первый раз услышали.
– Ну, что, время перекусить. Давай с нами Никита Лукич, – переключает внимание Илья, – Делу – время, а еду пропустить – себе навредить!
– Давайте, – соглашается тот.
Мужики помыли руки и даже лица из ключа, огороженного дощатым коробом, в тени одинокой развесистой берёзы.
Выложили на стол кто что принёс: чёрный хлеб, яйца, брусочек желтоватого сала, завёрнутого в тряпицу, солёные огурцы. «Благослови, Господи, еду и питие наши», – перекрестил обед и себя Злобин. Кое-кто повторил жест. Ели, переговариваясь, Никита тут же сочинил пару баек про колхоз:
– Только я хомут Стёпке сдал и сюда направился, гляжу: идёт сломанный шкворень, без уха. Один из тех, наверное, за какими вы меня посылаете.
– Где ухо потерял? – спрашиваю.
– Посадили граблить сено ярого колхозника. Ну, он вставил меня задом наперёд, со всего энтузиазму погнал коня, завидев председателя, чтобы выслужиться, зацепился за пень, понужнул, сдуру, вместо того, чтобы слезть да посмотреть – вот так я и стал инвалидом.
– Ишь, ты. Всем колхозникам рассказать – кто обидится, а кто и в ум возьмёт, – посмеивается Пётр, – И про хомут можешь с ходу?
Никита, закусывая прошлогодним кислым огурцом, аж вздрагивает. Нынешние не подоспели.
Приостанавливает речь, расправляет плечи, голову поднимает высоко, лукаво прищуривается:
– Дай прожую. А то, пока я балаболю, всё подберёте.
Однако почти сразу и продолжает неторопливо, с интригующими остановками почти за каждым словом:
– Иду я, а мой хомут, что на конюшню сдал, мне навстречу, ободранный, как липка.
Мужики слушают с заинтересованным терпением.
– Я – ему: «Ну, как жизнь?» – «Хорошая! – говорит, – Лучше, чем у тех, которые ещё до колхоза служить начинали». – «Да по твоему внешнему виду не скажешь». – «Зато в раю раньше срока окажуся».
Никита приостанавливает речь и делает заключение:
– Вот какой мудрый стал мой хомут!
Мужички смекнули, в чём мудрость хомута, всё равно посмеялись:
– Авось, как-нибудь всё наладится. Наше дело тягловое.
Развеселив компанию и перекусив, Никита направляется в кузню с поручением.
глава 14. Кузня
Странные предчувствия овладели душой Калачёва, пока он шёл от полевого стана до кузни, приземистой старой, распластавшейся у дороги избы на выезде из Черемшанки. На её крыше растёт лебеда да полынь, а труба угадывается по вырывающимся клубам дыма, а иногда огня.
Кузня осталась от её в одиночестве умершего, старого хозяина, не работала много лет, но – цела. Крестьяне надеялись, что когда-то она пригодится. Однажды подростки сорвали замок и залезли внутрь. Но стоило кому-то заметить это, как сразу же собрались мужики. Пацанов всей деревней воспитывали, пока те не дали обещание не подходить к объекту на пушечный выстрел. Так и дожила кузня при советах до этих времён. И вот председатель привёз в село крепкого на вид цыгана-кузнеца, человека, каких по внешности в деревне и не бывало. Сильный, а худой, руки что клешни, ходит легко, упруго, скоро, туго затянув голову платком, как привык работать, спасая кудрявую шевелюру от огня. Ликом тёмный. Когда молчит, глаза, как чёрные угли, выражают независимость, а, заговори с ним – доброе внимание. Он приехал с русской женой, маленькой дочкой и сыном-младенцем Тимохой.
Кузнец ковал и постукивал молотом по шкворню, зажатому клещами.
– Да у тебя тут колокольный звон стоит.
– Да. Только отсюда звон и доносится в деревню. Не пойму я вас, русских, взяли церкви разорили. Мне, крещёному цыгану, теперь и помолиться негде.
– Давай сперва поздороваемся, – протянул руку Никита, – Будь здрав! Церкви, как таковой, у нас и не бывало. В соседнее село ходили. Да. Не сами мы разорили. А как зовут-то тебя, крещёный цыган? Сдаётся мне, что грамотный?
– Здравствуйте! Зовут Яковом! Есть чуток. У отца кузнечному делу учился – это главная моя грамота. Она меня кормит, Никита Лукич.
– А отец, мать, табор где?
– Родители умерли. Табор давно, до того, как я подрос, разметали, не знаю – времена, законы или безыдейные бандиты. Я сам не белый, не красный, я – чёрный, – хмыкает цыган.
– А теперь ты колхозник.
– Надо людям – работаю. Умею кое-что, а им надо то, что я умею. Колхоз – не колхоз – мне всё равно.
– Я бы тоже по твоему правилу хотел жить. Хочешь – иди в колхоз, не хочешь – не ходи, работай, что и кому надо, чему научен.
– Живи! А ты разве по-другому живёшь?
– По – другому. Хотел бы по уму, а всё не получается.
