– Да.
– А как это случилось? В смысле, ты знаешь подробности?
– Немного. Он был лётчиком, управлял бомбардировщиком. Его сбили тараном. Самолёт упал в Таврическом саду. Кстати, Уткин, я говорил, что хочу туда сходить.
Уткин изменился на глазах. Бицепсы напряглись, взгляд постепенно стекленел.
– Ты мне об этом не рассказывал. Я думал, ты просто историю изучаешь.
– Ну да, так и есть! Это и есть история. Просто тут мировая история смешивается с историей личной, с историей семьи. Это же так интересно!
Энтузиазм Курта возрастал. Определённо, он получил возможность выговориться на тему, которая давно его занимала. Он так и увлёкся, что не обращал внимания на то, что остальные подобрались, нахмурились и не смотрели на него.
– И хотя война уже давно закончилась, всё равно это история для меня важна. Мне об этом долго не рассказывали. В первый раз рассказали, когда мне было лет шестнадцать. Мне тогда стало интересно, что это за город такой, так далеко от дома, где прадедушка погиб. Я много о нём читал. И действительно, такой красивый город. И так ужасно то, что здесь происходило.
Лиза кашлянула.
– Да, война – это ужасно. И блокада тоже была страшной. Даже сложно себе представить…
– Вот именно! Вот я и захотел представить себе, каково это было. Представляете, он летел над городом и бомбил. Ужасно, но ведь война была. И вот я хотел себе представить, как это лететь над таким красивым городом и бомбить его, нести смерть. Ведь в этом тоже есть какая-то красота, ужасная, но завораживающая. Как сказал ваш поэт: «Лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик».
– Ах ты фашист, – по-русски пробормотал Уткин. Хоть внешне он выглядел трезвым, но в голосе слышались пьяные нотки, после которых обычно разрывают на груди рубашку и бьют себя кулаком в грудь. Курт не понял, что он сказал, но правильно интерпретировал интонацию.
– Послушай, я всё понимаю, но я просто так, рассуждаю. И потом, это ведь так давно было…
– Ну ты падаль, получай, – вскричал Уткин каким-то незнакомым голосом, неожиданно подскочил на месте. Курт рассчитал его движение, но от изумления не успел его опередить. Поэтому, когда Уткин уже стоял на полусогнутых, немец ещё пытался встать, опираясь ладонями в пол. Ударом ноги нападающий прервал это движение и повалил жертву на пол. В воздухе замелькали кулаки.
От неожиданности Катя отпрянула, упираясь ногами в пол, и закрыла ладонями глаза, но всё равно слышала глухие удары, пыхтение и, главное, истошный крик Лизы «прекрати, прекрати немедленно!» Потом кто-то толкнул стол, дёрнув лежавшую на нём скатерть. На пол посыпались бутылки и тарелки, разлетаясь на осколки. Катя подскочила, боясь порезаться, и опрометью, не разбирая дороги, бросилась прочь из комнаты.
Глава 7
После ножки ягнёнка, которая действительно заслуживала всяческих похвал, и бокала вина, которое было вином как вином, потому что Даня в нём совершенно не разбирался, он вышел на Риволи. Девушки, разумеется, уже и след простыл. Кстати, звали её Лена, как сообщил официант Максим. Большей информации он не предоставил, сославшись на незнание. И вот теперь Даня вновь оказался на улице один, как и час назад, несмотря на то, что только что умудрился познакомиться сразу с двумя людьми в совершенно незнакомом городе. «Неплохое начало для первого дня в Париже», – решил Данила и похлопал себя по животу, как привык делать в минуты сытости и довольства. Теперь, несмотря на инцидент, следовало вернуться к дообеденному созерцанию окружающей местности, однако мысли уже изменили своё направление, восприятие его притупилось, уделяя теперь больше внимания не внешним раздражителям, а внутренним переживаниям и воспоминаниям. Он зашагал дальше по аркаде. Лишь краем глаза он заметил памятную табличку «Leon Tolstoi (1828—1910) resida dans cette immeuble en 1857» и рассеянно подумал: «Повезло ему…»
Сказать по правде, знакомство с симпатичными девушками, равно как и развитие отношений с ними, вовсе не входило в его планы. Он руководствовался метафизическими умозаключениями, да и попросту любопытством – что уж греха таить, но практических планов насчёт поездки не имел, попросту забыл их составить, будучи чересчур поглощённым размышлениями о высоком. Однако реальный мир заявил о своём существовании, пользуясь образом прелестной незнакомки. Реальный мир и раньше поступал с Данилой подобным образом, и Данила уже перестал этому удивляться. По-настоящему отвлекаться он умел только на женщин, и те ценили этот подход, не обделяя его вниманием. Ради девушек он был способен на подвиги. Собственно, отношения с девушками всегда и представляли собой череду подвигов. Подвиг в широком понимании этого слова – всё что угодно шло в ход, чтобы поразить девушку. Как-то раз он влез по водосточной трубе на третий этаж общежития на Ленской улице (правда, чуть не сорвался по дороге, поэтому на подоконнике избранницы он появился вмиг протрезвевший, с трясущимися руками и выпученными глазами). Ради другой он штудировал путеводители по Эрмитажу, и, уже оказавшись там, увлекал её за собой по широким, наполненным цветом и светом, залам, взахлёб рассказывая увлекательные истории об экспонатах, и сопровождал всё это щедрой жестикуляцией и общим вдохновлённым видом. Разумеется, выучить всю информацию было невозможно, поэтому Даня выбирал лишь несколько вещей – среди его фаворитов были «Святые апостолы Пётр и Павел» Эль Греко, «Поцелуй украдкой» Фрагонара и статуя Вольтера работы Гудона. Если же девушка вдруг некстати задавала вопрос о картине, которой он вовсе не знал, Даня мотал головой с недовольным видом, давая понять, что картина эта ничем не примечательна, и увлекал девушку дальше, возвращаясь к заученной экскурсии. Как-то в другой раз, находясь в гостях в компании очаровательных первокурсниц, он рискнул устроить спиритический сеанс и вызвать какого-нибудь местного духа. К делу подошли серьёзно, погасили свет, зажгли свечи и соорудили спиритический круг. Обстановка стояла торжественная. Однако вместо духа они случайно вызвали кота, который до этого спал в другой комнате. Кот, любопытствуя, проследовал к закрытой двери между комнатами и попробовал открыть её лапой. Скрип зловеще открывающейся двери прозвучал особенно громко в тишине, последовавшей за вопросом «Кто ты, дух?» и потому вызвал бурную истерику у девушек, да и самого Даню напугал не на шутку.
Необходимо было заставить обратить внимание девушки на себя, а далее это внимание не только поддерживать, но и усиливать – да так, чтобы девушка постоянно находилась с открытым ртом. С этого начинались все романы Данилы – этим они, к сожалению, и заканчивались. Он не умел ничего, кроме подвигов. Рано или поздно девушка уставала находиться с открытым ртом, начинала не поспевать за галопом скачущим Даней, и самое главное – понимала, что в ответ на всё подаренное ему внимание неплохо было бы получить какого-нибудь внимания в ответ. Но всё было напрасно. Даня умел очаровывать, умел поражать, но не умел спокойно разговаривать. Будучи в образе романтичного влюблённого, он мог прочитать пылкий монолог о чувствах и затем испортить весь эффект, случайно назвав Машей возлюбленную, которую вообще-то звали Даша. Делалось это не со зла, во всём виновата была восторженная рассеянность, однако девушки обижались и бросали Даню. Он в ответ тоже обижался, искренне не понимая причин разрыва, однако со временем научился предчувствовать его приближение и бросать девушек заранее. После этого он углублялся в депрессию и самосозерцание, пока какая-нибудь очередная милая улыбка и стройная фигурка не извлекали его из этого состояния, как пробку из бутылки шампанского.
С Катей же всё было не так, благодаря её характеру. Будучи человеком меланхоличным и спокойным, она с одинаково ровной улыбкой взирала на все безумства, которые он пытался проворачивать в самом начале их отношений, и не выражала ни грамма восторга. Перебесившись, Даня понял бессмысленность своего метода и взглянул на Катю по-новому, внезапно повзрослевшим взглядом, успокоился сам и счёл эту девушку лучшим проявлением реального мира, которое когда-либо вторгалось в его жизнь. Благодаря этому они смогли провести в обществе друг друга три года, прежде немыслимые для Дани. Проблемы возникли недавно, откуда не возьмись, и Даня постоянно возвращался к ним в своих мыслях и не был уверен в способе их решения, однако он всё же отдавал должное чувству, тянувшему его к Кате.
И вдруг появилась эта незнакомка. Даня почувствовал дрожь предвкушения в груди, с которой он, как считал, распрощался навсегда и не надеялся более почувствовать. Разум твердил ему не предпринимать резких движений, однако инстинкт охотника просыпался в нём, и с разумом он не имел ничего общего. Желание подвига смутно зрело внутри, не принимая пока что никаких конкретных форм. В конце концов, он уже совершил своего рода подвиг, приехав сюда – кто знает, как Париж отреагирует на него. Он дал согласие на приключение, и теперь оно, кажется, начинает его настигать. И как всегда в таких случаях, когда неотступные мысли делают тело беспомощным и оцепенелым, Даня стряхнул их с себя, легкомысленно пробормотав «Fais ce que dois – adviegne que peut».
Всё это время он продолжал идти по колоннаде, и повинуясь ей, свернул с Риволи на улочку, мало чем отличающуюся от виденных до этого и тем самым весьма радующую глаз. Когда узкое, стеснённое пространство разрослось широкой, наполненной свободным воздухом площадью с колонной посередине, Данила замер в изумлении, разом позабыв обо всех остатках мыслей, ещё тревоживших его, словно эта самая колонна ударила его по темечку и лишила всяких чувств. Перед ним простиралась Вандомская площадь. Зазвучал в голове собственный голос:
Вандомская площадь – одна из самых известных площадей Парижа. Она украшена величественной Вандомской (что логично) колонной, которая отлита из захваченных русских и австрийских пушек и посвящена победам Наполеона в войне 1805 года. Любопытное применение пушек, однако для жителя Петербурга оно в не новинку – как известно, ограда Преображенского собора также была сооружена из турецких пушек, захваченных во время войны. Видимо, в этом акте сливаются в единое целое два извечных занятия человека – убийство и искусство. Результат можно оценивать двояко. Либо это прославление войны, либо, наоборот, пример того, как следует поступить со всем оружием в мире. Лично я придерживаюсь довольно циничной точки зрения и полагаю, что не стоит подозревать создателей подобных произведений искусства в излишней концептуальности и тяге к скрытым смыслам. Им всего лишь был нужен материал, и они использовали то, чего вокруг них было в избытке, только и всего. Вывод неутешительный, но характеризующий человечество весьма определённым образом.
Как бы то ни было, многими интеллектуалами колонна была принята в штыки, как верноподданническое прославление милитаризма. Всё чаще звучали голоса, требовавшие снести её. Один из этих голосов принадлежал известному художнику Гюставу Курбе, и с приходом Парижской Коммуны ему представилась соответствующая возможность, когда он стал комиссаром по культуре. Колонна была повалена на землю под ликующие крики зевак. Однако после скорого поражения Коммуны вернувшееся правительство приказало восстановить колонну в её прежнем виде, а со своевольного художника взыскать все расходы. Курбе скрылся в Швейцарии, где через несколько лет умер в полнейшей нищете.
Какая мораль? Да никакой, разве что можно убедиться, что история своим плавным течением смывает все человеческие эмоции и переживания с творений человеческих рук. Чувства мимолётны (в историческом масштабе), а камень и металл – вечны. Памятники, монументы, дворцы теряют свою идеологическую основу, становясь вполне себе самодостаточными сооружениями. Теперь всё, что может символизировать Вандомская колонна – это лишь саму себя. Ну и Париж, разумеется.
Прогулявшись по светлому, нагретому солнцем граниту мостовой и налюбовавшись видом легендарного отеля «Ритц», Даня решил двигаться дальше. Маршрут не был определён, однако отчётливая усталость в ногах призывала направиться в сторону отеля. Даня решил повиноваться, но сообразил, что если он пойдёт прямо, то снова выйдет к старой знакомой – Гранд-Опера. Повинуясь походному правилу «не возвращаться тем же путём», он ушёл с большой дороги и углубился в узкие переулки, которые следует признать основной составляющей города Парижа. В этом лабиринте он немного заплутал и решил придерживаться одного направления, примерно ведущего в сторону отеля. Выйдя на Rue de Provence, он твёрдо решил никуда не сворачивать и шёл по этой неширокой улице, которая состояла из двух тропинкоподобных тротуаров и двух автомобильных рядов, один из которых был заставлен припаркованными машинами и мотоциклами, а в другом двигались машины и мотоциклы, которые припарковаться не успели и теперь тщетно искали освободившееся местечко. Направление было выбрано исключительно верно, потому что некоторое время, к удивлению Дани, Rue de Provence перешла в Rue Richer и привела к родному отелю. Портье подал ключ и через минуту томительного подъёма на лифте (на лестницу сил уже не хватало) Даня повалился на кровать и на секунду закрыл глаза.
Глаза открылись через час – если можно было верить часам. На улице был ранний вечер. Даня встал с кровати и с лёгким чувством вины снял ботинки. Затем вышел на балкон и уселся на его пороге. Сквозь решётку ограды видно было окно напротив. Оно было открыто, внутри квартиры перемещались её обитатели. Зажигали свет, переодевались в домашнее, готовили ужин и усаживались в большой гостиной перед телевизором. Разумеется, всех этих подробностей видно не было, но их можно было домыслить. Парижане возвращались домой после рабочего дня. Или, вместо дома, отправлялись за праздными вечерними развлечениями. Шли по улице девушки в лёгких платьях и смеялись о своём. Мимо них проезжали молодые парни на Веспах и не могли удержаться от того, чтобы не оглянуться, пускай даже с риском для жизни. Возможно, обогнув квартал с разных сторон, они случайно встретятся в одном и том же баре. Даже машины, проезжавшие, как и утром, по улице, теперь, казалось, передвигались мягче и нежнее, словно кошки, и в звуке их двигателей можно было даже различить некое воодушевление, словно им самим было в радость катать своих хозяев по остывающему после жаркого солнца городу.
Данила сидел, не шевелясь, и вспоминал сегодняшний день. Действительно, более чем достаточно впечатлений для одного дня. Всё прошло как во сне, когда одна за другой следует невероятные сцены, но вместе они не вызывают отторжения и даже сомнения, наоборот, такие сны сопровождаются неизбежным чувством гармонии, которое нарушается лишь пробуждением. Первым делом он отогнал от себя мысль о том, что вот-вот ему предстоит услышать звон будильника. Ну уж нет. Париж был реален, это следовало признать. И вслед за этим следовало взять себя в руки. Он чувствовал, что мечтательный туман, окутывавший его на протяжении всего дня, постепенно начал отступать. Подступала лёгкая тревога, не тревога, даже, а беспокойство. Наступала минутка здравомыслия, и пора было задуматься о насущных вещах. Например, о финансовой стороне дела.
Любая мечта, имея перед собой малейшую, хотя бы теоретическую возможность сбыться – словом, мечта, представляющая из себя черновой набросок плана действий – неизбежно сталкивается с вопросом денег. Это сочетание идеализируемой цели с материальными способами её достижения не должно никого смущать – возможно, это единственно правильное сочетание, и два этих составляющих поодиночке не представляют собой никакой ценности – более того, в таком виде они могут быть опасны. Дорога ценна, покуда по ней идут ноги.
Данила достал деньги из всех своих потайных запасов и пересчитал. Беспокойство отступило, свернулось в клубок и с довольным видом замурчало, как наигравшийся котёнок. О деньгах можно было пока что не беспокоиться. Судя по подсчётам, основанным на сегодняшних расходах, денег должно было хватить ещё минимум на недели три вполне сносного существования в недешёвой французской столице. Нельзя было забывать о том, что у него не было обратного билета, но эта проблема пока что была далеко.
Деньги на поездку появились у Дани внезапно. Настолько, что в их появлении чувствовалось некое вмешательство судьбы, и именно это чувство убедило Даню, что деньги следует использовать именно так. У Дани была неплохая зарплата, он не чувствовал себя нуждающимся. Новая одежда покупалась исправно и в срок, носки не успевали обзавестись дырками, а рубашки – протёртыми манжетами и воротничками. Постоянно дорожающий бензин также не был проблемой, и бак его Пежо всегда был полон. Иногда хватало денег и на, как они с Катей говорили, «излишества». Раз в одну или две недели они могли позволить себе хороший ресторан – хотя он и чувствовал себя поначалу неловко, словно бы порываясь достать из кармана бумажник и продемонстрировать его официантам – «Честное слово, у меня есть деньги!» Иногда они могли арендовать кораблик, чтобы просто покататься по питерским каналам. Квартира их периодически оживлялась появлением какого-нибудь нового предмета интерьера, чья практическая ценность часто оказывалась под сомнением.
В этом-то и заключалась проблема. Даня совершенно не умел копить и откладывать, он жил в точном соответствии со своей зарплатой. Деньги не задерживались в его руках. Он бы попросту не смог собрать сумму, необходимую для поездки. Вернее, возможность «накопить» даже не приходила ему в голову, и именно поэтому мечта заочно объявлялась труднодостижимой. Робким попыткам Кати складывать деньги в шкатулку мешали разнообразные причины: концерт всемирно известной группы, новый гаджет из магазина электроники, да или просто друг попросил взаймы – Даня был тут как тут, широта души и определённая гордость не позволяли ему мелочно пересчитывать купюры. Париж продолжал оставаться в дымке неопределённости, но помог случай. Даню уволили.
Его невзлюбила главная бухгалтерша. Нелюбовь эта была странна и даже фанатична, и, хотя размах её сложно было объяснить, её истоки поддавались анализу. Проблема заключалась в том, что Даню довольно часто недолюбливали женщины бальзаковского возраста. То ли несчастливые воспоминания о былых ухажёрах всплывали в их памяти, то ли просто зависть застилала им глаза, когда они видели его перемигивающимся с какой-нибудь молодой девчонкой. В результате он удостаивался презрительных взглядов и змеиного шипения чаще, чем заслуживал того на самом деле. Разумеется, не все женщины были такими, некоторые могли ласково посмеиваться над его выходками, и даже флиртовать – не выходя при этом за рамки игры или приличий. Однако тенденция сохранялась. Периодически он встречал женщин с первыми признаками увядания на лице, у которых его собственное существование вызывало полное отторжение, и проще было сбежать от конфронтации, чем пытаться миролюбиво заслужить доверие. Одной из таких дам была Яна Александровна, по должности – главный бухгалтер. Для краткости, да и просто потому что «так было принято», все называли её Яна Санна. Рыбий, непонимающий взгляд исподлобья, блеющий голос и нескладная тюленья фигура – во всем это сложно было заподозрить достойного врага. И это было огромной ошибкой. Первый год прошёл спокойно – видимо, тогда её неприязнь не превышала среднего, бытового уровня, с которым каждому из нас иногда приходится сталкиваться. Возможно, тогда Яна Санна полагала, что Даня здесь не задержится, и предпочитала не растрачивать яд понапрасну. Но поскольку даже он сам в то время не строил никаких далеко идущих планов и с трудом понимал, как ему поступать с собственной жизнью, то уж какой-то бухгалтерше и подавно не дано было предугадать его действия. Даня начал обустраивать вокруг себя зону комфорта – подружился, насколько это возможно, с коллегами – и с косноязычными механиками, и ослепительно-красивыми девушками, которые занимались тем, что стояли на входе и улыбались клиентам (название их должности настолько не соответствовало её сути, что совершенно не отложилось в памяти). Даня, как мог, валял дурака, острил и смешил людей вокруг себя. В то же время он был единственным, кто помнил даты дней рождений всех своих коллег, так что завкадрами могла и не заглядывать в свой специальный файл. Другими словами, Даня идеально вписался в коллектив и пользовался популярностью. Это лишь подогревало ненависть Яны Санны, и вскоре начались первые атаки – мелкие укусы, значение которых, однако, должен был понять любой более-менее проницательный человек. Мелкие замечания, придирки сначала по работе (неправильно заполненная ведомость), потом по внешнему виду (галстук, причёска и т.д.). К сожалению, Данила не был проницательным человеком и напрочь отказывался им становиться. Вслед за этим Яна Санна убедила саму себя, что Даня нечист на руку. Мало-помалу, она заронила сомнение в души многих коллег. Она придирчиво проверяла все его бумаги, сверяла суммы настолько тщательно, словно расследовала многомиллионное хищение, а не просто подписывала очередную бумажку из сотни тех, которые ей приносили каждый день. Для полного унижения она в присутствии Дани звонила его коллегам и уточняла, не завысил ли он указанные в документе суммы. Даня краснел и стискивал зубы. К тому времени он уже начал понимать её намерения. Он терпел по одной простой причине – один знакомый юрист объяснил ему, что таким образом самодурствующая бухгалтерша добивается, чтобы он уволился по собственному желанию, чтобы не платить ему выходное пособие. Даня решил не сдаваться и принял вызов. Он терпел унижения, он терпел подозрения в халатности и растрате. Следует заметить, что подобные условия парадоксальным образом сказались на его работе. Ранее рассеянный и легкомысленный, он смог мобилизоваться настолько, что с разумных точек зрения придраться к нему не было ни одного повода. Это лишь больше злило Яну Санну, её претензии становились всё абсурднее. Даня терпел это, хотя нервы сдавали, и общение с Катей в то время сопровождалось несколькими глупыми ссорами. Но победа всё же осталась на его стороне, хотя победой это можно было назвать относительно. Его всё же уволили по какому-то надуманному поводу, однако выплатили зарплату за четыре месяца. Осадок некоего предательства остался в душе, и чтобы поскорее вымарать его оттуда, Даня вспомнил о своей мечте. Мечте, теперь вполне осуществимой.
Вернувшись в реальность, он вышел на балкон, вдохнул побольше местного воздуха, и затем вернулся в номер – записать в блог все сегодняшние наблюдения.
Глава 8
Круглосуточный травмпункт находился на улице Правды. Район этот располагается чуть в стороне от кипящей жизни города, и днём здесь тихо и спокойно, как в бабушкином шкафу, хотя и немного одиноко. Ночью же здесь становится жутковато от бесцветно-грязных стен с подслеповатыми окнами и чернеющими провалами дворов, похожих на беззубые пасти. Если здесь ночью оказывается прохожий, то он старается поскорее пройти эту улицу до конца, к шумной Владимирской площади, испытывая страх вовсе не за свой кошелёк или жизнь, а гораздо более странную его разновидность – абсурдную тревогу, шепчущую на ухо, что из-за угла сейчас донесётся цоканье исполинских копыт и простёртая медная длань торжествующе нацелится тебе в сердце – извечный кошмар многих петербуржцев, впитанный ими с детства. И даже белая ночь не спасает от него, а лишь усугубляет, привнося ещё больший градус иррациональности.
Впрочем, это подходящее место для такого заведения, как травмпункт. Сюда Катя привезла окровавленного Курта. Всю дорогу он причитал: «Ну что я сказал, это ведь в прошлом, сейчас мир, что я сказал?» – и при этом старался не испачкать кровью заднее сиденье Пежо. Лиза осталась в квартире, чтобы прибраться. Всё ещё клокочущего гневом Уткина подвергли остракизму в маленькой спальне, где он вскоре, несмотря ни на что, заснул. Остальные гости разбрелись, не прощаясь, справедливо полагая, что вечеринка на этом закончена. Помочь вызвались Катя и ещё один парень, присутствовавший при инциденте. Вдвоём они помогли шатающемуся Курту пройти несколько метров по тротуару к травмпункту и затем подняться наверх, к единственному кабинету, из-под двери которого выбивался жёлтый свет. На стук открыл коренастый врач с седоватой бородой, от которой явственно тянуло водкой. Он укоризненно посмотрел на посетителей, словно они пришли среди ночи в его собственный дом, но, увидев лицо Курта с разбитым носом и рассечённой бровью, по-отечески поманил его внутрь рукой, велев остальным дожидаться в коридоре. На робкие возражения Кати о том, что он не говорит по-русски, врач житейски ответил: «А чего мне с ним разговаривать, и так понятно». Дверь закрылась, они остались в коридоре вдвоём.
– Ну что ж, самое время познакомиться. Ты ведь Катерина?
– Обычно Катя, но можно и Катерина, – устало сказала она, – извини, а как тебя зовут? Я не расслышала в этой суете.
– А я Андрей. Можно Андрюха или Андрюшка. Очень приятно.
Он был на вечеринке, однако Катя там с ним почти не разговаривала. Почему-то так получалось, что они каждый раз оказывались в разных помещениях, Катя подсознательно старалась держаться поближе к Лизе, а Андрей находился преимущественно на кухне, общаясь с орудовавшими там девушками, либо сидел на ступеньках лестничной клетки и курил в окружении других гостей. С Катей они лишь изредка сталкивались в прихожей, спотыкаясь о разбросанную обувь, и улыбались друг другу, но не заговаривали, не имея подходящей темы.
Это был высокий брюнет с приятными, чуть насмешливыми чертами лица. Его даже можно было назвать симпатичным, и многие девушки были солидарны с этим мнением, не обделяя его вниманием. Одет он был в ярко-оранжевую футболку с расплывчатым узором, его левое ухо украшала серебряная серьга, а запястья – многочисленные цепочки, браслеты и феньки, позвякивающие и перекатывающиеся при движениях руками. Они определённо были его гордостью. Катя обратила внимание на то, как он, заметив на руке одной из девушек замысловатый кожаный ремешок, предложил ей поменяться и выбрать любой понравившийся из его коллекции. Девушка долго теребила украшения на его волосатых руках, и невооружённым взглядом было видно, что процесс занимал её куда больше результата. Андрей сопровождал это действо довольной, добродушной улыбкой и комментариями из разряда «Смотри, не продешеви!»
Он понравился Кате. Этому способствовала не только внешность, но и расслабленность в его поведении. От большинства присутствующих молодых людей его выгодно отличало чуть ленивое спокойствие и самоуверенность, которая, впрочем, ни для кого не была оскорбительной. В то время как остальные горячились в попытках привлечь к себе внимание женского пола, пытались как можно ярче проявить себя на фоне общества, и потому раздражали своей суетливостью, Андрей вёл себя так, что становилось понятно – он был вполне доволен собой, своим положением в обществе и в мире, и потому не делал попыток что-либо изменить. Это давало ему возможность относиться с уважением к другим, и к девушкам, и к парням – слушать, не перебивая, и говорить лишь тогда, когда есть что сказать. Видимо, благодаря этому качеству он и помог Лизе в улаживании конфликта, и вызвался помочь Кате отвезти Курта в больницу, в то время как остальные молодые люди сделали вид, что они слишком пьяные или слишком уставшие, или честно признались в своей лени. Катя и Андрей сопроводили Курта до машины, сам он прижимал к лицу кровавый ком туалетной бумаги. Катя всё ещё нервничала после увиденной сцены, но её спутник своими легкомысленными разговорами помог ей снять напряжение.
– Знаешь, Катерина, не обижайся, но по тебе видно, что ты не большой специалист по этим делам. Так что сообщаю, вполне себе типичная ситуация, никакой трагедии нет, всё идёт по плану.
Катерина, разумеется, обиделась.
– В чём это небольшой специалист?
– Ну, в пьяных дебошах. Извини, мне так показалось. У тебя вид такой… интеллигентный. Хотя я могу и ошибаться, и на самом деле ты знатная дебоширка и хулиганка. Тогда приношу свои извинения.
Андрей насмешливо склонил голову, всем своим видом намекая, что только что отвесил изысканный комплимент.
Катя рассмеялась.
– Так уж и быть, признаюсь, хулиганить мне ещё не приходилось. Да и выпиваю редко. Хотя настроение в последнее время такое, что, кажется, успею наверстать…
