– Тогда мы очень удачно с тобой встретились. Я большой специалист, – скромно признался он.
– Ну надо же. И что, часто такое бывает?
– На травмпункт редко тянет, но просто так руками помахать – таких любителей полно. Пары алкоголя, знаешь ли… Ты не подумай, сам-то я не любитель, просто вижу такое часто.
– Само собой, – успокоившись после нервотрёпки, Катя незаметно для самой себя перешла на сарказм. – И как, из-за чего обычно дерутся специалисты этого дела?
– Да из-за глупостей. Кто-то не так на кого-то посмотрел, что-то не так сказал. Чем, разумеется, задел человеческое достоинство оппонента, – Андрей сделал неопределённый жест рукой, а именно пошевелил пальцами и легко махнул ладонью, при этом немного скривив лицо. По всей видимости, эта пантомима должна была изображать его отношение к описанной ситуации.
– Отдельный жанр – драка из-за девушки. Есть в этом что-то такое, знаешь… благородное, что ли? Правда, девушки обычно этого не ценят и уходят с третьим, пока первые двое дерутся.
– Да, мы так умеем… Хотя, честно говоря, откуда мне знать. Из-за меня никогда не дрались.
– Ну это большое упущение. Я бы с удовольствием из-за тебя подрался, да только тут не с кем. Разве что с врачом. Курт уже точно не боец, хватит с него… Или знаешь что? У меня идея! Давай будем всем говорить, что это они из-за тебя подрались! Так сказать, честь прекрасной дамы и так далее… А из-за чего на самом деле – мы никому не скажем, – Андрей заговорщицки подмигнул Кате.
– Договорились, ловлю на слове. А если серьёзно, ты бы подрался из-за такого?
– Как эти двое? Да нет, вряд ли. В смысле, у меня конечно прадед на войне погиб, а прабабка почти всю блокаду в Ленинграде провела, ну так что же теперь, всем немцам морду бить? Да и потом, это ведь другие немцы. Война закончилась, мы победили. Только мы всё ещё продолжаем воевать, как будто нам не поверили. Все уже дальше живут, а мы всё воюем… Нет, не стал бы я драться, глупость какая-то. И вообще я драться не люблю. Вот был случай, когда я пьяного друга тащил домой, а из-за угла…
Имея большой опыт в другой области, а именно в вымученных разговорах и неловких паузах, Катя подсознательно готовилась к постепенному затуханию речи, снижению осмысленности реплик, которые вскоре сменяются смущёнными улыбками и, наконец, гнетущей тишиной между людьми, которым попросту нечего друг другу сказать. Это случалось с ней сплошь и рядом, и винить можно было либо её саму за собственную закрытость и недостаточное внимание к собеседнику, либо её собеседников за то, что их терпения не хватало на преодоление невидимого барьера, и они слишком рано сдавались, мысленно махнув рукой: «Какая-то она странная». Но сейчас ничего подобного Катя не ощущала. Андрей и не пытался поддерживать разговор, не искал её мнения и не требовал одобрения. Он всего лишь говорил, ловко находя подходящие моменты для пауз, в которые Катя могла уместить одну-две фразы, или просто мычание или кивок головой – не слишком ценные в информационном плане, но всё же они свидетельствовали о её приобщении к беседе. Во всяком случае, нечасто приходилось Кате почувствовать себя участницей диалога, может, и не приносящего особого удовольствия, но, во всяком случае, необременительного. Когда поток историй, подходивших к случаю, иссяк – Андрей рассказывал о похождениях своих друзей (а может, и самого себя), в которых все персонажи только и делали, что пили водку, дрались, попадали в милицию или в больницу, и при этом, благодаря дару рассказчика, оставались обаятельными и непосредственными – так вот, когда этот поток неизбежно иссяк, и оба замолчали, то Катя не испытала привычной неловкости.
Оглядев по привычке ногти, а затем сумрачный потолок над головой, Катя вспомнила о цели их визита и взглянула на дверь, из-за которой доносилось немецкое ойканье и гнусавый, успокаивающий бас доктора. Курт вышел в коридор, замотанный бинтом и с пятнами зелёнки на лице, и посмотрел на своих спутников с по-детски беспомощным видом. Андрей вскочил и начал успокаивающе приговаривать что-то вроде «До свадьбы заживёт», чего его собеседник, разумеется, не понимал. Кате же стало его просто жалко. Нельзя сказать с уверенностью про его прадедушку, но он сам приехал, не неся в душе зла, наоборот, открыв её нараспашку, словно проветривая комнату с застоявшимся, пыльным воздухом. Любопытство, наивность и широкая, искренняя улыбка – все эти детские качества привели его в незнакомую страну, известную лишь по страшным рассказам родственников, новостным выпускам сомнительного качества да русской литературе, всё ещё живой под яркими мягкими обложками. Однако Россия, в своих бесконечных несчастьях обозлившаяся и не доверяющая улыбчивым иностранцам, припомнила ему прегрешение прадеда и выдумала единственную возможную месть обгоревшему телу, лежавшему среди обломков самолёта посреди Таврического сада – наказать ни в чём не виноватого правнука. Чем вероломней преступление, тем бессмысленней наказание. Катя хотела утешить его, но не нашла подходящих слов.
Притихшего Курта усадили на заднее сиденье. Андрей сел спереди, нашёл невесть откуда взявшийся в бардачке диск «Короля и шута» и включил, стараясь развеселить немца. Всю дорогу Андрей ехал спиной вперёд, повернувшись к Курту и стараясь уговорить его подпевать, показывая собой пример. Оперировал он фразами, произнесёнными по-английски и с ужасным акцентом, в котором особенно выделялось настырное «з» вместо английского «th». Катя вдруг с удивлением поняла, что Андрей почти не говорит по-английски и оперирует теперь минимальным словарным запасом, почерпнутым скорее из текстов песен, чем из учебника. Его же самого это совершенно не смущало и полное отсутствие грамматики он успешно заменял своим энтузиазмом. Курт смотрел по сторонам, что-то мычал и иногда с опаской ощупывал распухший нос, словно он был чужим.
Дверь им открыла Лиза, успевшая примерить на себя образ уставшей матери, встречающей загулявшегося допоздна сына. Она проводила Курта до его комнаты, затем вернулась в прихожую к Кате и Андрею и предложила им тоже переночевать, однако нотки радушия в её голосе практически не ощущались. Катя покачала головой и уже начала было разворачиваться по направлению к выходу, но в процессе не очень ловко остановилась, посмотрев на Андрея. Тот смотрел себе под ноги.
– Тебя подвезти? – спросила она его, и тут же сообразила, что Андрей ещё не изъявлял желания уйти.
Он словно бы спохватился, замялся, кинув быстрый взгляд сначала на Катю, потом на Лизу, и пробормотал:
– Конечно! Ну если тебе удобно… Мне на Петроградку. В принципе, недалеко.
Катя поспешно кивнула в направлении пола, боясь поднять глаза на Лизу. Затем вышла из квартиры, спиной чувствуя мерещившиеся ей многозначительные улыбки, и вызвала лифт. Лиза вышла проводить их на лестничную клетку и успела в уже скрипуче-закрывающиеся двери лифта ободряюще подмигнуть Кате. Андрей сделал вид, что не видел этого, рассматривая табло с кнопками.
На улице стояла ночь, пронзённая янтарным светом фонарей. Свет отражался в пустых оконных стёклах и в смоченных дождём улицах, подчёркивая рельеф асфальта. И хотя окружающий город и нельзя было назвать абсолютно пустым – то проезжала на большой скорости машина, то появлялась в арке чья-то фигура и исчезала в другой арке – но всё же чувствовалось, что некие бесплотные силы переводят дух после дневного нашествия людей и вновь овладевают принадлежащим им по праву городом.
Они вышли на Литейный проспект. Оглядевшись вокруг, Катя поняла, что на Дровяной не поедет. С тех пор, как уехал Даня, стало казаться что из квартиры этой выкачали весь воздух, и что голова в ней вот-вот взорвётся в невыносимой тишине вакуума. Сейчас там пусто, мерно дышит темнота, а из окна, на самом дне августовской ночи видна белая женская фигура – памятник в сквере напротив. На подоконнике отражаются синие и красные огоньки от бензоколонки в створе улицы, за Пряжкой. Да проезжает иногда по улице малолитражка, которая словно бы заблудилась и теперь ищет свой дом. Нет, ехать можно было только к родителям на Васильевский.
– Слушай, ты извини, что я вот так, – едва сев в машину, начала Катя. – Вдруг ты хотел остаться… Я просто машинально, думаю, подвезти…
– Кать, да ты чего, за что извинять-то? – искренне удивился Андрей. – Наоборот, здорово, что ты меня до дома подвезёшь. Мне уж действительно домой пора, на работу скоро.
– И когда тебе на работу?
– Классика, к девяти.
Катя скептически посмотрела на часы. Они показывали без десяти четыре. Андрей проследил за её взглядом и рассмеялся:
– Ну, значит, к десяти. Подождут, и вообще, сколько можно… Ой, смотри, небоскрёб.
Уже сонная Катя не сразу сообразила, что он имел в виду, но, посмотрев прямо перед собой через ветровое стекло, смогла убедиться в его правоте. Посреди дороги высился тёмный прямоугольный силуэт, высотой превышающий все соседние дома и по краям слегка подсвеченный светящимися точками. Кате понадобилось около двух-трёх секунд на то, чтобы рациональное начало в ней одержало победу.
– Это не небоскрёб, это Литейный мост развели! Слушай, а наши мосты тоже уже развели?
– Я полагаю, есть только один способ это проверить – озорно протянул Андрей.
Катя круто развернулась (даже не поняв, нарушила ли она правила или нет) и через метров сто свернула на улицу Пестеля. Машина летела вперёд, прямо к изящному силуэту Пантелеймоновской церкви, рёв двигателя отражался от покрытых щербатой штукатуркой стен, а Андрей гнул своё:
– А всё-таки жалко, что не небоскрёб. Представь, было бы смешно – выходим, а тут небоскрёб построили…
Они переехали Фонтанку, обогнули сумрачную махину Летнего сада и уже отсюда увидели, что опоздали. Подъехав ближе и припарковавшись, они вышли из машины. Створка Троицкого моста стояла почти вертикально, фонарные столбы были похожи на голые ветки, а у её подножия дежурили мрачные полицейские.
– Ну вот мы и приехали, – протянул Андрей, – мне как раз на тот берег надо.
Катя покопалась в бардачке и нашла то, что искала. Даня предусмотрительно запасся расписанием разводки мостов. Документ этот настолько важен для петербургских водителей, что встречается у них почти так же часто, как карта города.
– Смотри, Троицкий сведут через два часа, – сказала Катя.
– Понятненько… А тебе куда нужно?
– Мне на Ваську. Вот, могу успеть на Шмидта, его сейчас на полчаса будут сводить.
– Ну ладно, езжай тогда, не буду больше задерживать, – развёл руками Андрей.
– А ты как? Что, так здесь и останешься?
– Да что такого? По Марсову полю прогуляюсь, у огня погреюсь. Время быстро пролетит.
– А за мостом… тебе далеко?
Андрей пожал плечами.
– Да нет, минут пятнадцать пешком. Я на Каменноостровском живу, в доме Бенуа, слышала о таком? Там во дворе ещё кино часто снимают, – объяснил Андрей, и извиняющимся тоном добавил, – Я там комнату в коммуналке снимаю.
– И хорошее кино? – невпопад спросила Катя, просто чтобы что-то сказать.
Андрей рассмеялся.
– Да я не знаю, сериалы какие-то. Ладно, езжай, а то на мост опоздаешь. Спасибо, что подвезла.
– И тебе спасибо, – машинально ответила Катя и села в машину. Андрей помахал рукой, и она тронулась с места.
Мост Лейтенанта Шмидта дождался её и пропустил на другой берег. Он уже несколько лет назывался Благовещенским, и хотя название было недурно, да и больше подходило мосту, первым встречающему корабли из Финского залива, всё же Лейтенант Шмидт осел в памяти Кати с детства, и она никак не могла заставить себя называть его по-другому, подтверждая своё василеостровское происхождение.
С моста она свернула налево и поехала по пустынной набережной, к золотому куполу храма, в соседнем здании с которым находилась её родная квартира. Памятник Крузенштерну на набережной, с сурово скрещенными руками на груди словно проводил машину глазами, спрашивая при этом «Почему так поздно?». Катя махнула на него рукой и завернула во двор своего дома. Через минуту она уже была дома, прошла на цыпочках через кухню, чтобы не разбудить родителей, и повалилась на диван.
Глава 9
