Самая страшная книга. Беспредел

– Кто? – ледяным голосом произнес папа.

– Никто, – буркнул Миша, вывернулся из-под тяжелой руки и полез в машину. Сел в кресло, застегнулся. Посмотрел на улицу. Папа все еще стоял, глядя на школу. Затем он залез в карман, вытащил пачку сигарет, резким жестом выдернул одну и закурил. Выпустил клуб дыма, не сводя взора с желтого дома за забором.

Разозлился. Точно разозлился.

Миша вытащил из кармана скрепышей. Разноцветные фигурки его успокаивали. Разглядывая их, он ждал, когда папа докурит, и думал, что сказать.

Наконец открылась дверь. Папа сел на место водителя. Пахнуло сигаретным дымом, и Миша поморщился. Запах ему не нравился.

Ключ повернулся в замке зажигания. Машина завелась, пиликнула. Проснулось радио.

– Соколов? – спросил папа.

Миша шмыгнул носом. Кивнул.

– Ты ответил ему?

Миша кивнул еще раз, краснея от того, что обманывает.

– Хорошо. Лучше умереть, чем дать себя унизить, – сказал папа.

Машина тронулась с места.

Миша смотрел, как удаляется школа, как пролетают мимо пятиэтажки, проступающие сквозь осеннюю листву. Дома он попросит мультики. Папа включал ему иногда «Черного Плаща» и «Мишек Гамми», потому что считал современные мультики барахлом. «Они ничему не учат, ужимки да возгласы, а тут настоящие герои, характеры», – говорил он. Миша любил «Бубу», но ему не давали его смотреть. «Черный Плащ» тоже хороший, вот только «Буба» гораздо смешнее.

– А где мама?

– В городе, – сказал папа. Он был какой-то необычный. Холодный и собранный.

Машина выкатилась на трассу, понеслась мимо частного сектора. Их дом находился в двух деревнях от школы. Пятнадцать минут езды. Чаще всего Мишу забирала мама, но иногда у нее не получалось и тогда приезжал папа. Как сегодня. А значит, за мороженым они не поедут. Папа не любил магазины.

Но несмотря на это в душу возвращался покой. О неприятности с Гаврилой напоминал только заплывший глаз. Школа гадкое место. Хорошо, что занятия идут только четыре часа, их можно перетерпеть.

– Папа, мы проехали наш поворот! – сказал Миша, когда автомобиль двинулся дальше по трассе.

– Знаю.

– Почему?

– Надо поговорить с папой твоего Соколова.

– Не надо!

Страшно представить, что будет потом в школе. Гаврила от него совсем никогда не отстанет.

– Пожалуйста, папа, не надо.

– Я обязан показать тебе, как должен вести себя мужчина. Если в школе сделать ничего не могут – это сделаю я. Давно пора было. Нельзя терпеть такое.

– Папа!

– Тихо! – повысил голос отец.

Миша притих испуганно. Посмотрел на скрепышей, украдкой бросил взгляд на папу, потому что хотелось достать зажигалку. Тот держался за руль двумя руками, и пальцы его почему-то были белыми. Но взгляд отец почувствовал, посмотрел в зеркало заднего вида.

– Все будет хорошо.

Соколов жил с отцом на отшибе Серебрянки. К его дому вела через поле дорожка и заканчивалась во дворе. Забора у них не было. Зато были две собаки. Об этом рассказывали ребята из школы. Они же говорили, что мама Соколова умерла год назад.

Мише было жалко Гаврилу. Он не мог себе представить, что такое, когда мама умирает. Он боялся смерти и не мог сдержать слез при мысли, что родителей когда-нибудь не станет. Папа всегда на это говорил, что не стоит переживать. Что когда придет время уходить – жизнь уже настолько будет не в радость, что смерть встретишь с облегчением. Миша делал вид, что понимает.

Рядом с темным домом был пристроен сарай. «Приора» Соколовых стояла чуть в стороне, на брошенных на землю досках.

Машина остановилась между нею и сараем. Папа отстегнул ремень безопасности, повернулся к Мише.

– Сиди тут. Не выходи. Я быстро.

– Па-а-ап…

Отец наклонился к нему, взъерошил волосы с улыбкой.

– Все будет отлично.

И вышел.

Из двух будок, разматывая цепи, выбрались псы. Забрехали хрипло. Папа только глянул на них, и собаки притихли, как по мановению палочки. Самая здоровая изумленно наклонила голову набок, а та, что поменьше – юркнула обратно в будку и обстреляла незнакомца настороженным лаем.

Дверь отворилась, на улицу вышел Соколов-старший. Очень худой, такой же лупоглазый, как и Гаврила. Почти лысый. Миша знал, что у него черные зубы. Видел в школе, когда за Соколовым приезжала ржавая «приора».

Папа что-то сказал ему. Указал на машину пальцем.

Выпученный взгляд уткнулся в Мишу. Рот раскрылся в кривой ухмылке. По спине пробежали мурашки, и Миша отвернулся. Дотронулся до зажигалки. Красный Уткоробот выдержал бы этот взгляд! Встретил бы его смело!

Миша зажмурился, сжал кулачки, а затем резко поднял голову и повернулся к взрослым. И как раз в этот момент папа ударил отца Гаврилы в лицо. Тот упал на землю, злобно ощерился и ловко вскочил на ноги. Папа был больше, тяжелее. Как медведь. Он что-то проорал неразборчивое, указал на машину опять, затем на дом. Из будки выскочила собака, осмелев, но с визгом остановилась, когда закончилась цепь. Ее старший товарищ был осторожнее, но и он не смог дотянуться до людей.

– Сожгу… – послышалось Мише сквозь лай. Голос папы так изменился…

Соколов-старший улыбался гнилыми зубами, щерясь. Что-то плюнул в лицо папе. Скрепыши в потных ладонях Миши слиплись в один неразъемный комок. Кожу головы закололо сразу во многих местах. То, что происходило на улице, было неправильно.

Еще один удар, но Соколов увернулся и врезал папе между ног, отчего несокрушимый великан согнулся пополам, и в следующий миг в руке гнилозубого откуда-то появился молоток. Голова папы мотнулась в сторону, и он грохнулся на землю без движения.

Соколов-старший молча обрушил еще один удар.

Миша онемел от ужаса. Все показалось ему ненастоящим. Абсолютно все. И утренние хлопья за столом, с мамой и папой. И «Черный Плащ», которого так хотелось посмотреть. И даже ненависть к школе.

Все померкло. Остался только лежащий на земле отец и стоящий над ним гнилозубый лысый монстр. Который медленно распрямился, отер кровь с лица и посмотрел на Мишу.

Снова огляделся, почесал затылок и пошел к машине.

Миша отстегнул ремень безопасности и дернулся вперед, чтобы нажать кнопку блокировки дверей. Щелкнули замки. Отец Гаврилы приблизился. Потянул за ручку. Оскалился черными зубами и вернулся к лежащему папе.

– Пап, вставай! – сквозь слезы прошептал Миша. – Пап! Пожалуйста!

Соколов-старший перевернул тело, обыскал карманы и вытащил брелок с ключами. Встал, показал их Мише, а затем подхватил папу за ноги и с трудом поволок к сараю. Руки отца безвольно волочились по земле.

Гнилозубый проволок тело мимо машины, заглядывая в стекла и зло улыбаясь. Затащил папу в сарай и закрыл дверь. Вновь огляделся.

Миша трясся в кресле, вцепившись в ручку двери. Слезы заливали лицо, но он не смел стереть их. Он боялся даже на миг закрыть глаза.

Соколов-старший постучал в стекло и поболтал перед ним брелоком. Нажал кнопку, и замок снова щелкнул.

Миша с криком надавил на блокировку. Клац. Соколов дернул за ручку, яростно скривился.

Клац. Дверь распахнулась.

– Не надо, пожалуйста. Не надо. Я не играю. Я так не играю! – завопил Миша. – Я не играю!

Соколов-старший выволок его из машины, заткнул рот вонючей ладонью, оглядываясь, и потащил в дом. Едва захлопнулась железная входная дверь, он ударил Мишу по лицу и бросил на пол. Запер засов.

– Не надо. Не надо, – всхлипывал Миша.

Внутри пахло сыростью, перегаром, грязным бельем. Над дверью висела лампочка без плафона, на одиноком проводе. Папа говорил, что так нельзя делать…

Папа…

– Что с папой?! – сквозь рыдания выдавил он.

– Пизда ему, ублюдок, – сказал Соколов. – И тебе пизда.

С молотка в руке мужчины капала кровь. Он положил его на полочку рядом с дверью. Замер, разглядывая добычу. А затем шагнул к нему.

– Пожалуйста, не надо! – заголосил Миша. Худые, но сильные руки подхватили его за куртку, как щенка. Он брыкнулся, отбиваясь, но получил такую затрещину, что потемнело в глазах.

Соколов отволок его к двери в подвал. Распахнул ее и швырнул Мишу вниз по лестнице. В плече стрельнуло болью, затем ожгло затылок. Упав на сырой бетон, Миша заверещал от боли.

– Заткнись, блядь, – сказал голос в пятне света, и наступила темнота. Вонючая, сырая, скрывающая во мраке невиданных чудовищ. Захлебываясь слезами, Миша пополз по ступенькам наверх, забарабанил в дверь. Сопли текли рекой, голова болела. От едких запахов тошнило.

– Выпустите! Выпустите! – завизжал Миша. Ручка нашлась, но сколько он ни дергал дверь – та не шевелилась.

Что-то хлопнуло, лязгнуло металлом. Во дворе едва слышно завелась папина машина.

– Папа! Папа-а-а-а-а! Мам-а-а-а-а!

Наступила тишина. Миша прижался спиной к двери, всхлипывая и размазывая слезы по лицу. Темноты он боялся и до сих пор спал с ночником. Папа говорил, что это нелепо, что монстров не существует. Что если кто и может навредить, так это другие люди, а не темнота, но мама всегда заботливо включала в розетку лампочку в виде машинки, и Миша засыпал, держась взглядом за огонек.

Здесь царила кромешная тьма.

Внизу что-то пошевелилось. Пробежали по полу маленькие лапки. Миша полез в карман, вытащил зажигалку. Щелкнул. Маленький огонек лишь осветил руки, а тьма стала только гуще. Что-то вновь прошуршало внизу.

Что-то страшное.

– Выпустите меня, – проскулил Миша. Голова болела, кружилась. – Я хочу домой…

Зажигалка нагрелась, и он отпустил кнопку. Папа говорил, что огонь – не игрушки. Что в его детстве соседский мальчик играл со спичками и спалил дом. Дом, который его родители строили много лет.

«Ты же не хочешь спалить наш домик?» – улыбался он.

Перед глазами встал окровавленный молоток. Затем лежащий на земле папа. Несокрушимый, смелый, почти как Красный Уткоробот.

Миша сжался в комочек, пристально глядя во тьму. Скорчился на ступеньке, уткнувшись лбом в холодный бетон. Зубы клацали друг о друга. Руки тряслись.

И почему-то страшно клонило в сон.

Его разбудил стук двери. И голос:

– Что, блядь, мудак, довыебывался? Я тебе, сученышу, сколько раз говорил – сиди, блядь, и не отсвечивай.

– Он первый начал! – послышался виноватый голос Гаврилы.

– Хуервый! Говнюк мелкий. Пидор.

Послышался звук затрещины. Гаврила всхлипнул.

– Пасть закрой! Не пацан, что ли, ныть будет тут?!

– Выпустите! – крикнул Миша.

– Па… – севшим голосом сказал Гаврила. – Кто это?

– Твое домашнее задание, блядь! – гаркнул Соколов-старший. – Ща ты у меня его отработаешь по красоте, сученок.

По двери, за которой сжался Миша, ударил кулак.

– Заткни рот, говнюк, а то к папаше отправишься!

– Па… Это… Погостин? – тихо и испуганно произнес Гаврила.

– Хуестин. Довыябывался, сука? Папку еще подставил.

– Как он здесь…

– Каком кверху, завались! – Еще одна затрещина. – Сука, говорил не отсвечивать, дебил! Хуле ты лезешь ко всем?!

Миша дрожал на ступеньке. Темнота в подвале пугала его меньше голосов снаружи.

– Пиздуй на кухню! Жри. И пасть не разевай, мне побалакать надо.

Послышались шаги, осторожные, детские. Гаврила остановился у двери.

– Сука, бегом! – рявкнул гнилозубый. А затем голос его изменился. Стал вкрадчивым, спокойным: – Здравствуйте! Светлана Ивановна? Это папа Соколова…

– Мама! – завизжал испуганный Миша, но входная дверь захлопнулась, оборвав его вопль. – Мамочка!

Светлана Ивановна – это мама! Он звонил маме! И если кричать громко – она услышит. Миша забарабанил по двери, вопя так, что заболело в груди. Он бился о металл, как птица о стекло, бросаясь на него всем телом.

Потом упал, тяжело дыша. Зачем он звонит маме?!

– Ты что тут делаешь, Погостин? – тихо спросил оказавшийся за железной преградой Гаврила.

– Гаврила, открой, пожалуйста. Открой! Я тебе всех скрепышей отдам! У меня много! Дома еще есть. Открой, Гаврила! Он звонит маме!

Тот не ответил. Стоял за дверью молча.

– Гаврила?!

Торопливые шаги растворились в доме. И входная дверь снова открылась. Мимо протопал Соколов-старший. Ушел куда-то в дом. Оттуда послышался разговор на повышенных тонах. Затем вскрикнул Гаврила.

Тьма вновь пошевелилась. От воздуха подвала кружилась голова. Резкие запахи разъедали горло.

Миша вдруг понял, что по-прежнему сжимает в левой руке скрепышей. Разжал ладонь, бросая их во тьму. Подумал о папе, о том, что он обещал взять Мишу на рыбалку на выходных. Что не будет больше выходных. И папы не будет.

Вой вырвался из груди. Звериный, тягучий. Миша обрушился на дверь, барабаня кулаками.

– Ненавижу! Ненавижу! – орал он. – Ненавижу!

Быстрые шаги из глубины дома добрались до входа в подвал. Лязгнул засов. На пороге показался взбешенный Соколов-старший. Вверх взметнулась рука, и от удара по голове у Миши потемнело в глазах. Осев, он потерял равновесие и снова скатился с лестницы.

В пятне света рядом с фигурой гнилозубого появилась его крошечная копия. Гаврила.

– Па…

Еще одна затрещина, и в проеме остался только Соколов-старший.

– Любишь лезть ко всем, говнюк? – сказал тот упавшему сыну. – Мужика играешь?

Щелкнул выключатель. Лампочка выхватила из темноты подвала стеллажи с барахлом. Коробки. Канистры. Банки. Большие пузатые бутылки с мутной жидкостью.

– Пиздуй!

Соколов-старший столкнул вниз Гаврилу.

– Лезешь в драку, будь готов убить! – гаркнул ему вослед гнилозубый. Мальчишка упал рядом с Мишей, ошеломленно глядя наверх. – Иначе нехуй лезть!

– Па!

Соколов-старший неожиданно спокойно отвернулся, исчез из проема, но вскоре вернулся назад с молотком. Положил его на верхнюю ступеньку.

– Его папашу я успокоил. Будет честно, если ты сделаешь то же самое с его ублюдком. Ты начал – ты и закончишь.

– Па! – крикнул, сев, Гаврила. Бросил быстрый взгляд на Мишу. – Папа!

Дверь в подвал захлопнулась.

Миша торопливо отполз от одноклассника подальше. Уткнулся плечом в канистру. Гаврила же смотрел на выход, будто не верил, что его заперли. Встал, хромая, поднялся наверх и стукнул по металлу.

– Я не буду! – гаркнул он. – Я не буду этого делать! Никогда!

Гаврила пнул дверь. Уселся на ступеньку, на которой Миша провел несколько часов. Нахмурившись, посмотрел на собрата по заточению. Оттолкнул ногой молоток.

– Не буду! – сказал он.

Миша молчал. Он очень сильно устал. Из тела словно выкачали всю жидкость, глаза пересохли.

– Я случайно, – сказал Гаврила. – Я не хотел так.

Миша не ответил. Мальчик наверху лестницы был гостем из другого мира. Из враждебного мира Злых Свиней. Но в подвале не было Красного Уткоробота, чтобы победить врага. Был только маленький Миша.

От пола веяло холодом, черные пятна потеков масла блестели от света лампы. Канистра рядом пахла очень противно. Он встал, нашел какую-то грязную тряпку, забился в угол подальше от канистр и укрылся ею, настороженно наблюдая за Гаврилой.

Тот демонстративно уставился в другую сторону.

Так прошло не меньше часа. В доме царила тишина. Потом со двора послышался собачий лай, едва заметный. Звук просочился из узкого окошка под самым потолком подвала. Миша вздрогнул, посмотрел туда.

Гаврила повернулся, насупившись.

Хлопнула входная дверь. Тяжелые шаги остановились у подвала. Лязгнул засов.

– Сидишь, блядь? – рыкнул Соколов. На лице алели две царапины.

– Пить хочу, – угрюмо сказал отцу Гаврила.

– Ты отсюда не выйдешь, пока не закончишь, – процедил гнилозубый. Посмотрел на Мишу. – А ты, щегол, смотри, кого я принес.

Он исчез из проема, а затем, пыхтя, перекинул через порог большой сверток. Отодвинул ногой сына, крякнул, дергая ношу на себя, и сбросил ее с лестницы.

Гаврила завопил. А Миша без движения смотрел на то, как по ступеням катится тело мамы. Внутри все умерло. Слез не было. Не осталось ничего. Злобные Свиньи победили. Одноклассник плакал наверху, что-то вопил, а Миша смотрел на неестественно вывернутую шею той, что еще день назад читала ему сказку про дракончика Тишку.

Соколов-старший захлопнул дверь.

Миша встал. Подошел на дрожащих ногах к телу матери. Коснулся ее щеки пальцем.

– Мам? – чужим голосом сказал он. Нажал чуть сильнее, продавливая холодную кожу. Гаврила наверху завозился, закричал:

– Это все из-за тебя!

Миша лег рядом с мамой, прижавшись к грязному пуховику. Закрыл глаза. В груди было больно, но слезы не приходили.

– Это из-за тебя! Из-за тебя! – вопил Гаврила. Миша молчал. Папы нет. Мамы нет. Остались только Злобные Свиньи.

Одноклассник заплакал, по-звериному, в смеси ужаса и отчаяния. А затем пошел вниз.

– Это ты виноват. Ты виноват. Ты! Ты!

Миша повернулся на спину. Гаврила спускался, зажав в руках окровавленный молоток. Медленно, словно продирался через сливочное масло. Лицо залито слезами. Глаза красные.

Злобная Свинья.

Он медленно поднялся ему навстречу. Молча. Без страха. Как Уткоробот.

Когда одноклассник ударил молотком, Миша инстинктивно, словно защищаясь от подзатыльника отца, вскинул руку. Вскрикнул от боли в предплечье. Тяжелый молоток вылетел из пальцев Гаврилы, грохнулся о бетонный пол, и мальчики сцепились.

Миша никогда не дрался. Только если в шутку, когда надо показать удар, а не ударить. Но сейчас он словно понимал, что нужно делать. Вцепился Гавриле в волосы, пока тот барабанил его по спине. Попытался оттянуть голову мальчика от себя.

Одноклассник извернулся, перекинув через себя Мишу. На пол упала канистра, что-то забулькало. Завоняло едко, противно, как на заправке. Одежда намокла. Встав на ноги, мальчики уставились друг на друга. Гаврила с ненавистью, Миша с пустотой. Он уже не видел перед собой человека. Перед ним хрюкала толстая грязная Свинья. С мерзким рылом, пародирующим лицо человека. И Красный Уткоробот готов был вступить в схватку.

Свинья хрюкнула, потопала вперед, выставив перед собой руки-копытца. Завизжала. Миша попытался отмахнуться, но враг был сильнее. За спиной оказалось еще что-то твердое, железное. Снова опрокинулось. Свинья забралась на мальчика, схватив за голову, ударила об пол. Сильнее, еще сильнее. Миша вспомнил, как упал папа, и пнул врага коленом между ног. Оттолкнул хрюкающую тварь. Прошлепал по мокрому полу к лежащему молотку. Наклонился.

Свинья еще каталась в луже, визжа.

Миша подошел ближе, глядя на жирную тварь, запихнутую в детскую одежду. Сальная кожа выпирала из рукавов, из-под воротника футболки, образовывая десятки подбородков. Глупые глазки моргали.

Он поднял руку с молотком, и тут Свинья пнула его в колено. Миша упал, но оружия не выронил. Уткоробот никогда не выпускает оружия. Что-то снова грохнулось. На тело мамы повалился стеллаж, засыпав ее банками. Огромные пузатые бутылки разбились об пол с глухими хлопками. Завоняло еще сильнее.

Хрюкая, гадкая свинья попыталась убежать, забравшись на упавший стеллаж, но Уткоробот нагнал ее. Молоток опустился на складки головы раз, другой. Третий. Лицо потеплело от брызг.

Дверь подвала отворилась. В проеме стоял хряк. Лысая сморщенная голова с висящими ушами повернулась, вынюхивая. Свин хрюкнул и пошел вниз. Огромный. Гораздо больше Уткоробота. Герою нипочем не дотянуться до жирного врага.

Поэтому Уткоробот попятился.

Хрюкая, чудовище спустилось. Переползло через стеллаж, поскользнулось, упав на пол и перепачкавшись в вонючей жидкости, а затем склонилось над телом убитой свиньи.

– Уи-и-и-и-и! – завизжало оно. – Уи-и-и-и-и!!!

Уткоробот нащупал в кармане зажигалку.

– Уи-и-и-и-и-и! – Хряк поднялся на ноги, в копыте влажно блеснул молоток. – Уи-и-и-и-и!

– Сдавайся, злодей! – прокричал Уткоробот и поднял раструбы огнеметов.

– Уи-и-и-и-и-и-и-и!

В подвале, залитом бензином и самогоном, щелкнул пьезоэлемент.

Герман Шендеров

Аппетитный

Плацкартный вагон мерно потряхивало. Поезд приближался к вокзалу. Живот у Михи до сих пор крутило от тюремной снеди, но туалет уже час как был закрыт – санитарная зона. Он отбил брату короткое сообщение: «Подъезжаю». Ответа не дождался.

На платформе тоже никто не встретил. По сердцу скребло смутной тревогой. Братья почти не связывались за время Михиного заключения – зона попалась строгая, «красная», и вымутить телефон было нереально. Письма же оседали в столе начальника колонии.

Миха честно оттрубил весь срок: прошения по УДО начальник после отказа «стучать» рвал у него на глазах. Хранение и распространение – глупая статья. Да оно и вышло глупо. Не было времени ни спустить «вес» в унитаз, ни отвесить Лерику подзатыльник за то, что он притащил домой эту дрянь. Только и оставалось рыкнуть напоследок: «Напиши ему – прямо при мне пиши, – что больше этим дерьмом не занимаешься!» Михе пришлось, как всегда, впрячься за слабого, слишком мягкотелого для тюрьмы Валерку. Всю вину Миха взял на себя, выиграв тем самым четырехгодичный отпуск в исправительной колонии. А Лерик остался один. По крайней мере, Миха на это очень надеялся: что не объявится вновь на горизонте гадкий Киря.

Киря жил с братьями в одном дворе. Мелкий, лопоухий, вертлявый, всегда с козявками и соплями на рукавах, он быстро сдружился с Лериком – подкупил его третьим «Варкрафтом», DVD-проигрывателем и полным еды холодильником. Киря тоже был «безотцовщиной», но с оговоркой – время от времени к его размалеванной мамаше приезжал на день-два бритоголовый мужик, которого Киря называл «папой». Миху такие знакомства Валерки в восторг не приводили, но он терпел – для него Киря стал тем, к кому можно сплавить Лерика, если у мамки случался очередной «приход».

Отца Миха не знал. Лет с десяти, как старший, он взвалил на себя ответственность за обоих – мать и брата, еще задолго до того, как родительницу увезли на скорой. В тот раз случился особенно тяжелый приступ – она три дня кряду материлась, жевала губки и бытовую химию, ссорилась с голосами в голове, ползала по ею же заблеванным полам – без перерыва на сон. И вдруг завалилась набок посреди коридора – точно игрушка, у которой кончился заряд. В больнице потом сказали – кровоизлияние в мозг.

Работать Миха начал с младых ногтей – мамке задерживали пенсию по инвалидности, дома хоть шаром покати, все уходило на выпивку. Наверное, так он и упустил Валерку. Миха – с раннего возраста крепкий и плечистый – сначала таскал на рынке коробки за смешную сотку в день, потом устроился на склад. Лерик же добывал деньги по-своему: играл в автоматы, сдавал не пойми откуда берущийся цветмет и постоянно отирался с Кирей. К пятнадцати годам Миха успел сорвать спину, начал курить и обзавелся внушительными «банками» – как у молодого ван Дамма. Валера, наоборот, опух и расплылся – от постоянного поедания «Сникерсов» и сидения за компом у Кири. Тот тоже изменился – из капризного избалованного неряхи превратился в долговязую бледную тень с вечными мешками у глаз и торчащими в стороны ушами. Постоянно нес стремную чушь: про закладки, соли, «темный интернет» и снафф-видео. С нервной усмешкой к месту и не к месту вставлял фразу: «Будешь слишком аппетитным – тебя сожрут!» Ходили слухи, будто что-то с ним случилось, возможно, связанное с его «папой», который вдруг просто перестал приезжать. Миха же был уверен, что Киря подсел на какую-нибудь пакость, так что, на всякий случай, на правах старшего советовал держаться Лерику от него подальше. Но Валерка игнорировал наставления и продолжал общаться со странным приятелем. Временами из Кириной квартиры Лерик приносил пугающие идеи. Пару раз включал Михе на телефоне видео, вроде тех, где какой-то ублюдок отрезал визжащему щенку лапки садовым секатором, или где изящная азиатка насмерть топтала каблуками кролика.

– Прикинь, такой видос можно за штуку баксов продать! У нас же тут этих дворняг как собак нерезаных! – усмехался Валерка собственному каламбуру, но Миха оставался непреклонен.

– Таким только мрази занимаются. – И, если чувствовал, что Валерка вот-вот даст слабину, спрашивал: – Ты че, мразь?

И Лерик обреченно мотал головой – мразью он быть не хотел. По крайней мере, Миха на это надеялся.

Может быть, поэтому он и оговорил себя, когда менты извлекли из туалетного бачка пузатый, набитый таблетками пакет, – верил, что у брата еще есть шанс остаться нормальным человеком.

И теперь предстояло выяснить, не ошибся ли он в Валерке.

Родной город встретил жарким маревом; градины пота катились по спине, выступали на висках. Зайдя по дороге в магазин, Миха купил на остатки пособия нехитрой снеди. К алкоголю он так и не пристрастился – не мог изгнать из головы воспоминание о том, как мать предлагала себя соседу за бутылку.

Домофон не работал. Миха шмыгнул в прохладное нутро подъезда. Под почтовыми ящиками валялись разбросанные листовки. Он выругался: