Про этот русский, воровской обычай.
А кирха спит, желая устоять,
Как прежде, не мечтая воссиять.
Бранденбургские ворота…
Я вижу свет в конце тоннеля.
Как дышит томно Бранденбург.
В потёртой серенькой шинели,
Качаясь, выйдет металлург.
Там что-то явственно маячит, Я вижу чёрный экипаж.
И две согбенных, старых клячи Устало тянут долгий стаж.
Там в дымке пепельного света,
Старухой дряхлою судьба,
Во что-то рыхлое одета Тоннеля вечная раба…
Идёт, меня не замечая,
Зонтом качая в унисон,
И незаметно выключает
Машин пронзающий клаксон.
И стихли звуки, всё умолкло, Исчезло всё, тоннеля нет.
У металлурга выпал молот,
И я увидел снова свет.
Хайнрихсвальде . . .
Звучит, как музыка Вивальди:
Избушка Славска, Хайнрихсвальде.
Не слыша ветра перемен,
Вторую сотню лет без смен.
На вздыбленном, древесном теле
Как у старухи, еле-еле,
Видна паскудная печаль,
В подножье стылом кирпича.
Там шпалы рельсами укрыты,
И смысл томный, пошлый, скрытый.
Стоит немецкая тоска
И загнивающей доска.
20 :20 на часах…
По моим часам не светит,
Жизнь пройти и не споткнуться.
Повстречаю -в сердце метит, Лучше б было разминуться.
Лучше б было не калечить,
Или так пройти, как «здрасьте».
И прощай, до скорой встречи!
Черный кот, как ты, к напасти.
А январь всегда на первом,
Месяц ясный, как в исламе. Перебором, голым нервом,
И салам твой в попаламе.
И сказать тебе, как в воду «Извините, обознались».
Вновь порхнуть, как на свободу. Вот и весь психоанализ.
Вот и вся тебе посуда,
Суд судьбы, сужденье веры.
Знал итог конца Иуда,
Серебро любя без меры.
