В начале лета 1941 года дислоцировалась в Гомеле, Ново-Белице и Речице. С 11 июня 1941 года начала переброску железнодорожным транспортом в район Барановичей. Там 27 июня 1941 года дивизия попала под массированный удар противника и начала отход на восток. Спустя сутки занимала оборону по восточному берегу Березины в районе Любыничи—Доманово. К тому времени погиб командир дивизии генерал-майор Сафонов, а само соединение было дезорганизовано и небоеспособно. В последние дни июня была окружена и действовала в лесах. 2—3 июля 1941 года в составе двух стрелковых и артиллерийского полка начала выход на Березину. К 5 июля 1941 года остатки дивизии сосредоточились в районе Добруша, фактически не имея вооружения.
15 июля 1941 года снова попала под удар противника, оставила Чаусы, но продолжала удерживать рубеж по Проне. На следующий день отошла и с него, но избежать повторного окружения не удалось. Прорываясь через вражеское кольцо за реку Сож, дивизия потеряла две трети остававшегося личного состава. Вышедшие к своим остатки рядового и младшего начальствующего состава 24 июля 1941 года были переданы в 137-ю стрелковую дивизию, а штаб дивизии отправлен в тыл – формировать по существу новую 143-ю стрелковую дивизию. Дивизия второго формирования вошла в состав вновь сформированного Брянского фронта и с 23 августа 1941 года возобновила оборонительные бои.
* * *
Анна Кривошеева
Судьба уберегла папу от гибели, дала ему шанс не просто выжить, но реализовать свои мечты, совершить другие подвиги: трудовые, научные, гражданские. А его друзья, однополчане трагически погибли.
Папа нес в душе эти переживания всю жизнь. Понимал, что должен отработать этот подарок судьбы.
И он работал всю жизнь за себя и за тех парней, которые заняли его место в строю и не вернулись с войны. Более 75 лет после этих событий он вкалывал день и ночь, в будни и в праздники, в отпуске, в транспорте, на больничной койке. Его голова не переставала работать.
А результаты весьма убедительные.
Он отработал…
1.05. Мама
Строчка в автобиографии Марка Иосифовича удручающе лаконична: «Мать убита фашистами в Полтаве в 1941 году…» Никаких документальных свидетельств в его архиве нет. Эта трагедия никогда им не обсуждалась подробно – ни в интервью, ни в семейном кругу. Для Марка Иосифовича это вечная боль, которая сопровождала его всю жизнь. Однажды он сказал дочерям: «Это мой грех». За что он так корил себя? Была ли реальная возможность спасти маму? По всей видимости, нет. Теперь мы можем только гадать, что ему пришлось пережить. Сколько его писем осталось без ответа? Что рассказали ему выжившие соседи, когда он приехал в Полтаву после войны? Сколько его друзей и одноклассников погибло? Не рассказывал ничего. Все мужественно переживал сам.
* * *
Война пришла на Полтавщину 9 августа 1941 года. Советские войска и рабочее ополчение в тяжелых боях целый месяц защищали город, что стало частью Киевской оборонительной операции. За это время из города удалось отправить 1100 железнодорожных вагонов с промышленным оборудованием, а сам город несколько раз подвергался бомбардировкам. 18 сентября 1941 года части Красной армии вынуждены были оставить Полтаву.
* * *
Из дневника
16/IX—41 г. Ст. Перещепино (!) Днепропетровской обл., село Семеновка.
И куда только судьба не закидывает человека! 27 августа уехал из Полтавы в Харьков в ХЭТИ. Я на все смотрел через розовые очки и лелеял мечту – учиться. Уезжал утром. Меня провожала моя дорогая мама. Я только сейчас чувствую, как горячо я люблю ее. Прощаясь, целовались, на ее лице была грусть, кожа лица мне казалась холодной. У меня было какое-то досадное, горестное ощущение, я почему-то считал, что вижу ее в последний раз (неужели это правда?!). Гудок, и поезд тронулся, она несколько шагов пробежала по перрону, и… все. По сей день от нее не имел ни одной весточки.
Когда уезжал, то в Полтаве уже проводилась эвакуация, но мама и я почему-то смотрели на это через пальцы. Мама любит Полтаву, и не знаю, решится ли теперь двигаться в путь. Полтаву уже давно усиленно бомбят.
…Приехал в Харьков, все будто бы устроилось хорошо. Я прописался и жил у Левы Гуревича. Квартира у него прекрасная. Был в институте. Но война! Будь она проклята! Я чувствую, что она исковеркает мою жизнь, не даст возможности исполниться моим заветным мечтам. Немцы продвигаются вперед. Весь Харьков мобилизовали на рытье укреплений вокруг города. Пришел 30 августа в институт. На собрании новичков нам сказали довольно холодно, но ясно: 31-го в 10.00 мы должны явиться с теплым бельем и продовольствием и отправиться в неизвестном направлении. Наш отъезд 31-го отложили. 1-го сентября, в тот долгожданный день, когда я думал впервые с кафедры услышать седовласого профессора, я шел по Харькову с лопатой в руках и котомкой за спиной!
Выехали вечером. На следующий день утром приехали на станцию Перещепино. Я сразу познакомился с ребятами… У нас организовалась компания, которая впоследствии стала бригадой землекопов. Вечером мы прошли 15 км до Семеновки. Расквартировались. А на следующий день вышли рыть траншеи…
* * *
Екатерина Михайловна оставалась в Полтаве. Мы не знаем, пыталась ли она уехать из города. Мы только знаем, благодаря свидетельствам Ильи Розенфельда, что уехать в сентябре было уже практически невозможно.
Вспоминает Илья Розенфельд
В один из дней нас, группу студентов, по распоряжению райкома комсомола направляют на Южный вокзал в распоряжение его начальника. Что будем там делать – скажут на месте. На вокзал мы отправляемся пешком и уже на мосту через Ворсклу слышим доносящийся со стороны вокзала странный глухой шум. Что это? Приблизившись, застываем в недоумении. Перед нами воистину сюрреалистическая картина: на огромной привокзальной площади от моста и до вокзального здания, по всей ее ширине на земле, на разостланных одеялах, просто на камнях и на асфальте шевелится и шумит многотысячная человеческая масса. Тысячи людей с детьми, с каким-то скарбом – узлами, мешками, корзинами и чемоданами – тесно заполняют всю площадь, лежат и сидят на вытоптанной траве и на проезжей части, в сквере на цветочных клумбах.
Над всей площадью – сплошной гудящий говор тысяч голосов, слышатся отдельные выкрики, детский плач. Впереди у водонапорной башни тройным кольцом вьется многосотенная очередь к водопроводному крану. С чайниками, кастрюлями, банками и разнообразной посудой молча и покорно стоят бледные женщины, старики и дети. Дверь единственного вокзального туалета крест-накрест забита толстыми досками, оттуда волнами исходит тяжелая едкая вонь разложившейся мочи и гниющих экскрементов. Вонью экскрементов несет отовсюду – ведь на площади тысячи людей, а никаких туалетов нет.
Мы с трудом пробираемся до вокзального здания. Гудящий зал тоже сплошь забит. Чтобы пройти к кабинету начальника вокзала, приходится переступать через мешки, чемоданы, узлы, прямо через лежащих на полу людей. Они сидят и тесно лежат на грязном полу, всюду вонь, заходится в вопле младенец, кричат и переругиваются женщины, плачут дети.
Бледный, с измученным серым лицом начальник вокзала в измятой синей фуражке делит нас на тройки, выдает красные повязки и поручает: сегодня же, до конца дня, составить списки женщин с детьми в возрасте только до десяти лет! Только! Для них в депо готовится состав из старых товарных вагонов. Вагоны, правда, старые, давно списанные, но сейчас их кое-как приводят в порядок. «Куда отправят этот состав? И когда?» – спрашиваем мы. Ведь эти вопросы будут задавать и нам. Начальник хмуро смотрит на нас. «На Харьков, – говорит он. – До Харькова, надеюсь, вагоны эти дотянут. А там пусть начальство решает, что делать дальше. – Он угрюмо молчит. – Завтра утром этот состав мы отправим. Много случаев дизентерии, и много вшивых, а воды нет. Да и еды ведь тоже нет никакой, а тут дети…»
До вечера мы ходим среди этой шумящей, рыдающей, шевелящейся, растерянной людской массы и составляем списки. Слух о том, что эвакуации подлежат женщины с детьми только до десяти лет, мгновенно облетает всех.
Рыдания, истерики, вопли, плачут дети – ведь здесь немало семей, в которых двое-трое детей, и некоторым из них больше десяти лет. Их что – нужно оставлять? А что с ними будет? Мы стоим в окружении отчаявшихся, кричащих и рыдающих женщин с измученными худыми лицами, у всех в руках какие-то бумаги, метрики, все они одновременно вопят и протягивают нам документы. Большинство из них – семьи военных из западных округов, у многих больные маленькие дети, но старшие тоже нуждаются в лечении, оставлять их нельзя никак… Мы в растерянности. И, конечно, вносим в списки всех детей.
Пусть решает начальство! Видя это, женщины немного успокаиваются – им кажется, что все уладилось и завтра они уедут всей семьей. Куда? На Харьков. А потом что? Мы разводим руками – этого мы сами не знаем. Наше дело – выдать регистрационные номера, которые им понадобятся завтра, при посадке в вагоны…
Через два дня узнаем, что списки наши оказались бесполезными. Состав, поданный из депо под посадку, штурмом взят озверевшей толпой. В вагоны проникли только самые сильные и ловкие.
Согласно данным Всесоюзной переписи населения 1939 года, население Полтавы составляло 130 тысяч человек, из них 12 860 евреев – в основном работники здравоохранения, просвещения, сферы обслуживания. Многие из этих людей были уверены, что в случае оккупации немцы не станут их трогать. Считалось, что немцы – цивилизованная нация.
Илья Розенфельд
Жизнь изменила окраску. Теперь все происходит на одном, основном, единственном фоне – тревожном фоне войны. И самое главное сейчас – это сводки Совинформбюро, трижды в день, утренние, дневные и вечерние. Из которых понять, что происходит на фронте, невозможно. Хотя ясно, что дела идут очень плохо.
Город еще живет по инерции привычной мирной жизни, но из подсознания людей уже ни на миг не уходит тревожное ощущение беды, близящейся и неотвратимой. Все боятся даже думать, что Левобережную Украину, а значит, и Полтаву нашим войскам не удержать. И тогда здесь будут немцы?! Как? Этого не может быть! Теперь все зависит от обороны Киева. Его не сдадут! Это последняя – непрочная, неуверенная и единственная – надежда на то, что немцам дальше не продвинуться. В газетах Киев гордо называют «твердыней на Днепре» – ведь его обороной командует сам маршал Буденный, который на городском митинге (его транслируют по радио) кричит и клянется, что Киев «был и останется советским!». Мы ему верим – из школьной программы и кинофильмов мы знаем, что он герой Гражданской войны, его конница успешно громила белополяков и золотопогонников Деникина. Мы и не подозреваем, что полководческие таланты и знания Буденного – это позавчерашний день военной науки…
А тем временем в сводках Совинформбюро печатаются неясные сообщения о тяжелых оборонительных боях Красной армии и огромных потерях немцев. Судя по ним, немцы уже вот-вот останутся без единого солдата, без танков и самолетов…
И при всем этом – полное молчание властей, ни единого слова предупреждения населению, остающемуся на оккупированной территории. Хотя уже есть трагический опыт поверженных Польши, Франции и других стран Европы, – это гестапо, концлагеря, массовые расстрелы евреев, лагеря военнопленных, неизбежный голод. И при этом никаких мер содействия и помощи желающим уехать, никаких поездов для эвакуации. Даже раздобыть в горисполкоме спасительные «эваколисты» людям удается с трудом.
Мрачные, тревожные дни и беспросветные черные ночи. Опустевший город, темные, будто нежилые дома и пустынные ночные улицы, частые воздушные тревоги и завывание сирен, тревожно шарящие по черному небу бледные лучи прожекторов, оглушительная пальба зениток и колючие бело-красные звезды зенитных разрывов в небе, гул самолетов и гулкое эхо шагов военных патрулей на безлюдных улицах.
Дни, наполненные пугающей неизвестностью, уже осознанное понимание близящегося слома всей жизни – ведь нужно все бросить, просто выйти и захлопнуть за собою дверь. И уйти. Просто уйти. Дверь можно не запирать. Все равно вслед за тобой в дом торопливо войдут какие-то люди. Они жадно будут рыться, отыщут и поспешно унесут все, что только смогут найти и ухватить, все, что, опережая других, им удастся высмотреть и поскорее взять или отнять у других, тоже рыщущих, увезти нашу, не бог весть какую роскошную, мебель, мое пианино, мои ноты и мои записи, наши книги и граммофонные пластинки, мою коллекцию марок, вещи, посуду и белье, картины на стенах и люстры.
Кто-то испуганно рассказывает, что иной раз западный ветер уже доносит глухой отдаленный гул артиллерийской канонады. Мы верим и не верим – ведь бои идут за Киев, а это от нас далеко… Но где сейчас в действительности фронт – не знает никто.
Илье Розенфельду повезло. 12 сентября он смог уехать из Полтавы вместе с институтом в эвакуацию.
Из дневника
В сводке от Информбюро 14/IX сообщается, что немцами занят Кременчуг. Это ужасно. Ведь рядом Полтава.
Боюсь, что я разлучусь с мамой. Черт возьми! Как тяжело «оторваться от маминой юбки», уйти на широкую, извилистую дорогу самостоятельной, полной трудностей и борьбы жизни. И вот сейчас у меня оказывается еще такое впечатление, что волна отбросила меня от благополучия и теплоты домашней жизни и бросила в сторону, – бросила на путь борьбы за существование. Теперь многое зависит от меня, от моей силы и находчивости, от моего ума, от моих знаний. Самое главное – не терять власти над собой. Ничего! Мне 19 лет. Я чувствую себя здоровым и полным сил. Если не считать некоторых горьких ноток, которые язвят мою душу! Зрение! Ну, ничего! Я кончаю сегодняшнюю запись почти оптимистически!
* * *
17 сентября все студенты ХЭТИ были собраны у командира нашего батальона. Нам объявили, что наша дивизия выступает в далекий путь. Мы находились примерно в 60 км от Днепропетровска. Шли целый день. Идти было трудно. Люди бросали последние вещи…
В пути пришлось преодолеть много трудностей. Мы проходили мимо Краснограда, за который в эти дни уже шли бои, невдалеке от нас взрывался железнодорожный состав с боеприпасами.
Мы прошли более 100 км пешком и вечером 20-го были в Семеновке…
На станции стоял состав, который через полчаса после нашего прихода отъезжал под рев сирены, извещавшей о тревоге. За день до этого немцы бомбили ст. Лихачево, где погибло много студентов медицинского и машиностроительного вузов…
Когда уезжал из Семеновки, на пути к разъезду меня нагнал Виктор Кононов и передал мне открытку от мамы за 4/IX—41 г. Неописуема была моя радость. Это было первое письмо после моего отъезда из Полтавы 27/VIII.
