За туманами Большой реки
На пристани стояла другая женщина, она была красива, молода, одета в синий плащ и синий платок. Каждому ребенку, спускавшемуся по трапу, она протягивала руки.
– Здравствуйте, друзья! Меня зовут Ниной Михайловной. Я – воспитатель Николаевского детского дома.
Пароход дал прощальный гудок и исчез за поворотом реки в темных лесах.
Дорога таинственно уходила в темную реку, противоположный берег едва угадывался в сумраке желтыми огоньками деревни. Река была очень широкой и несла темную воду, которой было так много, она была так глубока и стремительна, что становилось не по себе перед ее могучей силой.
– Где мы? – тревожно спросил Ваня встречавшую их женщину.
– Это Гончарка. Большая деревня. А на том берегу – село Красное. А в пятидесяти километрах ниже по течению будет старинный городок Усолье…
Справа и слева по берегу серели тени больших крестьянских домов, в окнах которых изредка светились огоньки.
Пароход, привезший их, отчалил от пристани и, дымя трубой, поплыл по реке дальше, через темные леса, стоящие по берегам..
– Мы только сегодня получили телеграмму, – виновато сказала Нина Михайловна. – Меня командировали встречать вас.
Скоро из крайнего дома вышел хромой дяденька с керосиновым фонарем в руках. Он был в длинном плаще с капюшоном, покрывавшим голову. За ним вышел молодой долговязый парень, тоже в плаще.
– Я – паромщик, – сказал первый. – А это мой помощник. Сынок мой. Скоро, ребятки, отправимся, – добавил он деловито. – Только бы не снесло далеко. Река играет…
– Да уж вы постарайтесь, – попросила дяденьку Нина Михайловна. – Нам еще до Николаевки пешком. И дождь начинается.
– Пешком? – удивился паромщик и посмотрел на небо.
И правда, игравшее отблесками заката небо потемнело вдруг от набежавшей тучи, и мелкий дождь посыпался, как через сито, с сумрачного неба.
Паромщик ушел, хрустя галькой на берегу, но из деревни к дороге, где, как воробьи, жались друг к дружке ребятишки, стали выходить молодые женщины и старушки.
– Господи, – перешептывались они, – опять в Николаевку сирот везут. Везут и везут… Что война проклятущая делает. Говорят, где-то детский дом разбомбили. Так вот их и везут. Одних в Погорелове оставляют, других – в Усолье везут…
Женщины подходили к ребятам, стараясь обнять, приласкать, погладить каждого, совали в руки, в карманы вареную картошку, кусочки хлеба, морковь, вяленую репу.
– Погодите, – сказала одна, – я вам клеенку принесу, станете в дороге от дождя укрываться, ежели чего.
– Что уж, не могли с Николаевки лошадь послать? Или в Красном подрядить подводу? – ворчали старушки.
– Где теперь лошадей взять? Всех на фронт угнали. Сначала мужики ушли, потом коней забрали… Остались кривой да желтый…
Вверху по течению, куда ушел паромщик, послышался плеск воды и скрип уключин, скоро и сам паром засветился огнями.
– Шевелись! – подбадривал перевозчик детей. – Залезайте на паром, да держитесь покрепче за леера.
Паром – две большие лодки, поверх которых настелены доски. Он шел против течения, паромщик с сыном налегали на весла, которые были сделаны из нетесаных брусьев, с огромными лопастями на концах. Двигались медленно. На середине реки течение яростно подхватило паром с детьми и понесло вдоль берегов.
– Навались! – страшно кричал паромщик своему напарнику. – Еще раз, еще…
На том берегу загорелся сигнальный фонарь, на который ориентировался этот утлый ковчег с сиротами.
И тут среди темных облаков сверкнула молния, и небо с грохотом порвалось поздней осенней грозой. – Это, ребята, к счастью, – прошептала проводница прижавшимся к ней малышам.
Но, наконец-то, паром вырвался из объятий реки и ткнулся в берег. Осторожно вышли на сушу. Ване показалось на какой-то момент, что там, на той стороне могучей реки, осталась страшная война и все беды, которые принесла она людям.
Гроза, все еще ворча, откатывалась за реку, сверкала зарницами над бескрайними кряжами тайги.
Где то там, далеко, за темными лесами, за высокими горами, за широкими долами Красная армия билась с лютым врагом.
На календаре была самая середина войны.
Ночная дорога
Берег был крут, дорога долго карабкалась в гору. На самом верху ее стояла желтеющая в темноте церковь. Над куполом ее, над покосившимся крестом кружилось, с недовольным криком, потревоженное воронье.
– Ребята, – сказала Нина Михайловна. – Распределитесь парами и возьмитесь за руки. Путь будет долгим. Двадцать километров, – и повторила уже тихо, – двадцать…
Двадцать километров размытой осенними дождями дороги! Никто из ребятишек не мог себе и представить, как это далеко. И сколько нужно сил, чтобы преодолеть это расстояние.
– К ночи мы должны быть в Николе, в детском доме. Обязательно, – сказала строго проводница. – Так что нужно поторопиться. Нам мало выдано продуктов на дорогу, чтобы где-то искать ночлег.
Ребята молчали.
Тогда она добавила:
– У многих отцы воюют на фронте. Представьте, как им трудно в сырых окопах под дождями, снегами, вьюгами и метелями. Бомбы падают, снаряды землю роют, танки грохочут. А они держат оборону, бьют врага и наступают…
А мы – дома. Под их защитой. Так что будем достойны своих защитников.
Ребята оживились. И у Вани потеплело в душе, которая будто бы заледенела после смерти матери.
Он почувствовал, что эти слова обращены и к нему. Ваня поднял голову.
– Вы не расстраивайтесь, Нина Михайловна. Мы выдержим. Дойдем, – сказал он, глядя в глаза проводнице. – Обязательно дойдем.
– Вот и ладно. Пошли…
…Ваня шел за руку со смуглым, таким же, как он сам, черноглазым тихим мальчишкой из Ленинграда. За всю дорогу, пока они плыли на пароходе, они не сказали друг другу ни слова.
Ваня первым нарушил молчание.
– Меня зовут Ваней. У меня папа на фронт ушел, мама, – мальчик помолчал горестно, – умерла. А ты?
– Я – Витя Черемисин, – тихо отвечал его напарник. – Я в блокаде был.
– Страшно было? – спросил Ваня, вспомнив поезд из Ленинграда.
– Очень. Люди умирали прямо на улицах и лежали так. Нас из Ленинграда на самолете вывозили. – Ты на самолете летел? – спросил Ваня с нескрываемой завистью.
Витя посмотрел на товарища с сожалением.
– Нас немецкие истребители догнали и стали расстреливать. Мы упали на пол. А пули продырявили самолет. Он загорелся, летчика ранили.
– Как же вы? – Ване стало неловко за свою горячность.
– Летчик над самой землей летел, чтобы оторваться от истребителей. И посадил самолет. Там уже наши были.
– А дальше?
– Потом мы ехали на поезде до вашего города. И нас тоже несколько раз бомбили. А потом был этот пароход.
…Мальчики надолго замолчали.
Огонь в ночи
…Маленький отряд уверенно прошел задремавшей деревней и углубился в густой сосновый бор. Дождь кончился. На какое-то время небо расчистилось, и над миром стали загораться звезды. Идти стало веселее. Звезды перемигивались в вышине и звали путников вперед.
Темный бор безмолвствовал. Ни птицы, ни зверя, ни звука. И всё же казалось, что из глубины леса внимательные глаза смотрят на ребятишек, торопящих шаги. Было временами страшно, но тепло рук товарищей, шагавших рядом, дыхание и топот ног остальных участников этого ночного похода гнали страхи прочь.
Шли уже около двух часов. Многие стали заметно сбавлять шаг, дыхание сбивалось, усталость давала себя знать. Предательски хотелось есть. Хотя есть в войну хотелось всегда.
– Молодцы, ребята, – подбадривала Нина Михайловна, шагавшая впереди отряда с керосиновым фонарем. – Еще немного, и устроим привал.
Маленький отважный отряд приободрился.
…Скоро лес расступился. Песчаная дорога кончилась, началась глина, ноги скользили и часто разъезжались. Но никто не упал, потому что руки товарищей тут же подхватывали споткнувшегося.
Откуда-то подул ветерок, звезды на небе исчезли, закрытые тучами, снова пошел мелкий холодный дождь, вода хлюпала под ногами, проникала в жалкую обутку детей.
И когда казалось, силы у детей закончились, в этом безбрежном темном поле, сначала неуверенно, но потом все отчетливее и яснее, проявился крохотный желтый огонек.
– Это Манилово, – сказала Нина Михайловна.
– Манилово! – развеселился Коля. – И правда. Этот огонек манит к себе. Мы сделаем остановку там?
– Попросим у хозяев ненадолго пристанища, – ответила проводница.
Скоро в темноте проявилась наклонившаяся изгородь, улица с темными домами, где-то на дворе залаяла собачонка.
Во всей деревне светилось лишь одно окошко. Нина Михайловна осторожно постучала в стекло. И тотчас в свете лампы появилось лицо старушки с тревожными глазами, на плечах ее лежал платок, а седые волосы были забраны под гребенку.
– Нам бы погреться. В Николаевку идем, – сказала Нина Михайловна.
Старушка встрепенулась.
– Не заперто, поверните кольцо в дверях… Сейчас я с лампой иду.
Дверь распахнулась, и дети оживленной толпой повалили в сени и избу.
– Господи! – ахнула старушка. – В такую-то ночь, малёхонные такие. Проходите, проходите, – заговорила радостно она. – Скидывайте и обутку, и оболочку, полезайте на печь. Все войдете, печь большая. А я пока самовар подогрею, да ваши башмачки посушу.
…Как тепло и уютно было на русской печи, здесь пахло каленой глиной, хлебной закваской, луком и вяленой репой… Скоро внизу запел самовар. Многие дети уже сладко дремали. Витя Черемисин тоже спал, положив голову на старый валенок. Коля согрелся на печи, но дрема его не одолела. Он смотрел во все глаза на висевшие на стенах желтые снимки в темных рамках, на которых были запечатлены солдаты разных времен и войн, юноши и девушки в праздничных одеждах парами и порозно, старики и дети…
«Почему же эта бабушка одна?» – подумал Коля. И еще подумал, что она, как и он, и все его товарищи по ночной дороге, – сироты.
А бабушка сноровисто собирала на стол чайные приборы и беседовала с их проводницей.
– Трех сынов, милая, проводила на фронт. Всё жду вестей. Жду день, и ночь жду… Думаю, может, придет который, вернется, в окно постучит… А у меня самовар горячий… – бабушка горестно вздохнула.
– А тут мы – незваные, нежданные, – сказала Нина Михайловна, доставая из заплечного мешка хлеб.
– Слышу, собака у соседа залаяла. Может, думаю, с вестиночкой кто… Кто хоть эти войны и затевает? – вздохнула она.
Нина Михайловна резала хлеб, потом достала завернутый в холстинку кусочек сала и стала делать бутерброды.
Вот и самовар занял генеральскую позицию за столом. Бабушка принесла чугунок с вареной картошкой и блюдо соленых грибов из сеней.
– Вот и поужинаем, чем Бог послал, – сказала бабушка.
– Надо ребят поднимать. В Николе ждут, переживают.
– Ночевали бы у меня, да с утра и в дорогу. Может, какая подвода подвернется, – принялась уговаривать бабушка.
– Нельзя, нельзя. Нам идти надо, – грустно, но решительно отозвалась проводница. – Дисциплина. Война идет.
И она обернулась к печи:
– Ребята! Подъем!
Никого не надо было уговаривать. Все покорно покинули теплую печь и степенно уселись за стол. И картошка с солеными волнушками, и хлеб с тоненьким лепестком розового сала, и морковный чай, краткий сон на теплой печи, бабушка с тревожными глазами, и огонек ее избушки в ночи, запомнятся детям на всю оставшуюся жизнь.
Под сенью берез
Уже глубокой ночью они вступили в большое село под сень облетающих берез, где стоял их двухэтажный, похожий на ковчег, деревянный приют. Окна его были темны.
На сердце ворохнулась тревога:
– Не ждали.
Но Нина Михайловна решительно постучала в двери.
– Кто там? – послышался голос. – Сейчас вздую свет. Сейчас.
– Господи! Сколько вас? Мокрые! Ноги сырущие… Пешком? – немолодая женщина открыла двери.
– По срочной телеграмме, баба Сима, никто не знал… Надо размещать.
– Дак ведь кроватей-то нет. Как быть?
– Будем укладывать по двое на одну. Валетом. В тесноте, да не в обиде.
Баба Сима собрала верхнюю одежду, обувь и понесла в сушилку.
– Вот здесь мы и будем жить, друзья, – сказала Нина Михайловна. – Отныне это ваш дом. Укладывайтесь на ночлег. Ложитесь на кровати по двое.
– Ваня, ты ложись вот к этом мальчику. К Толе Мишеневу.
…Ночь снова вернулась в комнату мальчиков. Они лежали смиренно, свернувшись калачиками.
Ночная няня баба Сима спала на тубаретках и слегка похрапывала. По крыше все еще стучал дождь.
Замерзшие в дороге ребята согрелись в кроватях от тепла обретенных братьев, душевного тепла встречавших их людей.
Им было покойно и уютно впервые за многие дни тревог и утрат.
Дождь прошел, звезды сияли торжественно и безмятежно над сельским миром: над уснувшим селом, полями и лесами, неусыпной рекой, над деревянным приютом, где валетом спала надежда страны, и среди них тихо посапывали два будущих поэта России.
Наверное, люди становятся поэтами во снах, когда летают над ночной родиной.
Деревянные башмачки
На следующее утро был объявлен банный день. Здесь он всегда был в воскресенье. Баню, стоявшую за детдомом, начинали топить еще затемно. Старшие ребята носили с реки воду, не мало ее надо было, чтобы помыть более ста человек.
Часам к двенадцати отправили в баню начальную партию. Вся вновь прибывшая группа шла первой. Пахло дымком березовых дров, вениками и хозяйственным мылом.
Нянечки, помогавшие детям раздеваться, прятали слезы, глядя на изможденных войной и голодом детей, смиренно сносящих все ее тяготы и довольствовавшихся простыми деревенскими радостями.
…Ване понравилось в бане. И не жарко, и мыло в глаза не попало, и спину натерли друг другу не до царапин.
А потом было самое приятное: всем выдали глаженые чистые фланелевые рубахи в клетку разных цветов. А к ним хлопчатобумажные штаны и, о, радость, новые ботинки на деревянной подошве. – Вы уж простите, у государства не было возможности снабдить и армию, и детей кожаной обувью, говорила баба Катя, кастельянша детдома. И детей нисколько не огорчили эти деревянные подошвы.
Как задорно стучали они – деревянные башмачки. Бегут по подмерзающим улицам села десятка два воспитанников Николаевского приюта в школу, выглядывают из окон растерянные старушки: что же это такое стучит? Уж не Красная ли конница из-за дальних гор мчится громить врага?
Башмачки эти Ваня заботливо протер тряпочкой и поставил аккуратно под кровать. И пока не уснул, несколько раз склонял с кровати голову и смотрел на них благодарно…
Сиротские крошки
…Отстояли в Николаевке мокропогодные октябрь и ноябрь. В декабре со снегопадами и морозами прикатила зима, отлютовала в январе, а уж февраль привел за собой метели и снеговеи.
Занесло в деревне дома под самые брови, раскатали вьюги белоснежные холсты в лугах и подско-тинах, реку замели, старые мельничные плотины и омуты, от дорог и тропинок одни еловые ветки остались торчать…
Бежит Ваня радостный в школу. Валенки на ногах теплые, хоть и не новые, но подшиты второй подошвой смоляными нитками – сносу нет. Можно и с горки прокатиться, на льду конскую кулебяку погонять. Но валенки беречь надо, вот у них сколько наследников детдомовского братства. Поносил сам, вырос, отдай младшему…
Пальто у Вани на пару размеров больше, но зато с меховым воротником, не на одну зиму хватит, знатная шапка ушанка…
А вот руки приходится в карманы прятать, рукавиц нет.
Бегут ребятишки из детского дома в школу, во вторую смену они учатся. В первую – деревенские.
Сугробы – выше голов. По веткам уцелевшие в январскую стужу воробьи прыгают, чирикают озабоченно. Голод – не тетка. Колхозные амбары пусты, где бы можно было зернышко раздобыть…
Ребята останавливаются, вытряхивают из карманов на тропинку затерявшиеся хлебные крошки и зернышки.
Клюнет серый крошку от сиротской краюшки – и то спасение. Чирикает благодарно на ветке:
– Жив, жив…
– И мы живы, – отвечают мальчишки воробью. – И дальше будем жить.
В детдоме и завтрак, и обед, и ужин. На обед хлебушка кусочек в 70 граммов да тарелка супа-пюре из зеленого горошка.
– Маловато, но до лета дотянем, – говорит уверенно ночная няня баба Сима, – а чуть пригреет, крапива пойдет… Какие щи из нее получаются добрые, за уши не оторвать… Потом дудки сладкие вырастут, кислица, пестыши, ягоды всякие зреть станут, грибы, турнепс, репа… Рыба из реки сама на сковородки прыгать будет… Переможем, ребятки, и эту войну…
…Похоже, что войны немного осталось. В пионерской комнате висит большая карта, на которой красными флажками лучшие ученики отмечают боевые успехи нашей армии. Еще немного, еще чуть-чуть, и вот уже наша граница… и граница врага…
Среди учеников Ваня – первый. Он, да Витя Черемисин, да Толя Мишенев, Ванин сосед по койке.
Любимая учительница Римма Ивановна – не нарадуется. Руку Ваня тянет всегда, отвечает четко, емко, даже когда вертится, слушает, кажется, вполуха.
Добрый мальчишка растет, справедливый¸ сострадательный. Стихи любит. Римма Ивановна тоже любит стихи и часто декламирует их детям. Больше Пушкина.
«Под голубыми небесамиВеликолепными коврами,Блестя на солнце, снег лежит.Печальный лес один темнеет,Да ель сквозь иней зеленеет,Да речка подо льдом блестит…»Ване кажется, что эти строчки Пушкин написал про Николаевку. Вот она высокая ель на берегу у Попова гумна, вот она блестит, вот они – снежные ковры…
Ваня и сам много знает стихов и часто читает их по просьбе учителей или товарищей. Он словно погружается в неведомую глубину слов, собранных в стихи, и видит, и слышит в них больше смысла, чем все остальные.
…Учиться непросто – тетрадок нет, писать приходится на газетах. Да добрая душа, – Римма Ивановна, не щадит свою библиотеку, делая из книг тетради для детей. Особенно хороши получаются они из книжек со стихами. Там много чистого места, чтобы решать примеры и задачки. И стихи в душу сами ложатся.
У Вани тетрадка, собранная из книжки поэта Ивана Никитина.
Аккуратным бисерным почерком выводил мальчик свои классные прописи рядом со стихами этого замечательного крестьянского поэта:
И во всех концахСвета белогоПро тебя идетСлава громкая.Уж и есть за что,Русь могучая,Полюбить тебя,Назвать матерью,Стать за честь твоюПротив недруга,За тебя в нуждеСложить голову.…В эту пору в детдом на двух лошадях, запряженных в розвальни, привезли пополнение: с десяток ребятишек – сирот войны.
Дети растерянно стояли во дворе, переминаясь с ноги на ногу. Старожилы детдома побежали их встречать. Выскочил и Ваня.
И сразу же он обратил внимание на мальчишку, стоявшего в сторонке, державшего за руку девочку. – Шурка! – закричал Ваня радостно. – Синицын! Приехал! С сестрой! Это Лида?
На лице товарища мелькнула лишь тень улыбки. – Случилось что? Папка ваш?
– Да, – потупился Шурка. – Не дождались мы папку… Похоронка пришла. Умер от ран…
– Дак у меня! – заволновался Ваня. – У меня кисет его…
Мальчик бросился к спальному корпусу и через минуту вернулся. В руках у него был тот самый вышитый синий кисет – последний привет от Федора Синицына…
…Ваня не знал, что в сорок четвертом и его отца, Михаила Петровича Андреянова, после ранения привез санитарный поезд на излечение домой.
К тому времени никто из родных Вани не знал, где их мальчик. Документы о направлении его в Николаевский детдом затерялись.
Берегиня
Поздно вечером ребята сидели на крыльце детдома. Давно был объявлен отбой, но как тут уснешь, когда в небе несмолкаемо курлычут журавли, кричат стаи перелетных гусей и уток…
Нужно было дождаться, когда в комнате все улягутся, уснет неусыпная баба Сима, и тогда, взяв в руки ботинки, осторожно пройти на цыпочках мимо героической охранницы, которая, как всегда, спит на составленных тубаретках. Потом откинуть крючок и тихо, чтобы не скрипнула дверь, выскользнуть тихонько в гулкую весеннюю ночь, полную радостного птичьего гомона…
…На крыльце сидели три друга: Ванюшка, Шура Синицын и Толя Мишенев.
– Ах, если бы весна и лето были всегда… – сказал Толька.
Его привезли сюда с самого Севера, где северные олени и нерпы живут, там зима – целых восемь месяцев. А на весну, лето, осень остается всего четыре месяца…
– Я бы катался на лодке и собирал цветы в красивые букеты, и дарил их нашим воспитателям и учителям, – сказал Ваня.
– Так ты не оставишь травы и коровам, – сказал практичный Шурка. – Чего лошади есть будут? Все трое так и покатились от смеха. Но смеялись тихо, зажимая себе рты, чтобы не разбудить никого.
– Не букетами же их кормить?
Насмеявшись, они стали дальше мечтать про лето.
Шурка, помолчав, добавил:
– Я рыбалку люблю, но больше всего люблю лошадей. Надо попросить директора, чтобы она назначала нас почаще дежурными по скотному двору, – сказал Шурка, обращаясь к Ване. – У меня сам знаешь, какой опыт с лошадьми работать.
– Знаю. У нас мало кто сможет лошадь запрячь…
– Проще простого, – обрадовался Шурка. – Берешь хомут кверху клещами, надеваешь его на голову… Переворачиваешь.
– Себе надеваешь? – простодушно спросил Толька.
– Лошади…
И все трое снова засмеялись, представив Тольку с хомутом на шее.
– Потом нужно хомут засупонить… Надеть седелку… Чересседельник затянуть, подпругу, а потом уж оглобли, дугу…
– Так она тебе и дастся? – выразил Толька сомнение. Вон у нас Воронок какой – не подступиться.
– Воронок воевал. Если бы лошадям давали награды, то у него была бы вся грудь в медалях и орденах. Он снаряды возил… Бомбили их. Осколок в ногу попал. Ты думаешь, почему он хромает… – сказал Шурка с гордостью. – Тут опыт нужен. Неопытных они могут залягать до смерти.
…Крики перелетных птиц становились все громче. Вместе с лягушками они объединились в единый торжествующий хор и славили свою родину, к которой стремились за тысячи километров.
– А лягушкам не надо от зимы за тысячи километров лететь, – сказал Толя. – Приспособились. Заледенеют и полеживают до весны. А тут оттаяли и заорали…
– А пойдем сейчас к нашей березе сходим, – предложил Ваня. – У меня шило есть и соломинки. И банка из-под зеленого горошка, и пластилин. Надо соку березового попить… Знаете, какой он полезный. Сразу силы восстановит…
И они пошли на берег разгулявшейся реки, гудевшей как натянутая струна, готовая вот-вот порваться.
Береза стояла в метрах двадцати от берега. Это было главное дерево в деревне. Старики называли ее Берегиней. Она была такая огромная и была так толста, что никто не мог сказать, сколько же ей лет. Может, двести или все триста…
Ее ветви могли сами быть настоящими деревьями. На самой нижней ветви была устроена качель.
Под сенью Берегини стояла такая же большая скамья, на которой отдыхали крестьяне, когда возвращались с покосов, или когда устраивались общие деревенские праздники.
Учительница Римма Ивановна говорила, что береза уже была такой же большой и высокой во времена войны с Наполеоном. И скоро мы вместе с Берегиней доживем до нашей Победы.
…Ребята посидели под березой на скамье, напились сладкого соку, который щедро отдавала Берегиня, замазали пластилином дырки в коре и пошли домой.
Стало совсем темно. Но спать, наверное, от березового сока, напитавшего их своей энергией, не хотелось…
– Давайте, еще немножечко посидим на крыльце и пойдем спать, – сказал Ваня…
Гроза
Это была ранняя майская гроза. На горизонте вспухал огромный перевал туч, который шел неотвратимо и грозно на деревню, сверкая на пол горизонта ослепительными молниями, разрывая с ужасным треском небо.
Птичьи хоры смолкли. Воробьи, ласточки, галки бестолково метались на краю зловещей тучи, но очередной гром и сверкание молний скоро загнало их под крыши. Перепуганные куры вместе с петухами, теряя перья и достоинство, неслись со всех ног в курятники…
Дети раньше того забрались в спальный корпус и из окон смотрели, замирая от восторга и страха, за борьбой небесных стихий.
Вот черная туча накрыла речной наволок, берег, высокую, могучую Берегиню, похожую на яркое зеленое облако, вытянувшееся по ветру и готовое улететь, но зацепившееся корнями за землю.
Вот она сожрала уже полмира и медленно, неотвратимо наползла на деревню, детский дом, его подворье, огород…
А далее раздался ужасный удар грома, сверкание молнии, после чего мир исчез на несколько секунд, а потом проявился, но уже в черно-белом, негативном изображении. Тут же на деревню упала стена ливня, настолько густого, что видимый мир совсем потерялся.