Итак, начнем. Во-первых, нужно выстроить генеральную линию правдоподобной лжи на случай, если сегодняшняя история все же просочится, так сказать, в прессу и дойдёт до ушей моего непосредственного руководства. За себя самого я не опасался. Я себе не враг, разумеется, и молчать буду, что та рыба, которая об лед. Вылетать из ординатуры (а иначе сегодняшний «залет», уверен, караться не будет) я был не намерен. Значит, болтать лишнее – не в моих интересах. Зубков также заинтересован в сохранении этой тайны, ибо является хоть и случайным, но все же виновником сего торжества. Ему детей кормить, ему кредиты платить – стало быть, за него я тоже могу не опасаться. Сомнения вызывали молодой ординатор из реанимации, имя которого я так и не вспомнил, и медсестра Маринка. Стервозной, прямо скажем, бабой была эта Маринка – на ее счет я беспокоился больше всего.
Уходя к себе, я заикнулся о своих опасениях, но Зубков меня успокоил, сказав, что этих двоих берет на себя. В целом меня такой расклад устраивал, но подумать тут все же было над чем. Я заварил себе чаю покрепче, примостил свое изувеченное тело на видавший виды диванчик и принялся размышлять.
Ординатору Х (назовем пока его так) Зубков, допустим, непосредственный начальник. Он руководитель его практики, стало быть, кое-какие рычаги давления на молодого доктора имеет. Допустим, с этим ординатором Х проблем не возникнет. А вот в каких отношениях Зубков состоял с Маринкой, я понятия не имел. Маринка Корягина была приписана к паллиативному отделению, ее непосредственный руководитель – Женька Соловьев. Возможно, именно мне было бы сподручнее поговорить с ней и попросить не трепаться. В паллиативке я был на хорошем счету, и откровенных конфликтов у меня там ни с кем не было. Маринка вполне могла пойти мне навстречу в таком щекотливом вопросе. Ну, или можно было через того же Женьку Соловьева действовать. Мы с ним, хоть и связаны субординацией, но в отношениях все же хороших состоим. Он и меня поймёт, и на нее надавит, как следует, если потребуется. И мне нужно-то было всего ничего – каких-то полгодика молчания. А там я спокойно закончу первый год ординатуры и свалю из этого проклятого места на другие базы, буду проходить практику совершенно в других дисциплинах и подчиняться совсем другим людям. По сути, до того, кто и что будет говорить обо мне тут после моего отбытия, мне уже дела не было никакого. Пусть хоть геем называют, хоть фриком, хоть наркоманом. Хотя нет, геем лучше не надо, мало ли что.
В общем, по всему выходило, что мне в свою тайну нужно было посвятить еще и заведующего паллиативным отделением. Итого – без меня четверо. Вот же засада. Все одно кто-нибудь да проболтается, к гадалке не ходи. Немцы вообще на такой случай целую поговорку придумали: «Что знают двое, знает свинья». Грубо, но очень точно. Ладно, решил я, поживем – увидим. Теперь переходим к «сладенькому».
– Это что, (непечатно), там было такое? – шепотом спросил я у самого себя.
Разумеется, я имел в виду не свою клиническую смерть, а то, что за ней последовало. Вот как прикажете все это понимать? Самым напрашивающимся выводом у любого здравомыслящего прагматика должен был быть следующий: человек по неосторожности получает разряд тока, падает, бьется головой о пол, а после длительное время пребывает в клинической смерти. Само собой, мозг в таком состоянии находится в состоянии дичайшей гипоксии и выдать на-гора может что угодно. Хоть призраков, хоть лунтиков, хоть смешариков с покемонами в придачу.
Я задумался: а ведь вполне себе рабочий вариант. Смущало лишь одно – я, блин, уже бывал в таком состоянии раньше. Я уже отделялся от своего тела. Уже летал бесплотным призраком по квартире и по коридорам колледжа. Я во внетелесный опыт верил, равно как верил и себе самому. Все, что я там видел, не было плодом моего воображения. Я на воображение вообще довольно скуп от природы и придумать с ходу столь красочную картинку просто не смог бы.
Но, с другой стороны, поверить в то, что я там видел, означало одно – я вплотную приблизился к миру мертвых. Я мало того что сам вывалился из своего тела, я еще и бабку Семенову видел в том же состоянии. Объяснить, правда, почему она оказалась голая и молодая, я не мог. Нестыковка. Опять же, с бабкой Семеновой до всех этих событий я знаком не был. Все наше общение сводилось к тому, что я приходил к ней в палату пару раз в неделю на своих дежурствах, убеждался, что она все ещё жива, записывал в специальном журнале ее показатели, дублировал запись в ее истории болезни – и все. Ни в сознании я ее не видел, ни тем более молодой – это в принципе невозможно, учитывая нашу разницу в возрасте. Я не общался с ее родственниками, которые, скажем, могли бы мне ее фотографии в молодости показать. То есть никакой информации о том, как именно могла Семенова выглядеть в молодости, у меня в голове не было и быть не могло.
Это что же тогда получается, я все это выдумал? И молодую сексуальную Семенову (вот же геронтофил латентный), и демона того страшного, и то, что она говорила и делала?
Кстати, а что она там говорила? Что-то насчет опасных родственников. То ли дочка у нее страшная, то ли внучка… Я помотал головой из стороны в сторону. Вот же бред! Тут я вспомнил ещё несколько деталей своего посмертного опыта. Точно, ещё же был этот странный воздушный поцелуй… Что я там проглотил-то?
Нет. Определенно, все, что я тогда видел, не могло быть правдой. Выдумать я это сам не мог, это тоже верно, но за свой мозг-то я отвечать не могу. Мозг, как говорил классик, дело темное и исследованию не подлежит. Что он там навыдумывать в состоянии гипоксии способен, уже не моего ума дело.
А если все и взаправду происходило, продолжал я успокаивать сам себя, что с того? Вот, допустим, правда все это. Есть и загробный мир, и душа существует. Допустим даже, что она после смерти выглядит, как хочет, душа эта. Семенова вон в целую Анджелину Джоли превратилась. Положим даже, что и демоны всякие существуют, и ангелы. Ок, есть все это. И что? Вот правда, что мне с этого? Все это там, в загробном мире, и до моей смерти биологической никак меня касаться не должно. Все, что там, за чертой, будет иметь для меня смысл только тогда, когда я окочурюсь. То есть либо в случае форс-мажора какого-нибудь, либо через много-много лет, в глубокой старости. Сейчас-то все это как меня касается? Сейчас мне жить нужно и решать проблемы этого мира, а не того.
В общем, аутотренинг мне помог. Пока сидел на диване и сам с собой общался, успел даже закемарить. Проснулся я уже с первыми лучами солнца, голодный и словно палками побитый.
Взглянув на часы, понял, что до первых врачей еще полчаса есть. Можно и в порядок себя привести, и кофейку бахнуть, и на утреннюю «пяти*будку» сходить. Там, собственно, все и решится. По реакции Косякова я все сразу пойму – докладывали ему о моих ночных похождениях или нет.
Глава 5
Я терпеть не мог еженедельные конференции, которые устраивало наше начальство. И не нравились они мне только по одной причине – руководство, их проводящее, всеми силами отбивало у нас, ординаторов и интернов, всякое желание работать в медицине вообще и в стационарах в частности. Не знаю, как было в других ЛПУ, но подозреваю, что везде плюс-минус все одинаково.
Сразу оговорюсь – это мое личное мнение, и я никому его, разумеется, не навязываю. Просто после шести лет напряженного обучения в медицинском, после всех этих бессонных ночей над учебниками, после слез, пота, крови – после всех этих реальных лишений, на которые мы шли добровольно, хотелось хоть чуточку понимания и человечности от старшего поколения врачей. На деле же выходило иначе. После всех кругов ада, что мы вытерпели ради самой гуманной профессии в мире, без пяти минут врачи оказываются один на один с суровой действительностью. Никакого гуманизма в нашем здравоохранении нет. Тут царит банальный закон джунглей – выживает сильнейший. Ни тебе гордости за причастность к тайнам мироздания, ни тебе признания общества, ни тебе банального уважения. Вообще ничего из того, что показывают в кино или книгах о врачах. Настоящая медицинская действительность в нашей стране настолько банальна и уродлива, что к концу обучения добрая половина будущих врачей – терапевтов, хирургов, педиатров, офтальмологов и так далее – начинает потихоньку прозревать и ощущать подвох.
И вот в этот самый момент государству в лице минздрава России повернуться бы к молодому специалисту лицом. Именно в этот ответственный момент министрам следовало бы не калечить нашу психику и не делать из нас циничных и злых людей. Напротив, государству сейчас бы нас поддержать, просто поддержать, и неважно, как именно: финансами ли, жилищем, трудоустройством. Да даже фиг с ними, с материальными благами – хотя бы морально поддерживало молодых врачей государство!
Но вот нет. Давление после выпуска из университета лишь усиливается. К концу первого года ординатуры мы все в большинстве своем уже успеваем разочароваться в профессии. Наши наставники и коллеги, наши соратники по медицинскому братству, вместо того чтобы как-то сгладить все шероховатости и неровности текущей медицинской реальности, делают все, чтобы мы еще больше страдали от ее несовершенства. Вместо поддержки молодого специалиста на таких вот конференциях ждали лишь боль, унижение или иной профессиональный буллинг.
Разумеется, это касалось не всех ординаторов и не всех молодых врачей – были у наших отцов-основателей и свои «любимчики». Их доклады, как правило, не вызывали никаких вопросов и нареканий. Их промахи превращались в повод для обучения всего медицинского коллектива, а их достижения – в хвалебные опусы самим себе, любимым. Мол, смотрите все, какую смену мы себе растим. Для маленькой горстки избранных, родившихся с золотым градусником в жо…, простите, во рту, любая конференция была поводом получить свою минуту славы. Для остальных же это был повод почувствовать себя говном, размазанным по медицинской карте очередного пациента.
И говорю я это не потому, что завистлив или от природы не обладаю какими-то мифическими компетенциями, свойственными лишь истинным врачам. Не от того я так распаляюсь, что не попал в обойму тех, для кого врачевать – действительно призвание. Просто таких, как я, разочаровавшихся, очень много. А тех, кто еще не осознал этой страшной правды, ждет тяжелый и болезненный процесс удаления розовых очков с лицевой части черепа. Причем удаление кровавое, ибо прирастают такие очки довольно крепко, а удаляют их, как правило, без анестезии. Пройдет год, два, и они по уши увязнут во всем этом болоте из неуважения и лицемерия. Увязнут и поймут, что обратного пути у них уже нет. Лишь сильнейшие из них смогут отказаться от многих своего тяжкого труда и сменят профессию, остальным же этот шаг сделать будет трудно. И я их понимаю. Сам из их числа, и пока не могу смириться с реальностью. А реальность такова, что нет никакой романтики в профессии врача. Нет в этой сфере ни денег, ни уважения со стороны общества. Мужчины-медики с трудом содержат свои семьи, зачастую им приходится ради этого брать подработки, дополнительные ставки, смены и впахивать на нескольких работах – только так можно получать худо-бедно достойную зарплату. И это ещё в столице! О провинциальной медицине мне и думать страшно. Там врач, не берущий (а зачастую – не вымогающий) взяток обречен на нищенское существование.
Реальность больно бьет и по самооценке, и по самосознанию. На выходе ты получаешь ситуацию, при которой малообразованный таксист из средней Азии получает такую же зарплату, что и ты, а бывает, что и больше. Ты осознаешь, что любой доставщик пиццы или продуктов, любой курьер зарабатывает те же деньги, что и ты, вообще не неся никакой ответственности. Врач же ответственен за все аспекты бытия. С врачей все спрашивают. Врачи всем должны. «Вы же клятву давали!» – слышим мы чуть ли не через день. Вы обязаны, вы должны сделать то-то и то-то, а если не сделаете, мы жаловаться будем.
Ооо, про жалобы на врачей – вообще отдельная история, которая требует отдельной главы, или, если по-хорошему, отдельного романа. Но сейчас не буду утомлять своего читателя. Думаю, сказанного выше уже более чем достаточно, чтобы описать то чувство западни, которое мы испытываем к концу нашего обучения. Иными словами, нам и медицину бросить жалко – столько лет кропотливого труда одним махом не сотрешь, и продолжать невыносимо больно.
Правда, все это справедливо лишь для той части медицинского сообщества, в ком еще шевелится совесть. Для тех же, кто шел в медицинский не по призванию, не по зову сердца, а по воле своих родителей-чиновников, дела обстоят иначе. Они уже с первого курса знают, где и кем будут работать. Знают, какую должность займут, какую ученую степень получат. По воле своих мам, пап, дядюшек или тётушек, занимающих определенные посты в медицинской сфере и не желающих эти посты терять, они и учатся на «отлично», и не страдают никакой головной болью из разряда «на что есть и где жить». Для них в нашей медицине все хорошо и радужно.
Я говорю о тех потомственных медиках, которые в свои двадцать пять уже возглавляют отделения или даже целые больницы и имеют пару-тройку ученых степеней. За ними, как правило, все теплые места еще с пеленок закреплены. И да, я таким завидую. Они живут той жизнью, которой, по идее, должны жить все медики в стране. А выходит так, как выходит – они живут, остальные в медицине выживают.
В общем, думаю, пора завершать этот минутное отступление про боль и отчаяние и продолжать нашу историю. Позже мы еще вернемся к этой животрепещущей теме.
Еженедельная конференция прошла штатно, я мог спокойно выдохнуть. Ни Косяков, ни главный врач и словом не обмолвились о минувших событиях. Вывод: либо придержали информацию до лучших времен, либо ни о чем еще не знают. Жизнеспособными могут оказаться оба варианта. И это не у меня ЧСВ зашкаливает – я о себе как раз и не думаю сейчас. То ЧП, которое произошло, действительно можно было использовать против меня, да только кто я такой? Так, грязь из-под ногтей (смотри пламенную речь выше). А вот во внутрибольничной крысиной возне этот инцидент можно было отлично использовать против заведующего реанимационным отделением Зубкова. Семен Борисович был врачом еще той, старой закалки. Он принципиально не подпускал к своему отделению ничьих «сынков» или «доченек». Разумеется, если у тех за плечами не было каких-либо реальных знаний и заслуг. Бывали, конечно, и такие, справедливости ради нужно и о них словечко замолвить. Это реально горящие своим призванием потомственные врачи, у таких и ум есть, и хватка, и лапа волосатая, где надо. Такие есть, но их действительно мало, и в трудоемкие профессии вроде реанимации они, как правило, не лезут.
В общем, с таким подходом к работе Зубков сильно мешал большому числу тех, кто был выше него в больничной иерархии. Многим он был как кость в горле, и многие, не колеблясь, с удовольствием подвинули бы столь принципиального товарища.
Однако утренняя конференция пошла тихо и спокойно. Как по мне, даже слишком спокойно. После докладов всех дежурных врачей, включая и мой, выступили со своими докладами и заведующие отделениями. Вовремя подоспевший Женька Соловьев как ни в чем не бывало отрапортовал о почившей ночью Семеновой. Его версию случившегося тут же подтвердил Зубков, и на том все и завершилось.
– На вскрытие сами пойдете? – хитро бросив взгляд поверх очков, уточнил у Соловьева Косяков, явно намекая на то, что в курсе о том, что реанимировал Семенову не он. Женька сделал вид, что шпильки не заметил, и тут же дал однозначный ответ:
– Родственники подписали отказ от вскрытия.
– Как, – удивился Косяков, – они уже в Москве?
Видимо, он был в курсе непростых родственных связей почившей бабки Семеновой.
– Прислали нотариально заверенный отказ от вскрытия. Официально, на почту больницы прислали, так что, – и Женька картинно развел руками, – имеют право.
За Соловьева тут же вступился и штатный онколог больницы:
– Кирилл Иванович, я эту пациентку знаю, мы ведем ее уже не первый год. Поверьте, на вскрытии мы ничего нового не увидим. Пришло ее время. Евгений Степанович и без того сделал невозможное, существенно продлив ей срок жизни.
– Согласен, – поддержал его хирург, оперировавший Семенову пару недель назад и выводивший ей стому.
– Да на паллиативное отделение никто и не грешит, – ответил коллегам Косяков, – все мы знаем, кто там лежит и с какими диагнозами. Просто хотелось бы, чтобы там соблюдались те же правила, что и везде.
– Ну, кстати, – вставил Женька, не растерявшись, – мое отделение не безнадежное. Процент смертности в нем порой не превышает средних показателей по больнице.
Мне было не совсем ясно, отчего Косяк так упорствует. Ну, померла столетняя бабка – вот же случай. Там рака и метастазов было больше, чем живых органов. Зачем теперь все это мероприятие ворошить, тем более при наличии официального отказа родни от вскрытия? Видимо, что-то Косяк о бабке Семеновой знал. Или о семье ее что-то слышал. Чует мое сердце, не просто так он упорствует.
– Ладно, – тихо сказал главный врач, – у нас тут все, надеюсь?
Ему уже нечем было парировать доводы соперников.
– Да, Владимир Анатольевич, на этом можно?..
– Можно, – кивнул главный врач и встал со своего места. – Коллеги, насчет грядущей недели ИБС, всем все ясно?
Последовало дружное «угу».
– Тогда все свободны. Докладчиков попрошу представить мне презентации своих работ к пятнице. Все, конференция завершена, всем спасибо.
Признаюсь, свой доклад, как и остаток конференции, я преодолевал уже на морально-волевых. Жуть как спать хотелось, да и грудная клетка сильно болела. Дышать было сносно, но неприятно – каждый вдох отдавал колкой болью где-то под ребрами. Приходилось делать вдохи поверхностно и часто, что автоматом приводило к гипоксии и попыткам мозга насытить себя кислородом, сделав пару-тройку мощных зевков. Зевки я подавлял, как мог, однако это тоже требовало определенных усилий.
Так или иначе, а самое сложное мероприятие грядущего дня миновало, оставалась лишь какая-то мелочь – доработать до конца рабочего дня и свалить, наконец, домой. Да-да, вы не ослышались. Кто не в курсе – после ночного дежурства стационарный врач еще и днем работает. Работа днем – его основная обязанность. А вот ночные дежурства – это уже либо наказание, назначаемое с воспитательной целью (как раз мой случай), либо подработка, то есть дело добровольное. И никакое ночное дежурство, разумеется, не является поводом отлынивать от основной работы. Особо нуждающиеся берут ночные смены сутки через трое. Вот и представьте, каково их близким? Как тут построить крепкую и дружную семью, если твой благоверный или благоверная женат на работе, а не на тебе? Но это я так, к слову.
– Так, Горин, – услышал я от нашей Жабы сразу, как ввалился в ординаторскую, – собирай свои манатки и проваливай домой. Бери больничный и, пока свои сопли не вылечишь, сюда не суйся! Нам еще гриппа тут не хватало.
– Эмм, не понял… – начал я тупить, но заведующая меня перебила.
– Мне Зубков все рассказал, как ты к нему прибегал ночью «литичку» делать. Температуришь – марш домой! Парацетамол, тамифлю, горло полоскать и так далее по списку. Мне тут твои бациллы не нужны. И врача на дом вызови, иначе справку не получишь.
А вот за это, Семен Борисович, спасибо большое! Нет, вы не подумайте, работать я люблю. Просто вот конкретно сегодня, да и ближайшие несколько дней, думаю, мне действительно было бы лучше провести в постели. Того же мнения, видимо, придерживался и сам виновник торжества Зубков. Дядька он здоровенный, гирями, насколько я знаю, занимается. Стало быть, понимает, как я себя чувствую после реанимации в его исполнении. Знал он и о страхах нашей Жабы: Любовь Владимировна панически боялась всяких вирусных заболеваний, особенно тех, что передаются воздушно-капельным путем.
Я мгновенно сориентировался, изобразил недомогание, понизил голос до хриплого шепота, сглотнул слюну, не забыв при этом поморщиться (горло-то, поди, наверняка тоже болит) и выдал:
– Да, Любовь Владимировна, вы, наверное, правы… Извините, что скрыть хотел…
– Я всегда права, Горин! А Настюхе своей магарыч поставишь, как выйдешь с больничного. Ей теперь неделю всю вашу палату одной вести!
– Не, если надо, я останусь…
– Вали, я сказала, отсюда!
– Все, все…
Я поспешно переоделся, стараясь в сторону заведующей не то что не дышать, но даже не смотреть, сложил свои скромные пожитки в рюкзак, виновато улыбнулся и выскользнул из ординаторской.
– Эй, ну-ка стоять! – тут же послышался тонкий голосочек Настюхи Ярцевой, она как раз возвращалась с обхода. – А ты куда это, Гришенька, намылился?
– Заболел я, – максимально страдальческим голосом выдавил я и даже попытался кашлянуть. Получилось правдоподобно, поскольку помятые ребра тут же отозвались острой болью. Я поморщился и непроизвольно ссутулился, прижимая к груди рюкзак.
– Ага… – скептически протянула моя соученица, внимательно изучая мое лицо, – курить на морозе меньше надо!
– Насть, ну не начинай. Ты же знаешь, я бы никогда… Меня просто Жа… – я вовремя прикусил язык – дверь в ординаторскую была приоткрыта, – Любовь Владимировна раскусила. Вернее, ей на меня донесли.
– Кто донес? Подельник твой? Сашка Павлов? С ним, поди, полночи курить бегал?
– Нет, – угрюмо промычал я, начиная чувствовать вину перед Настюхой. Ей же действительно теперь несколько дней из отделения не выходить, а выползать придется. Но что поделать, подохнуть на работе до тридцати лет я тоже не планировал. – Ей Зубков настучал, – признался я наконец и добавил. – А если честно, мне и правда хреново, Настюх. Ты уж прости…
– А он откуда знает, что ты больной? Ну-ка, дай лоб! – она деловито потрогала мой потный от переизбытка эмоций лоб и, брезгливо поморщившись, отпрянула. – С виду действительно больной.
– Я его вызывал на одну «помирашку» из паллиативки, – сказал часть правды я и дальше принялся нанизывать на нее обстоятельную ложь. Об этом я в какой-то книге про разведчиков читал: если брехать сразу после правдивой и достоверной информации, ложь труднее раскусить. – Он заметил, что я красный и потный, проверил температуру и приказал зайти к нему за летической смесью. Ну, чтобы я до утра дотянул. А потом и Любови Владимировне все рассказал.
Ярцева понимала, что проверить такую легенду было проще простого. Да и девкой она была неглупой, знала, что ради отгула я бы не решился впутать в свою брехню целого заведующего реанимацией. Стало быть, я говорю правду и действительно сильно заболел.
– Ладно, – сменила гнев на милость моя соученица. – Живи пока, Горин.
– Ну, я пойду? – неуверенно отпросился я у Ярцевой, когда на этаже остановился лифт.
Настюху я немного побаивался. Сам не знаю, почему, просто она всегда была какой-то обязательной, что ли… Правдорубкой она была. Никогда не лезла за словом в карман и говорила только то, что думала, не считаясь с чувствами других. Тяжело ей будет дальше с таким характером, это я знал точно. Таких не любят. Вывод: либо ей придется ломать себя через колено и менять подход к общению с людьми, либо всегда быть белой вороной в коллективе, оставаясь собой.
– Ну, иди, Горин. С тебя тортик.
– Само собой. Все, пока!
– Лечись.
Я спустился на лифте в подвал, служивший переходом между корпусами, взял из своего личного шкафчика в студенческой подсобке верхнюю одежду и поднялся в холл терапевтического корпуса. Странно, но для утра понедельника тут царил аншлаг, все скамейки и кресла были заняты пациентами, их я по скорбным лицам определил. Сидели они в ряд – кто в больничных робах, кто в домашних халатах, смотрели обреченно перед собой и чего-то ждали. Может, родственников? Так для них рано, да и почему именно в холле? Возле пациентов терлись какие-то странные люди в черных костюмах.
Что это, похоронщики тактику изменили и теперь набирают себе клиентов уже до их кончины? Или же помер кто важный, и это агенты Кремля зачистку проводят? Тоже не сходится – важные в нашу рядовую больницу не попадают. Для них государство придумало целую систему – Главное Медицинское Управление называется. У них там стационаров, поликлиник и здравниц еще с советских времен осталось столько, что запутаешься, кого куда везти. Важных обычно в ЦКБ везут да там же и вскрывают, если помрут. В общем, и это не сходилось.
Пока разглядывал странных людей в костюмах, аккуратно записывающих что-то в маленькие блокнотики, наткнулся на толпу. Гигантская очередь в гардероб где-то посередине холла перехлестывалась с такой же длинной очередью в стол справок. У самого стола слышался разговор на повышенных тонах. Я даже услышал знакомую фамилию:
– Се-мё-но-ва, Варвара Петровна, пятнадцатого года рождения… Да причем тут педиатрический корпус? Девятьсот пятнадцатого года она!
Я протиснулся сквозь толпу и побрел к выходу, на ходу отметив возраст почившей Семеновой. Это ей в этом году ровно сто лет бы исполнилось! Круто! Впрочем, мысль эта улетучилась так же быстро, как и воспоминания о моем недавнем внезапном посмертном опыте. Где-то в глубине души я уже смирился с тем, что все, что мне привиделось там, в палате столетней бабки Семеновой, мне именно что только привиделось. Мозг и не на такое способен! Именно с этими мыслями я пробирался сквозь толпу к выходу из здания. День открытых дверей, что ли? Откуда их столько?! Но выяснять, что к чему, не стал.