Купец из будущего. Часть 1

Глава 1

Утро всполошило лагерь неслыханной новостью, и воины ринулись к королевской ставке, пытаясь увидеть там хоть что-то. Все деревья были облеплены сидящими на них зеваками, которые передавали дальше то, что увидели и услышали от глашатая, стоявшего на помосте и зачитывающего длинный свиток.

– Ну, что там? – жадно орали снизу тем, кто сидел на опасно прогнувшихся ветвях.

– Глашатай сказал, что она десять королей убила, – ответили сверху.

– Вот сволочь! – воины раззявили рты в полном изумлении. – Десять королей? Ишь, ты!

– Раздевают! – восторженно заорал вихрастый мальчишка-раб лет десяти, забравшийся выше всех еще до рассвета. – Королеву раздевают!

– И как она? – проснулся интерес воинов, которые не видели ничего из-за моря голов и спин стоявших перед ними.

– Старуха как старуха, – разочарованно сказал мальчик. – Я думал, она в теле будет, а она сморщенная, как печеное яблоко. И избитая вся…

– Так ей годов сколько, – успокоили его воины. – Говорят, ей лет сто уже. Не иначе, колдунья. Кто бы еще десять королей–воинов погубить смог. Их же волосы защищают. Точно тебе говорю, колдунья!

– Какую-то животину страхолюдную привели, – мальчишка изумленно тыкал грязным пальцем куда-то вдаль. – Я про такую и не слыхал никогда! На нее сажают!

– Верблюд это, малец, – успокоил его умудренный годами воин, тоже забравшийся на ветку, но пониже. – Мы их в Аквитании видели, когда на короля Гундовальда в поход ходили.

Королеву верхом на огромном животном провели по всему лагерю, чтобы этим зрелищем смогли сполна насладиться все без исключения, а потом передали своим внукам. И впрямь, о чем еще рассказывать долгими зимними вечерами на глухом хуторе, как не о том, что видел этакое диво. Как старую Брунгильду, победившую десять королей, исхлестанную бичами, возили на неведомом животном, которого дети, испуганно сверкающие глазенками, в этой дыре и не увидят никогда.

А пока женщина, имени которой еще недавно страшились самые отважные мужи, ехала по воинскому лагерю, где ее осыпали проклятиями, где в нее бросали камни, грязь и нечистоты. Старуха не согнула спины и не показала страха. На ее лице было написано презрение к черни. Она дочь короля, жена короля, мать, бабушка и прабабушка королей. Эти люди вокруг не стоят ее мизинца, так что ей их оскорбления? Разве может обидеть собака? Воины удовлетворились невиданным зрелищем, а королеву стянули с верблюда, бросив на землю. Она даже обрадовалась этому. Ведь ее ноги были в ожогах, и она стояла с огромным трудом, испытывая мучительную боль. Вся знать трех королевств ходила и смотрела на ее унижение. А некоторые из тех, кто еще совсем недавно пресмыкался перед ней, платили палачу, чтобы он лишний раз прижал к ее коже горящий факел. Лицемерные негодяи!

– Коня привели! – заорал сверху парнишка. – Ее за ноги привязывают!

– По обычаю тюрингов казнить решили, – удивленно покачали головами воины. – Отродясь у нас таких затей не бывало. Ну, кулаками забьют до смерти бабу какую, ну утопят, как тещу старого Хлодвига. Или придушат, как Хильперик свою жену-испанку. Но чтобы так… Не по-людски даже…

Два королевских лейда[1], взяв под уздцы коня, запряженного страшной упряжью, поскакали, набирая ход. Королева, тело которой нещадно колотило о кочки и камни, взвыла из последних сил и вскоре замолкла. Видно, старуху хорошо приложило по голове. Дальше уже таскали бесчувственное тело, а лейды тянули коня, дуреющего от запаха крови, то влево, то вправо. Наверное, они это делали для того, чтобы удары о стылую землю посильнее размотали грязные клочья, еще недавно бывшие телом повелительницы Запада.

Сам король Хлотарь II стоял на помосте и смотрел на казнь с легкой усмешкой. Длинные, как у всех Меровингов, волосы были заплетены в две косы, длиннющими змеями спускавшиеся до пояса. Король был одет в римский багряный плащ, штаны и кожаные чулки до колен, перевитые лентами. От простого воина его отличала, пожалуй, лишь рубаха из переливчатого имперского шелка, да широкий пояс с золотой насечкой, который стоил как крепкая деревня. Рядом с королем держался мальчик лет пяти, с волосёнками, спускающимися до лопаток. Это наследник Дагоберт, догадался раб, завистливо поглядывая на роскошный и явно очень теплый плащ принца. Ну вот, и самого короля увидел! День, определенно, удался.

Все самое интересное закончилось, а мальчишка-раб белкой спустился с дерева и побежал к кибитке хозяина, который уже отчаялся его дождаться.

– Само, мелкий засранец! – прорычал разъяренный купец. – Я и так потерял кучу денег, а тут еще ты пропал, дармоед проклятый!

Его хозяин, носивший имя Приск, одевался так, как одевалось римское население по всему Средиземноморью. Простая туника с поясом, сандалии и закругленный снизу плащ-сагум, в который так удобно завернуться, спасаясь от ночной прохлады. Черные смоляные волосы были подрезаны чуть выше бровей, закрывая локонами уши. Смуглое лицо выдавало в нем римлянина из старой семьи, в кровь которой еще не затесались пришлые варвары-германцы.

– Не бей, хозяин! – закрыл мальчишка голову руками. – Я верблюда видел и еще, как королеву старую казнили, видел. Мне же интересно было. Когда еще настоящую королеву голой покажут.

– Да чтоб тебя! Вот ведь непоседливый мальчишка! Без еды сегодня останешься, – гнев хозяина понемногу стихал, и он уже сердился больше для порядка. Ведь если дать слабину рабу, то потом жди беды. Особенно если раб – десятилетний малец из далеких земель вендов[2].

– За что, хозяин? – привычно заныл парнишка. – Я же только посмотрел. Ребята в Сансе[3] обзавидуются.

– А чтоб не баловал, – важно сказал купец, прекрасно зная, что беспутный мальчишка все равно сопрёт что-нибудь из еды, но он этого милостиво не заметит. – Одно разорение, одно разорение!

– Почему разорение, хозяин? – спросил Само, который уже понял, что пороть его сегодня не станут. – Ты же не потерял ничего.

– А сколько за войском шли? – возмущенно сказал купец. – А стражников нанять? А тебя, дармоеда, всю дорогу кормить? Это что, ничего не стоит, по-твоему?

– Ну, если меня, как сегодня кормить, то не так уж дорого я и обхожусь, – резонно заявил мальчишка. – Ай! Больно же! – он все-таки поймал свой законный подзатыльник.

– Поговори мне еще! – погрозил кулаком купец.

– Ну да, – почесал неровно стриженую голову мальчишка. – Стало быть, они драться не стали, своих королей поубивали[4], а мы теперь убытки терпим. Вот, гады!

Почтенный купец Приск занимался старинным и уважаемым ремеслом. Он торговал живым товаром. Этим занимался его отец, его дед, и даже дед его деда. Там, где было горе, там всегда был он. Вольные когда-то люди, попавшие в жернова войны, продавались купцам за бесценок, а потом шли, разлученные с семьями, горбатиться на виллу какого-нибудь сенатора из старой римской семьи, а то и к кому-нибудь из новой знати. Короли франков лет тридцать назад позволили торговать землей и частенько наделяли ей своих лейдов. Рабы были нужны, и торговля ими не утихала никогда. Сорок лет междоусобиц, что терзали Галлию[5], превратили цветущую землю в бледное подобие самой себя. Целые области были разорены войной, а потому такие как Приск, трудились не покладая рук.

Австразия напала на Нейстрию – он тут как тут, скупает пленных ополченцев и продает их на юг. Нейстрия пошла войной на Бургундию – и он снова рядом, платя золотом за рыдающих девок из-под Орлеана. Лангобарды толпами гнали на север римлян из разоренной ими Италии, и почтенный Приск снова в деле. Только с вендами, да германцами из-за Рейна он связываться не любил. Уж больно капризный товар, все норовят убежать. Да и покорность вбивать в них нужно месяцами, иначе покупатель испугается, увидев дерзкий взгляд, и пройдет мимо. Впрочем, эти дикари стоили совсем уже дешево, но зато требовали неусыпного внимания умелых специалистов из его рабской казармы. Отсев был довольно большой. Лесные варвары норовили убежать или кинуться на копья охраны, а потому до продажи не доживала примерно десятая часть, самые сильные и буйные. Впрочем, кочевники-авары, что гнали на продажу этих дикарей, знали свое дело туго и вели по большей части баб и ребятишек лет до пятнадцати. Ну, и мужиков тоже гнали, из тех, кто казался покорным и не хотел разлучаться с семьей. Они до последнего надеялись на чудо. А мальчишка стянул краюху хлеба и, вычистив ей до блеска горшок с остатками каши, прикрылся затхлой ветошью в кибитке почтенного купца Приска, и задремал. Работы сегодня не будет. Сплошное разорение!

– И никакой я не Само, – обиженно пробормотал он, засыпая. – Я Самослав. Само меня мамка называла, когда я совсем малой был. А я уже большой. Вот!

– Да что за чертовщина мне опять снится! – Николай Семенович Мещеряков открыл глаза, и с натужным стоном сел в постели. – Это все морфин, врач ведь предупреждал.

Хриплое дыхание вырывалось из груди отставного подполковника. Еще недавно сильный и упрямый, как бык, мужчина, умирал на глазах. Рак легкого, чтоб его… Доктора сказали, что он может расти долго и не давать о себе знать. А когда почуешь неладное, то уже поздно. Как и все нормальные мужики, Николай Семенович лечиться не любил, а больниц и докторов избегал как черт ладана. Даже проклятую флюорографию не делал годами, за что и поплатился. До последнего тягал гири, бегал и работал в саду. Шестьдесят пять лет всего, кмс по боксу и боевому самбо, какие его годы.

Жизнь закончилась, когда как-то утром он выплюнул сгусток крови после начавшегося кашля. Как водится, подивился и забыл. А потом это повторилось еще раз, а потом еще. А потом это увидела жена… Он никогда не сможет забыть тот ужас, что плеснулся тогда в ее глазах. Она закрыла рот рукой и только и смогла прошептать:

– Коленька, родной! Да как же это! Господи, за что?

И она зарыдала. Людмила Ивановна отработала медсестрой больше двадцати лет, пока в семье не появились первые большие деньги. Тогда-то она и уволилась с копеечной зарплаты и стала заниматься домом. Людмила слишком хорошо знала, что может означать кровь в мокроте.

– Пойдем в больницу! – с безумной надеждой смотрела она на него. – Это всего лишь туберкулез! Это лечится. Полежишь полгодика, и как новый будешь. Коленька, ну, пожалуйста!

Николай Семенович отмахнулся. Ну, подумаешь, кашель, с кем не бывает. Но жена была неумолима, как неумолим оказался диагноз. Рак легкого четвертой стадии, неоперабельный. В тот момент он словно почувствовал, как над ним захлопнулась крышка гроба. Про истинное положение дел ему так ничего и не сказали. Гнусная привычка онкологов вываливать горькую правду на родственников, бесила с одной стороны и оставляла крошечную надежду с другой. У нас принято щадить больных, не то что в голливудских фильмах, где врач, сверкая зубными протезами, сообщает:

– У вас неоперабельный рак. Вам осталось жить три месяца. Вот счет за консультацию. Спасибо, что обратились в нашу клинику.

А откуда эта холёная сволочь может знать, что именно три месяца, а не четыре? Он что, Господь Бог? Этого Николай Семенович никогда не мог понять. С другой стороны, все по-честному, и человек может привести в порядок свои дела, переписать имущество на жену и детей, не позволяя родне передраться у гроба. Хрен его знает, что лучше…

Отставной подполковник встал с кровати, не обращая внимания на тяжелый запах, пропитавший его комнату. Он угасал и явно видел, как обвисают крепкие еще недавно мышцы, как худеет лицо и растут мешки под глазами. Анальгин и трамадол его давно не брали, и дикую боль, терзавшую измученное тело, заглушали только наркотики, которые почерневшая от горя жена каждую неделю получала в диспансере. Он понял, что это конец, и вот тогда-то его и начали посещать эти странные сны. Доктор предупреждал, что могут быть галлюцинации как побочный эффект. Да только на галлюцинации все это было совсем не похоже.

В этих снах он был мальчиком-рабом, росшим в Галлии, в самом начале седьмого века. По множеству событий и имен, водопадом проливших на него, Николай Семенович понял, что все это происходит в королевстве франков. Причем этих королевств почему-то было три, но страна вроде бы одна. Ничего не понятно! Слава Богу, он был еще в разуме, и интернетом пользоваться умел. А что еще делать, когда точно знаешь, что умрешь? Да все, что угодно, лишь бы забыть, что с тобой на самом деле происходит. Интернет подошел для этой цели как нельзя лучше.

Каждый раз снилось что-то новое, и на эффект морфина все это было совсем не похоже. О тех временах Николай Семенович не знал почти ничего. Он что-то такое слышал про войну Брунгильды и Фредегонды, как и многие, но не вникал глубоко. Такая седая древность его никогда не интересовала. То ли дело Великая Отечественная. Там, и почитать есть о чем. К примеру, как бравый попаданец двадцать первого июня приходит на прием к товарищу Сталину. Чушь, конечно, но ведь до чего забавно. Грешен Николай Семенович, любил полистать всякий разноцветный шлак, что продают теперь в книжных магазинах.

Отставной подполковник загрузил поисковик и вколотил непослушным пальцем: Брунгильда, казнь, Хлотарь. Он надел на нос очки и погрузился в чтение.

– Австразия? Какая еще Австразия? Австралия, наверное! А, нет, все верно. Австралию тогда еще не открыли. Ну и назвали страну, запутаешься! – он бурчал дальше, продираясь через зубодробительные имена, запутанные родственные связи и многочисленные, крайне затейливые убийства в королевском семействе. Ему показалось, что там своей смертью вообще никто не умер. Впрочем, ему это только показалось, случалось и такое, нечасто, правда. Минут тридцать Николай Семенович бездумно прыгал со странички на страничку, а потом не выдержал:

– Вот ведь зверье! И как земля носила такую нелюдь! Вроде христианские короли были, а хуже фашистов. И с чего мне эта страсть сниться стала? Не могу понять. Ну, точно, от морфина это.

Он снова прилег, незапланированная активность лишила его последних сил. Неужели, незаметно прошла целая жизнь? Ведь словно вчера был Афган, где он три года бегал по горам за душманами, командуя разведгруппой. Там-то он и познакомился с будущей женой, когда после ранения загремел в госпиталь. Там они и поженились. Потом он перевелся в Западную группу войск. А вскоре, как это иногда случается, его вызвал к себе в кабинет особист. Он был не один. В кабинете сидели два человека с неприметными лицами, одетые в одинаковые серые костюмы. Они-то и сделали предложение, от которого молодой капитан не смог отказаться. У него и шанса на это не было. Новой службе он отдал еще десять лет. А потом страна покатилась под откос и, как оказалось, Николай Семенович все эти годы боролся совсем не за то. Новые времена наступили. Душно стало в той структуре. Душно, липко и гадко. И тогда он написал рапорт…

Что только не делал свежеиспеченный отставник все эти годы! Он торговал медом с пасеки деда, помогая старику с пчелами, он подсобничал на стройке, он научился класть печи и ставить крыши. А потом судьба свела его со старыми школьными друзьями, которые строили дома из бруса. Так Николай Семенович через пару лет стал владельцем маленькой фирмочки, специализирующейся на деревянном домостроении. За пятнадцать лет фирмочка выросла в немаленькую строительную компанию. Брус – штука капризная, и дома из него – сильно на любителя. Но Николай Семенович дерево любил и умел находить людей, что были похожи на него в симпатиях к этому непростому материалу. Да, в таком доме холодновато, нужно ждать усадку, конопатить и подкручивать компенсаторы. Могло и окно перекосить, все бывало. Но ведь живое дерево – есть живое дерево, любителей его полно, а потому работы ему хватало. Олигархом Николай Семенович так и не стал, но денег ему хватало на все. Он вцеплялся зубами в каждую возможность, что давала ему судьба. Он не ныл, когда она сбивала его с ног. Он просто вставал и шел дальше. Его кусали, вырывая куски мяса, а он кусал в ответ. А как еще можно делать бизнес в нашей стране?

Жизнь удалась. Дом он себе построил, квартиры сыну и дочери купил, мир повидал. Всю Европу исколесил, на теплые моря отдыхать ездил. Даже как-то раз в круиз вокруг света сходил. Не понравилось, сухопутный он человек. Денег у него предостаточно, да только не нужны они ему теперь. В гробу карманов нет. Ну вот, опять про гроб вспомнил, расстроено прикусил губу Николай Семенович. О чем бы ни думал, все к одному идет! К старухе с косой! Что же, он прожил достойно и умрет достойно. Бизнес он продал, а на эти деньги прикупил коммерческую недвижимость с долгосрочными договорами аренды. Жене с лихвой хватит и останется еще. Дом тоже на нее переписал. Голым мы приходим в этот мир, и голыми же уходим.

И Николай Семенович смежил глаза, чувствуя, как снова подступает боль. Он оттягивал очередной укол, сколько мог, но долго ему так не выдержать. Придется снова звать жену со шприцем, не то зайдет сама, когда услышит его невольный стон. Ни к чему это…

Глава 2

В родительском доме пахло душистой травой и медвежьей шкурой. Самослав очень хорошо запомнил этот запах, ведь он снился ему почти каждую ночь. А еще снилась мамка, рядом с которой ему было так хорошо и спокойно. Теплый бок матери, к которому Самослав прижимался во сне, дарил глубокий и счастливый сон, о котором теперь он мог только мечтать. Десятилетний мальчишка не видел больше ласки ни от кого. С того самого дня…

Деревушка мелкого рода из племени хорутан была похожа на тысячи таких же, разбросанных от Альп до самого Янтарного берега, что был далеко на севере. Заглубленный в землю домишко с двухскатной кровлей, крытой тёсаными жердями, берестой и дерниной, вмещал всю их семью – отца, мать и троих сыновей мал мала меньше. Пол из утоптанной до каменной твердости земли мамка засыпала свежей травой, которая и давала тот духмяный запах, что снился потом Самославу. В сильные дожди вода все-таки затекала в хижину, но поднятая на чурбаках лежанка, покрытая вытертой медвежьей шкурой, делала эту напасть не слишком уж страшной. Вода уйдет, а потом мамка набросает на пол травы или сухого камыша, что снова подарят ногам приятную щекотку.

Очаг из камней, сложенных на глине, приятно потрескивал сухим валежником, который был набросан рядом. Дым от него поднимался кверху, прямо к еловому бревну, на котором держалась немудреная крыша, облизывал его и лениво уходил в волоковое оконце под стрехой. Потому и бревно это, и тёс крыши были покрыты слоем сажи, которую мамка каждую весну вычищала пучком травы, поминая при этом леших и прочую нечисть. А еще она меняла подстилку на полу, наполняя дом свежестью и чистотой. Самослав так любил этот запах. Они жили у реки, как и все нормальные люди. Ведь только звери живут в лесу. Вода – это рыба, это ил, который батя тащил ведрами на огород, это камыш, корневище которого они ели в конце весны. Без реки никак нельзя! Вот и в тот самый день они с батей пошли проверять верши, что тот плел из гибких зеленых веток.

– Смотри, Самослав! – батя вытащил из верши неплохого судака, который заплыл туда, думая поживиться плотвой. Плотва – рыба мелкая, костистая, лишь в уху и годится. То ли дело стерлядь, пугавшая мальчишек длинным чудным носом с усиками. Крупную рыбу потрошили, промывали, чуть подсаливали и вешали под стреху, где она и доходила, пропитываясь дымком. Соль была дорога, ее мамка в лыковом туеске хранила, и попусту не тратила. Не для баловства она, без нее на зиму рыбу не сохранить. Самослав помнил и ее запах, душный, и даже немного противный, отдающий тухлятиной. Но мамка с отцом рыбу ели и нахваливали, а потому и дети ее ели, не кобенясь. Весной вспоминать еще будут, как сытно летом бывало. Тяжко иногда жилось весной, голодно очень. Только если заяц какой в силок попадет, тогда дома целый пир был! Дичь в тех местах уже повыбили, а потому мясо в деревушке видели нечасто, и каждый раз это был праздник. Они все больше ели просо и жито, разваренное в кашу, жареные желуди, птичьи яйца и репу. Летом ходили по ягоды в малинник, продираясь через густые заросли. По осени – шли за грибами, которые после теплого дождя пугливо выглядывали из-под каждого листа. Грибы сушили, развешивая над очагом. Суп из сушеных лисичек получается такой, что ложку проглотишь! А когда мамка растирала камнями жито, желуди и лесной орех, мальчишки замирали и смотрели на это действо, не смея шелохнуться, и глотая набегающую слюну. Ведь потом она месила тесто из получившейся муки, и жарила в золе очага вкуснейшие лепешки. Самослав помнил и этот запах. Странно, он уже не помнил лиц родителей, но запахи своего детства он помнил так, словно это было вчера. А ведь с тех пор прошло уже целых пять лет!

Они проснулись до рассвета от криков тетки Горицы, что жила в полусотне шагов. Батя вскочил рывком, и одним движением оказался у двери. Отцово лицо приняло сосредоточенное выражение, и впервые в жизни Самослав увидел страх в его глазах.

– Обры[6], – коротко обронил он. – В лес, живо!

Мамка схватила сыновей в охапку и сунулась в дверь, где стоял батя, сжимающий в руке копье и два дротика, которые метал без промаха на тридцать шагов.

– А ты? – с тревогой в голосе спросила мамка. Она сорвалась, и ее голос дрогнул. Батя выглянул из приямка входа.

– Я их уведу. Пошла! Сейчас!

Мамка бросилась в лес, таща за руки младших мальчишек, а Самослав замер, завороженный невиданным доселе зрелищем. Десятка три конников на низкорослых лошадках взяли деревушку в кольцо. Только их дом, почти прижавшийся к лесу, в эту петлю не попал, он стоял чуть на отшибе. Всадники, что казалось, слились со своими конями, крутили над головой волосяные петли и ловили ими мечущихся людей, опрокидывая их наземь рывком аркана. Батя побежал в сторону, отвлекая на себя внимание конника, который бросился за его семьей. Дротик, что он бросил в степняка, пробил тому грудь костяным наконечником, и обрин упал на круп лошади, разметав руки. В сторону бати развернулись сразу три всадника, переругиваясь гортанными голосами. Отец метнул еще один дротик и ранил коня, который жалобно заржал, словно от обиды. Уж он-то не был виноват ни в чем. Больше батя ничего сделать не успел, как не успел пустить в ход копье, которое сильно отставало от изделий ромеев и франков. Он лихо управлялся и таким убогим оружием, но никто ему шанса не дал. Гибким кошачьим движением всадник в войлочной шапке натянул лук, и отец упал, поймав грудью широкий, словно лист, наконечник стрелы.

– Батя! – закричал Самослав, напрочь забыв, что должен бежать, что у мамки всего две руки, и что он должен быть уже далеко отсюда, как его учили много раз. Обры не любят лес, а потому именно там и надо хорониться от них. Это вбивалось в мальчишек намертво. Но как только отряд людоловов пришел, Самослав забыл разом всю науку и вспомнил о ней, лишь когда его схватил пахнущий острым конским потом степняк, и бросил поперек седла.

– Батя! Мама! – плакал Самослав, но было поздно. Их деревню уже жгли, а выживших жителей вязали, согнав в кучу. Невдалеке истошно орала молодуха Деяна, на которой лежал один из обров и смешно дрыгал голым задом. Батя тоже так делал, Самослав это видел много раз, но мамка так не орала, просто дышала как-то глубоко и часто, а потом пекла лепешки в золе. У нее тогда хорошее настроение бывало.

Пяток стариков отвели в стороны, а к ним подошел главный, в нарядном плаще с оторочкой, в богатом поясе с серебряными бляхами, и в короткой кольчуге. Он осмотрел этих еще крепких людей, немного подумал и покачал головой. Не годятся, не вынесут долгого пути. Да и не стоят они почти ничего, только еду на них переводить. Двое воинов, что шли с ним рядом, понятливо кивнули головами и деловито тех стариков зарезали. Самославу стало так страшно, что он разревелся. Впрочем, тут ревели почти все, и дети, и бабы. Сбежали немногие. Тех, кто попробовал сопротивляться, убили на месте, а три десятка оставшихся жителей согнали в кучу, где начали вязать за шеи к длинным жердинам. Из крепких мужиков в плен не попал ни один, почти все они лежали на земле, сжимая в руках немудреную воинскую снасть. Из налетчиков погиб лишь тот, кого убил отец, и этим Самослав гордится до сих пор. Уж слишком страшны обры, слишком умелы в бою. А те словене, что восточнее живут, у тех обров в тяжком рабстве находятся. Так батя рассказывал долгими вечерами, когда они у очага сидели, глядя на пляшущие языки пламени. А еще батя рассказывал, как по зову великого кагана в поход на лангобардов и баварцев ходил. И вроде победили, да только немногие тогда домой вернулись. Авары словен впереди себя пускали, и множество мужей словенских сгинуло в той битве без следа[7]. А вот батя уцелел, и даже из того похода отличный железный топор принес, да узорочье кое-какое, что мамке потом преподнес как свадебный дар.

Воины обошли деревушку и вернулись к лагерю, таща немудреный скарб и припасы. Они обошли убитых, по-хозяйски вырезая стрелы из тел и прикончив раненых. Степняки оживленно переговаривались, хвастаясь добычей. В руках у них были шкурки белки и куницы, которые ходили повсеместно вместо денег. В деревне нашлось два железных топора, и воины довольно скалились, не ожидая такой удачи. Грубое ноздреватое железо из болотной руды было куда хуже, чем у тех же франков, но в нищем селении любой металл был немалой ценностью. У дядьки Вуйка был настоящий меч, который он взял в давнем походе, и теперь тот, кто убил его, довольно щурил щелочки глаз. Тут ведь не земли Империи, где в каждом доме есть смена одежды, посуда и металлические инструменты. Это же словенская деревня на берегах мелкого притока великой реки Дунай, и тут такой роскоши отродясь не водилось. Сюда приходили за рабами, которых гнали в земли баваров, а то и в саму Австразию, в далекий Кёльн. Больше тут ничего ценного и не было, даже едой словен всадники брезговали. Один из воинов осторожно нес в руке рыбину, снятую с крюка. Он подозрительно осмотрел ее, понюхал, а потом, презрительно скривившись, отбросил в сторону. Рыба основательно пованивала, и степняка, привыкшего к свежему мясу, привлечь не смогла.