Магдалина

– Нет, – сказал я, – стихи не листовка, да и какие сейчас могут быть листовки? Не царское время!..

– Да-да, конечно, – перебил Валерий, – но не в этом суть…

– А в чем?

– Почитай, и поймешь, – сказал Валерий, – а не поймешь, я растолкую…

С этими словами он дал мне лиловую канцелярскую папку с надписью “Дело N…”, а сам ушел за книжный стеллаж и лег спать, сказав, чтобы я тоже особенно долго не засиживался, потому что подъем в шесть утра, а на улице черт знает что творится. Я глянул на часы: стрелки показывали четверть третьего, а по крыше за окном мела невесть откуда налетевшая февральская пурга.

ГЛАВА …

В стихах, которые таким странным образом попали мне в руки, я не нашел никакой откровенной крамолы, если не считать некоей неуловимой, совершенно особенной интонации. Подобное ощущение я испытал, когда первый раз услышал “A Taste Of Honey”. Знаменитый битловский хит был крупными круговыми зигзагами выцарапан кустарным фонографом на мутном рентгеновском снимке с изображением человеческого черепа. Купленные из-под полы на одесском толчке и со страшными акустическими предосторожностями установленные на проигрывателе лампового приемника, эти “кости”, несмотря на жуткий скрип, словно вышибли пробки из моих ушей, наглухо законопаченных такими музыкальными шедеврами как “Черный кот” и “Удивительный сосед”. Cамих стихов я уже не помню, кроме нескольких строчек из “Послания к декабристам”, где в середине глухо прокатывалось “хребет уральского хребта ломает ссыльным позвоночник…”, а в конце набатно звучало “…И могут навсегда обняться друзья и недруги в гробах в последнем равенстве и братстве”. Я бы, наверное, не запомнил и этого, но последние строчки были жирно подчеркнуты красным карандашом, на полях против них стоял вопросительный знак, а нижнюю половину листа перечеркивала энергичная надпись “В “Посев“!”. Я тогда еще не знал, что такое “Посев”, но подозревал, что это все-таки лучше, чем ящик с дворницким песком… Утром, когда мы лопатами сгребали снег с тротуара, я навел разговор на эту тему, но Валерий на этот раз был немногословен, и отделался каким-то отвлеченным рассуждением о том, что вся страна стоит на грани банкротства, и что мы еще доживем до “интересных времен”, в какие, как сказал один мудрец, лучше не рождаться вовсе. И еще он сказал, что человек в своей жизни только две вещи делает по-настоящему: рождается и умирает, – а то, что происходит с ним между этими двумя крайними точками, подвержено бесчисленным влияниям и вариациям. И тогда я понял, что накануне ему нужно было просто кому-то выговориться, и теперь, сделав это, он чувствует подавленность и неловкость. К тому же после зимней сессии у него остался “хвост”, причем совершенно неожиданный, и, как он подозревал, подстроенный ему за то, что он и в самом деле стал жить так, будто никакого разговора в отдельном кабинете с ним не было. Можно было, разумеется, пересдать, но прежде чем решиться на такой, казалось бы, пустяковый шаг, Валерий должен был убедить себя в том, что за его “завалом” не стоит никаких иных причин, кроме чисто академических.

– Не могу я учить эти проклятые “черты характера”, – бормотал Валерка, веером разбрасывая по наледи крупный рыжий песок, – с души воротит…

– А что значит “интересные времена”? – спросил я.

– Агрессии много накопилось в людях, – сказал Валерий, – никто ни во что не верит, все устали от этой бессмысленной гонки, обнищали, озлобились, и вот когда все это вырвется наружу, тогда и начнутся “интересные времена”, когда к власти – большой или малой – начнут рваться все, а пробьется лишь тот, за кем будет стоять сила, пусть небольшая, но достаточно хорошо организованная для того, чтобы преобладать в решительные моменты и в нужном месте…

О чем мы говорили еще в то утро, я не помню, но на это размышление я натолкнулся позже, когда Валерка уже перешел в Военно-Медицинскую академию на казарменный паек, устроив меня на свое место и устно завещав мне все свои метлы, лопаты и, главное, комнату, которую я теперь занимал на совершенно законном основании. На увольнительные он частенько заглядывал ко мне, пользуясь заблаговременно изготовленным в мастерской ключом, и даже если я по каким-то причинам отсутствовал, подолгу просиживал за моим письменным столом.

Но однажды, придя домой, я еще в коридоре услыхал редкий, неуверенный стук пишущей машинки, доносившийся из-за моей двери. Когда я вошел в комнату, Валерий вздрогнул, обернулся, привстал из-за стола и, сделав руками в воздухе какой-то неопределенный жест, постарался закрыть собой пишущую машинку с толстой, проложенной траурными каемками копирки, закладкой.

– Привет! – сказал я, вопросительно глядя в его темные расширенные зрачки, – работаешь?.. Не помешал?

– Да это так… – уклончиво сказал Валерий, – некоторые мысли…

– Ясно – сказал я, – а почему в таком количестве?.. И откуда машинка?

– Подарок, – сказал Валерий, накрывая закладку и клавиатуру обшарпанной черной крышкой и аккуратно поворачивая маленький ключик в никелированном замочке, – а много копий потому, что хочу сделать свои мысли достоянием общественности…

– Похвально, – сухо сказал я, – делай, ты мне не мешаешь…

И пошел на кухню растапливать печь резными колонками принесенного со свалки буфета.

– Ты не обижайся, – сказал он, когда лакированные ореховые ножки буфета разгорелись, и я вернулся в комнату за чайником, – могут быть неприятности, и я не хочу, чтобы ты… Ну, в общем, чтобы и с тобой случилось то же, что со мной…

– Спасибо, – сдержанно ответил я, – ты настоящий друг, сейчас такого не часто встретишь…

– Да ты не беспокойся, – сказал Валерий, – машинку мне один алкаш за бутылку продал, она у него трофейная, так что вряд ли где-то существует образец шрифта… А после этой акции я ее утоплю, и концы, как говорится, в воду…

– Как Герасим Муму, – усмехнулся я.

– Ах, тебе смешно! – воскликнул Валерий, – тогда читай!

И он протянул мне отпечатанный на машинке лист, где мне тут же бросилась в глаза выделенные крупным шрифтом строка: ВОЙНА ВСЕХ ПРОТИВ ВСЕХ!

– Не понял… – ошарашенно пробормотал я.

– Да ты читай, читай, – сказал Валерий, щелчком поворачивая ключик в никелированном замочке на крышке.

И я прочел. Все, до конца, и не один раз. Про то, как вербуют стукачей, про то, что страна стоит накануне грандиозного краха, предотвратить который существующее правительство – в тексте было “хунта” – не в состоянии, ибо оно давно впало в коллективный старческий маразм, и прочее, и прочее. Впрямую к свержению предержащих властей автор не призывал, но для того, чтобы хоть чуть-чуть расшевелить заплывшие обывательские мозги, написанного было вполне достаточно.

– Ну что? – спросил Валерий, когда я прочел листок, – все понятно?..

– Да, все так, – сказал я, – но что ты собираешься с этим делать?.. Расклеивать по заборам?

– Да! – воскликнул Валерий, – по заборам, по стенам, в почтовые ящики совать – надо же что-то делать в конце концов!

– Оно, конечно, так, – сказал я, всматриваясь в нервные, от руки написанные строчки, угловато торчащие влево, – но вот выражение: военно-промышленный комплекс подобно гигантскому спруту высасывает из вас все соки, бросая в лицо пустые шкурки дутых лозунгов о грядущем коммунизме – кажется мне не совсем удачным…

– В каком смысле?..

– Слишком цветисто… Много эмоций…

– Что ты предлагаешь?..

– Надо подумать, – сказал я, – так с ходу я не могу…

Мы долго сочиняли и правили этот “Message To Mankind”, так долго, что Валерий опоздал в свою казарму и получил какое-то взыскание. Сейчас я уже не помню формы, в которой выразилась эта репрессия: внеочередные наряды, гауптвахта или лишение увольнительных. По-видимому, последнее, потому что допечатывал эти листки я уже один. Окончательный, подлежащий утверждению, текст, был переправлен в казарму в коробке папирос “Казбек”, и в этом тоже было что-то символическое: заснеженные вершины, одинокий всадник… Кавказ подо мною… Сижу за решеткой… Смешно?.. Сейчас, да, но тогда нам еще не было двадцати, и нам совсем не хотелось жить в мире, мало соответствующем тем идеальным представлениям, которые мы вынесли из наших провинциальных школ с их патриархальными строгостями и пасторальными романами, не заходившими дальше робких проводов до подъезда после танцевальных вечеров. Впрочем, в нашей школе во время выпускного бала двое десятиклассников напились и подрались из-за одной девушки, которая к тому времени оказалась довольно сильно беременной, но это обстоятельство было исключением, да и к тому же выяснилось уже на пороге, не запятнав беспорочного образа учебного заведения.

В знак одобрения текста Валерий вывесил в зарешеченном окне казармы белый подворотничок, и это означало, что теперь я могу, не дожидаясь его выхода из “темницы”, приступить к распространению “воззвания”. Но предварительно я должен был избавиться от самого явного “вещдока” – пишущей машинки. Способ избавления был решен заранее: машинку надо было утопить. Я приволок со стройки пыльный “крафтовский” мешок из-под цемента, почему-то решив, что он вызовет меньше подозрений, чем обычный картофельный, замкнул никелированный замочек на крышке, вылез на крышу через окно своей комнаты и, пройдя по грохочущей кровле до конька соседнего дома, бросил ключик в холодную, пахнущую сырой сажей, дымовую трубу. Затем вернулся, затолкал машинку в мешок, добавил для балласта гранитный булыжник, служивший Володе для прижатия уничтоженной за зиму квашеной капусты, закрутил тугим винтом бумажную горловину, плотно обвязал ее медицинским бинтом и, взвалив мешок на спину, по “черному ходу” спустился во двор. Во всех этих предосторожностях было, конечно, много от “литературы”, от только что заново открытого Достоевского, от хрестоматийно знаменитой “клятвы на Воробьевых горах”, но… что было, то было.

Но ведь не зря говорят, что история, если и повторяется в каких-то общих сюжетных чертах, но при этом повторе как бы сама себя пародирует, выступая в виде фарса или даже анекдота. Так было и на этот раз. Мешок с машинкой и булыжником я решил сбросить с центрального пролета Кировского моста, выбрав его как самый длинный по протяженности. Но миновав ветреный, мотающийся в сыром апрельском ветре, Летний сад, я заметил в угловой будке напротив въезда на мост, темный бюст постового милиционера. Головой я понимал, что он сидит там вовсе не для того, чтобы отмечать всех, кто пешком переходит на Петроградскую сторону, но длинноволосый юноша в потертом кожаном пальто с бумажным мешком за плечами мог не только возбудить его притупленное за день внимание, но и подвигнуть на какие-нибудь превентивные действия, типа: будьте любезны, молодой человек, покажите, что у вас там в мешке?.. Страхуясь от такого нежелательного оборота, я перешел горбатый мостик, отступил за угол институтского особняка и, распахнув длинные полы своего макинтоша, при помощи брючного ремня подвесил мешок на собственную шею. Завершив эту конспиративную операцию, я застегнул пальто на все пуговицы, сунул руки в карманы, нащупал сквозь ткань твердые бумажные складки, крепко сжал их в ладонях, вышел из-за угла и вразвалку, как беременный матрос, пошел к перекрестку. Все прошло благополучно; я дошел до светофора, послушно, не смотря на пустую вечернюю набережную, дождался зеленого света, поднялся на мост, обставленный мерцающими в тумане фонарями, остановился посередине пролета, огляделся, распахнул теплые полы пальто, высвободил горловину мешка из ременной петли и, поставив мешок на скользкие от измороси перила, столкнул его в плывущую под аркой бездну. Но каков же был мой ужас, когда вместо шумного всплеска из этой бездны донесся глухой шмяк, слегка приправленный мелким колким треском машинки, рассыпавшейся от удара о проплывающую под мостом льдину. Похолодев от ужаса, я перебежал через трамвайные пути на противоположную сторону моста и, перекинувшись через перила, увидел темное пятно мешка как раз посередине большого белого пятна, очертаниями напоминавшего Гренландию на школьной карте.

А на другой день, ближе к вечеру, в квартире раздался телефонный звонок (черный эбонитовый аппарат появился на стенке нашего коридора неделей раньше), и, с трепетом сняв трубку, я услышал голос Валерия. Его отпустили на первенство города по шахматам защищать честь Академии. Управившись с этим нелегким делом, он позвонил мне из шахматного клуба, чтобы узнать, как обстоят дела. Я сказал: все хорошо, прекрасная маркиза, правда, за любимой собачкой малость недоглядели, сдохла, сучка проклятая!

– А что так? – спросил Валерий, – конины объелась?

– Так точно, – ответил я, – именно конины…

– Понятно, – сказал он, – сейчас приеду.

Валерий появился на пороге моей комнаты как раз в тот миг, когда я снял с электроплитки джезве, покрытое бурой дырчатой шапочкой кофейной пены.

– Значит, конины объелась? – настороженно спросил он, снимая шинель.

– Да, несварение желудка… – сказал я, постукивая по донышку джезве чайной ложечкой и негромко приговаривая, – велик аллах!.. велик аллах!..

– Что случилось? – спросил он.

– Да так, – сказал я, ставя перед ним колотую чашку, покрытую кобальтовой сеточкой, – ваш кофе, поручик!..

– Шутить изволите, сэр?..

– Отнюдь, – сказал я, глядя, как упругая агатовая струя бьет в переплетенное трещинками донышко.

За кофе я все-таки решился и подробно рассказал Валерке, как я топил мешок с машинкой, и как он уплыл на льдине вниз по течению. Он сперва нахмурился, потом обозвал меня олухом, а потом вдруг так расхохотался, что Володя, мывший в корытце весело гукающую Олюшку, постучал в дверь и спросил, не случилось ли чего?

– Со-собач-чка с-сдохла! – cквозь смех выдавил Валерка, – ко-кони-ны объ-объелась, д-дура!.. И этот еще: беременный матрос!..

– Беременный матрос – это ничего, это звучит, – сказал Володя и ушел домывать младенца. Незадолго до этого он, по совету одной своей приятельницы – профессионального юриста-цивилиста – провернул гениальный трюк: сперва ушел в дипломный отпуск, а потом раздобыл где-то бумагу, которая обязывала начальство нашего ЖЭКа предоставить ему работу в соответствии с полученной в университете специальностью. Переводчик с испанского и португальского. В ЖЭКе. В случае, если предприятие в данный момент не располагает подходящими вакансиями, руководство обязано предоставить сотруднику бессрочный отпуск за свой счет с правом работы по совместительству. При этом, в соотвествии с каким-то дополнением или примечанием, никто не мог выгнать его со служебной жилплощади, к чему, собственно, и сводилась практическая направленность всей этой казуистической акции.

– Вот пришлют им, к примеру, метлы из Чили или лопаты из Эквадора с инструкциями, – говорил Володя, когда мы встречались у кухонной плиты, – а я тут как тут… Не надо в консульство бежать, переводчика заказывать.

И, расправляя на веревке морщинистые пеленки, читал мне в подлиннике Федерико Гарсиа Лорку.

Но смех смехом, а дело делом. Решение в Валеркиной голове, как всегда, созрело быстро, и через два часа, дождавшись темноты, мы на глаз разделили пополам пухлую пачку отпечатанных листовок, спустились во двор и, пользуясь сквозными парадными и проходными арками, покинули сумрачные пределы нашего трущобного, занимавшего целый квартал, микрополиса. Погода в тот вечер нам благоприятствовала: моросил мелкий дождик, прохожих было мало, и мы, разойдясь в разные стороны, довольно быстро раскидали и расклеили наши воззвания по почтовым ящикам, телефонным будкам и рекламным щитам с глазастыми белозубыми стюардессами и голоногими мюзик-холловскими дивами с жемчужными кичками на головах. Домой я вернулся один, потому что Валерий, раскидав свою часть, должен был спешить в казарму. На другой день он позвонил и сказал, что все равно опоздал и вновь остался без увольнительных. Я же, сменив свой приметный кожаный клифт на простецкий вылинявший плащик и пройдя по обработанным накануне кварталам, сказал, что слепой котенок, которого я нашел накануне в помойном ведре на черной лестнице, начал пить молочко из пипетки, но еще не прозрел. На нашем эзоповом языке это означало, что народ, в лице отдельных представителей, обращал внимание на наше послание, но реагировал, по большей части, весьма индифферентно: курили, оглядывались по сторонам, чесали в затылках, пожимали плечами… Лишь перед гигантским фотопортретом генерального секретаря, где листовка косо перекрывала пестрый ковер орденских планок на груди вождя партии, стоял на стремянке небритый мужик в драном ватнике и плотницкой циклей сдирал бумагу, оставляя широкие царапины на фанерном пиджаке верховного главнокомандующего. А на следующий вечер ко мне зашел Володя и, хитро усмехнувшись, передал сообщение Би-Би-Си о том, что какие-то охламоны расклеили по всему городу листовки с призывами к свержению существующего строя.

– Действительно, охламоны, – сказал я, – как они себе это представляют?..

Вот, собственно, и все, что ярче всего проступает на потертых слайдах моей памяти, когда я обращаюсь к истории нашего знакомства. Потом наши пути несколько разошлись, но при этом каждый знал, что стоит ему попасть в беду, в одиночестве он не останется. А это уже немало.

ГЛАВА …

Когда мы вернулись на кухню, Катерина уже сделала Марьяниной свекрови очередную инъекцию, и старуха опять забылась в блаженном наркотическом сне. Мне после операций приходилось лежать под морфием, и я знаю, что это такое: боль исчезает, и тело словно растворяется в прохладных сумерках больничной палаты, освобождая душу для чистых беспредметных ощущений, напоминающих, если верить описаниям, буддийскую нирвану. Валерий как психиатр считал, что с безнадежно больными, умирающими в страшных физических мучениях, людьми, следует вести долгие проникновенные разговоры, из которых можно очень много узнать о человеческой психике. Но при этом он придерживался мнения, что вопрос о способе кончины умирающий имеет право решить самостоятельно, и если он чувствует, что его сил уже не хватает на то, чтобы достойно встретить грядущее небытие (все эти модные, кокетливые рассуждения о “жизни после смерти” Валерий считал откровенным шарлатанством), кто-то должен взять на себя выполнение его последнего прижизненного желания.

– Против такой постановки вопроса, конечно, многие протестуют, – говорил он, – но я бы хотел знать, многие ли из этих гуманистов видели, как умирает человек?.. Не в кино, не по телевизору, сидя перед экраном за чашечкой кофе или бокалом шампанского, а в жизни, в душной как вошебойка палатке, провонявшей дезинфекцией, кровью и испражнениями?.. Многие, конечно, надеются, до последней минуты не верят, что это конец, думают, что как-нибудь обойдется, да и кто вообще верит в смерть в двадцать лет, но… в общем, черт бы побрал всех этих интеллигентных гуманистов, журналистов, демонстрантов, политиков – живую жизнь по бумажкам хотят устроить, мечтатели хреновы!..

Так он рассуждал, когда приехал в Ленинград после возвращения из Афганистана и ласковой встречи, которую устроила ему его драгоценная Дарья. Остановился он тогда у нас, в нашей “распашонке”, так как деваться ему было просто некуда. Купил гражданский костюм, ботинки, сколотил себе из досок узкие деревянные нары и, с моего одобрения, тремя дверными петлями прикрепил их к стене, чтобы поднимать на день, освобождая пространство для нашей тринадцатилетней дочери Светки, учившейся в детской художественной школе и днем ставившей у этой стенки, ярко залитой предзакатным солнцем, свой мольберт с загрунтованным холстом. Кстати, Валерке очень нравилось смотреть, как она работает, и когда Светка, повязав длинные льняные волосы красной лентой, шла в комнату, он сперва помогал ей установить мольберт, а потом садился на табуретку в противоположном углу и подолгу смотрел, как она наносит на белое поле аккуратные разноцветные мазки. Сперва Светка стеснялась этого остролицего, гладко выбритого человека с крупной седой прядью в густых черных волосах, но скоро привыкла и даже стала слегка кокетничать, меняя ленточки вокруг головы или заплетая волосы в тонкие тугие косички. Валерий тонко почувствовал этот момент и из безмолвного наблюдателя стал невольно превращаться в советчика, высказывая порой какие-то замечания, типа: вот этот переход у тебя немножко резковат… или …вот это место кричит, попробуй пригасить его или уравновесить небольшим акцентиком вот здесь… Сначала Светка в ответ на эти рекомендации самолюбиво поджимала губы, начинала волноваться, краснеть, путала и нервно мешала краски, разводя на палитре какой-то дикий винегрет, но вскоре успокоилась и во многих случаях стала соглашаться, твердым бестрепетным мазком помечая указанное место. Тогда же Валерка начал учить ее играть в шахматы, а когда она уходила спать, и мы втроем собирались на кухне за вечерним чаем, говорил, что из Светки, займись она этим делом чуть раньше, мог бы выйти толк. Но тут же одергивал себя, говоря, что нет, наверное, ничего хуже, чем быть родителями детей-спортсменов, особенно если эти дети выходят на высокий отечественный или – боже упаси! – международный уровень.

– Девочка в двенадцать-тринадцать лет становится призером всесоюзной Олимпиады, а в четырнадцать-пятнадцать – чемпионкой мира! – восклицал он, нервно забрасывая за ухо седую прядь, – она еще ребенок, а тут весь мир – у ее ног! Медали, кубки, лавры – а о ее психике кто-нибудь подумал?!.

И приводил пример с одной своей пациенткой, в шестнадцать лет ставшей чемпионкой мира по художественной гимнастике, а к тридцати двум годам превратившейся в хроническую алкоголичку, за стакан портвейна раздвигавшую ноги перед всякой швалью, подхваченной у пивного ларька. На чердаке, в подвале – все равно.

– Здесь меня постигла неудача, – честно признавался Валерий, – я долго и безнадежно пытался найти в ее подсознании хоть одно здоровое зернышко, за которое можно было бы зацепиться, но – увы!.. А там чего только не было: и как сам тренер ее на допинг сажал, и как трахал перед выступлениями прямо в раздевалке, уверяя, что от этого у женщин сил прибывает… И при этом самолеты, автобусы, Рим, Париж, отели, мотели, стадионы, публика, аплодисменты, кубки, венки, телевидение, пресса – золотой дождь!.. И вдруг все это кончилось, сразу, резко, как обрубило – как жить дальше?.. Чем?.. Хорошо хоть наркоманкой не стала, это уже совсем труба дело, хотя женский алкоголизм тоже практически неизлечим, разве что на самых ранних стадиях…

Порой он увлекался и пускался в такие подробности своей лечебной практики, что мне приходилось даже останавливать его, толкая ногой под столом. Но как-то Катерина, заметив мои неуклюжие маневры, сказала, что Светке предстоит жить отнюдь не в райских кущах, и потому чем больше она, мать, будет знать о том, что может случиться с ее дочерью в нашем беспокойном мире, тем будет лучше.

– Живопись, выставки, мастерские, художники, – сказала она, – знаем мы эту публику – глазом моргнуть не успеешь, как в подоле принесет!..

– Катя! – патетически восклицал я, – как ты можешь так говорить о нашей дочери?..

– Как? – спрашивала жена.

– Да вот так: принесет… в подоле… – пояснял я, – словно она какая-нибудь Дунька деревенская, которая, как целомудренно выражаются в нашей глубинке, “ходит” с солдатами из расположенной поблизости воинской части…

– Ну, на этот счет ты особенно не обольщайся, – говорила жена, – художники в этом смысле – большие демократы!.. Им все равно: Дунька или Моника Витти…

– Ладно, кончайте, – прерывал нас Валерий. И вздыхал: эх, мол, где мои семнадцать лет!..

Серьезные это были вздохи или притворные, судить не берусь. Валерий достойно нес бремя своих несчастий, и за месяц жизни в нашей квартире так хорошо вписался в наш семейный психологический мирок, так приручил к себе нашу несколько угловатую и диковатую – неизбежные издержки переходного возраста! – дочь, что я порой ловил себя на мысли, что лучшего мужа для Светки трудно представить. Даже Катерина как-то очень уж откровенно проговорилась на этот счет. Жарила с утра яичницу, а потом вдруг отвернулась от плиты, посмотрела куда-то в пространство поверх моей головы и ни с того ни с сего, высказалась в том смысле, что уж больно велика разница: двадцать пять лет – она ему в дочери годится… И заплакала.

Я не помню, у кого из нас – у меня или Катерины – впервые замаячила мысль свести Валерия с Марьяной, но точно знаю, что это случилось не само собой. Хотя сам случай вполне вписывался в народную социологическую шкалу, согласно которой мужчину в возрасте от двадцати до тридцати лет женит любовь, от тридцати до сорока – друзья, а далее – по большей части глупость. Но вначале никакой мысли о женитьбе не было: двух месяцев не прошло, как на пожаре погиб Стас, и Марьяна вообще не хотела видеть никого, кроме самых близких друзей, к коим, в первую очередь, относились мы с Катериной. При том, что ее покойный муж Стас был человеком совсем другого, не нашего круга, и когда мы собирались на какие-нибудь общие праздники, по большей части молчал и, выслушав чей-нибудь тост, поднимал над скатертью рюмку водки, вставал и, методично чокнувшись с каждым из присутствующих, опрокидывал стопку в свои ржавые прокуренные усы. Как это получилось? Довольно странно, даже романтично, и несмотря на то, что лубочные красоты и кошмары триллеров, боевиков и “love story” с их развесистыми happy end’ами в равной степени нагоняют на меня безудержную зевоту, я постараюсь вкратце изложить предысторию этого странного брака.