Солнце в ежевичнике

Спустя три года после того, как кузены впервые переступили порог Хэйвуд-корта, здесь случилось нечто трогательное и достойное упоминания.

Началось всё с того, что директор побывал в гостях у мистера Дорни, с которым познакомился в Лондоне на открытии ежегодной художественной выставки. Любитель поэзии, лингвист, мистер Дорни изучал искусство итальянского Возрождения, читал в подлиннике «Жизнеописания» Вазари, коллекционировал картины древних мастеров и разводил лебедей. Его особняк, построенный в стиле Ренессанса, стоял на берегу прозрачно-голубого озера, и величественные гордые птицы рассекали зеркальную водную гладь, являя собой образец совершенной красоты и грации. В предзакатной лазоревой дымке они напоминали заколдованных принцев.

Мистер Рэндольф так проникся этим зрелищем, что тоже захотел лебедей, благо в школьном парке был замечательный пруд. Загоревшись какой-либо идеей, директор не мог успокоиться, пока не воплотит её в жизнь. Он пригласил в Хэйвуд-корт соответствующего специалиста, и посредине пруда, словно по волшебству, появился небольшой островок, а на нём – чудесный домик. Вскоре директор приобрёл пару ручных лебедей. Ребята встретили птиц с восторгом: их дружное «Гип-гип ура!» довело лебедя до обморока, а его подруга неделю не решалась высунуть клюв из прибрежных камышей.

Ученики Хэйвуд-корта любили лебедей, готовы были кормить их и ублажать всеми переменами и даже приняли участие в воспитании молодняка: попытались устроить им регату в поливальном желобе, но лебедята оказались совсем не спортивными, на берег выбирались редко, а завидев вдалеке Дэниэла Саммерфилда с приятелями, бежали к воде, уморительно переваливаясь, так что те едва не лопались со смеху. Вообще лебедята сами были виноваты в своих неприятностях. Прояви они характер, не подавай виду, что им страшно, и сорванцы сами потеряли бы интерес к этой глупой забаве, тем более что причинять им вред они не собирались.

Так или иначе, в Хэйвуд-корте ручные лебеди почему-то быстро одичали, постоянно норовили спрятаться, а когда птенцы немного подросли, самовольно покинули пруд и скрылись. И чего им только не хватало? Вид опустевшего птичьего домика навевал грусть на ребят и неизменно портил настроение директору. Мистер Рэндольф сказал, что лебедям не хватало тишины, трепетного к себе отношения, такта и ещё раз тишины.

Нат был с ним полностью согласен. Пугливые нежные птицы не терпят суеты и шума и столь бурных проявлений чувств, но это всего лишь орава горластых школьников, а что будет, если в наш оголтелый век – век скорости и пара― до Уилбертона доберётся железная дорога, а сакральный покой медлительной реки варварски нарушат гудки пароходов? Каково придётся цаплям и уткам, выдрам и бобрам? Как выдержит английская глубинка беспощадный натиск машин, если учесть, что природа – лишь видимая составляющая её очарования. Сейчас, когда деловые циники всё решительней теснят романтиков, что станется с миром сказок, песен и легенд? Сыновья и дочери фермеров уезжают в города, устраиваются на фабрики, и многие никогда больше не возвращаются в родную деревню, так что порой эти бесценные богатства и передать-то некому. И Нат решил заняться их собирательством.

Процесс этот оказался многогранней и интересней, чем он предполагал, поскольку народное творчество не исчерпывалось поэзией. Тут нашлось место и суровой прозе, повествующей о былых веках, о стычках между феодалами, о голодных бунтах, войнах и эпидемиях. Колосья спелой пшеницы тогда были тяжелей, леса – гуще, а обитатели Хэйвуд-корта – ещё необузданней и своенравней. Молодые господа бесчинствовали в соседних деревнях, нагоняя страх на крестьян, по Уилбертонской ярмарке расхаживали, как хозяева, всё, что им понравится, отбирали даром, и найти на них управу было практически невозможно.

Теперешние школьники тоже досаждали фермерам, обтрясали сады и поджигали стога сена, но так порой озорничали и сельские мальчишки, и в целом отношения Хэйвуд-корта с местными жителями были вполне гармоничными. Некоторые ребята пели в церковном хоре и состояли в благотворительном обществе, помогавшем беднякам. Должно быть, поэтому Нату удалось заручиться доверием простых людей, и его блокнот стал быстро заполняться, причём исторические реалии и вымысел были туго переплетены – попробуй их раздели, не повредив нитей.

Как-то раз Нат шёл по Эпплби и увидел древнего старика. Он стоял у изгороди и глубокомысленно курил трубку. Нат попробовал завести разговор, но старик смотрел вдаль, нахмурив лохматые седые брови, и не был настроен на общение. В деле, которое задумал Нат, деликатность должна идти рука об руку с настойчивостью, и даже навязчивости есть оправдание, а потому он и так и сяк пытался найти к нему подход, совсем уже отчаялся и собрался вежливо распрощаться, как вдруг старик вынул изо рта мундштук и, показав трубкой в сторону холма, жёлтого от лютиков, сообщил:

– Вон там жила ведьма.

Так Нат впервые услышал историю Зельды, которую в начале XV века обвинили в колдовстве. В ночь, предшествующую казни, она исчезла. Поутру камера городской тюрьмы, где её держали, оказалась пуста, а начальник стражи мёртв, причём на его теле не нашли ни единой царапины, и всем стало ясно, что тут не обошлось без вмешательства тёмных сил. Двое стражников лежали связанными с кляпами во рту. Когда их развязали, они поведали о событиях этой страшной ночи. Один из них услышал душераздирающий крик своего патрона, бросился на выручку, склонился над ним, получил удар по голове и больше ничего не помнил. Другой успел разглядеть трёх непотребных тварей с чёрными харями и блестящими рогами на встрёпанных головах. Он понял, что за Зельдой пришли посланцы того, кому она служила.

Нат неосмотрительно назвал это легендой, и старик очень рассердился: он баек не травит, а если говорит, то сущую правду.

Уже по осени субботним вечером Нат возвращался из Клавер-Мид. Парнишка, проезжавший мимо в телеге, предложил его подвезти, и они разговорились. Джон рассказал другой вариант истории про Зельду, согласно которому её спасли Хэйвуд-кортские школьники. Интересное сопоставление. Быть может, юная знать порой и показывала себя не с лучшей стороны, но не до такой же степени… Однако Джон уверял, что так оно и было. Старшеклассник из Хэйвуд-корта влюбился в шестнадцатилетнюю красавицу Зельду, и когда её приговорили к смерти, этот отважный молодой дворянин, заручившись поддержкой друзей, устроил ей побег.

Предания о героях и битвах былых эпох, о великанах и драконах, на худой конец, похождения какого-нибудь благородного разбойника пользуются в мужских школах куда большим успехом, чем лирика, и Нат сначала не принял слова Джона всерьёз, тем более что взгляд с поволокой и рябиновая кисть, алеющая в петлице выцветшей куртки, выдавала в нём мечтателя. И всё же он снова и снова мысленно возвращался к этой истории, и что-то в ней не давало ему покоя.

На теле начальника стражи не было следов насильственной смерти, значит, можно предположить, что бедняга умер от испуга, но что могло так его напугать? Нат решил поискать ответ на этот вопрос в архиве краеведческого музея, и ему попалась книга мистера Фрэнсиса, землевладельца, любителя старины, изданная в XVII веке. Автор собрал в ней легенды родного края и сколько-нибудь интересные факты, касающиеся Уилбертона. А теперь уже и его время превратилось в старину – вот такова жизнь.

Мистер Фрэнсис уделил в своей работе немного внимания и Зельде. Он привёл и мистическую версию её спасения, и романтическую, которую Нат слышал от Джона. Как оказалось, она возникла не на пустом месте. Старый рыбак на смертном одре поведал, что к побегу Зельды из темницы причастны Хэйвуд-кортские школьники. По мнению автора, его слова не заслуживали доверия – мало ли что привиделось мечущемуся в агонии, но этих обрывочных бредовых сведений было вполне достаточно, чтобы родилось предание – красивая история любви. Действительно, пойти на столь опасный и рискованный шаг можно лишь под влиянием сильного чувства, и мистер Фрэнсис считал, что если девушка с таким именем и попадала под суд за колдовство, то сбежать ей, скорее всего, помог какой-то её воздыхатель из деревенских парней.

Мистер Бенкрофт посвятил Хэйвуд-корту всю свою жизнь. Истинный джентльмен, сдержанный, порядочный, неизменно доброжелательный, он как будто чувствовал сердцебиение школы, и директор знал, что на него всегда можно положиться, что мальчики в надёжных руках, но возраст давал о себе знать, и воспитатель всё чаще упоминал в разговорах небольшой городок в Дербишире, где у него был коттедж, доставшийся ему по наследству. Он ушёл по-английски. Понимая, как привязаны к нему его ребята, мистер Бенкрофт не захотел огорчать их в преддверии рождественских каникул. Не выдавая своего намеренья покинуть школу, он устроил для них чудесный праздник с конфетами и джемом и сладким пирогом, с шарадами и играми. Они засиделись допоздна в общей гостиной, шумное веселье как-то само собой преобразилось в умиротворённо тихий вечер при свечах.

На другой день мальчишки разъехались по домам, даже не предполагая, что это был прощальный пир. Далее через Хэйвуд-корт прошла вереница случайных молодых людей. Один попал сюда по причине неудачно сложившихся обстоятельств и изначально не желал работать. Он со снулым, скучающим видом побродил по школе, с трудом дотянул до конца месяца и испарился. Второму вроде как даже нравилось верховодить, но его самонадеянный запал быстро сошёл на нет.

Третий подавал кое-какие надежды, выглядел заинтересованным и воодушевлённым, но его голова была забита дурацкими идеями. Мистер Рэндольф случайно узнал, что он позволяет ученикам обращаться к себе по имени, как к приятелю, и понял – толка из него не выйдет. С ним можно было тут же распрощаться, но директор прибегнул к увещеваниям – безрезультатным, поскольку этот юнец мнил, будто он знает жизнь лучше мистера Рэндольфа, а через неделю сам ворвался к нему в кабинет и потребовал немедленного расчёта. Директор хотел с ним поговорить, разобраться, в чём дело, но тот в резкой форме заявил, что не останется в его школе ни одной лишней минуты и хочет по возможности быстрее забыть о её существовании.

Мистер Рэндольф предвидел такой финал и даже пытался предотвратить. Внезапные появления и исходы наставников не шли Хэйвуд-корту на пользу, нарушая привычный уклад, чем немало тревожили директора. Нет, он был далёк от мысли очернять этих молодых людей, просто судьба приводила их в Хэйвуд-корт по ошибке, чары старинной школы не подействовали на них, и директор верил, что они ещё найдут свой путь и что впереди их ждёт удача.

Неразбериха тем временем продолжалась. Незадолго до пасхальных каникул в Хэйвуд-корт прибыл мистер Аллен. Глядя на его тонкую шею, жалостно торчащую из накрахмаленного воротничка, и россыпь мальчишеских веснушек на носу, директор впал в уныние. А с другой стороны, умудрёнными опытом пожилыми наставниками в любом случае не рождаются. По крайней мере, мистер Аллен не был одержим никакими новшествами и при первом же намёке на панибратство холодно поинтересовался: «В чём дело, Генри Варлоу, вы обознались или забылись?» Сорванец тут же спохватился и заверил воспитателя в первом. Ну что ж, этот хрупкий голубоглазый юноша хотя бы уверен, что он – мистер, и на том спасибо.

Второй триместр не принёс Нату каких-либо интересных находок, поскольку он всецело сосредоточился на учёбе. Чересчур частые и продолжительные фольклорные экспедиции плохо отразились на его успеваемости (оценки за первый триместр оставляли желать лучшего), и отец выказал ему своё неудовольствие. Зато на пасхальных каникулах Нат гостил у дедушки в родовом имении, где была превосходная библиотека. Среди книг и старинных манускриптов он нашёл целую стопку тетрадей в кожаных переплётах – дневниковые записи прадеда, которые тот вёл всю жизнь. Его почерк, расплывчатый и пляшущий, было нелегко разобрать, но Нат увлёкся. Он читал, и чтение это больше походило на задушевный разговор. Прадед скрупулёзно и неспешно повествовал о хозяйственных вопросах и делах семейных, о погоде, об отношениях с арендаторами и охоте на лис, а порой им овладевали воспоминания. Они возвращали его в Хэйвуд-корт и превращали в нерадивого, задиристого школьника, и Нат видел глазами прадеда и сторожевую башенку ворот, и уютный мощёный двор, и шпиль готической часовни, и заросший водяными лилиями пруд, и вдруг ему повстречалось знакомое имя – Зельда. Вот так неожиданность! Выходит, он не первый из рода Грэттонов, кто заинтересовался её судьбой.

Из записей прадеда Нат узнал историю этой женщины без выдумок и прикрас. Зельда носила фамилию Кейр, и было ей, оказывается, не шестнадцать, а шестьдесят. Она жила в деревушке Эпплби, судя по всему, совсем одна – её дочь вышла замуж за лудильщика и уехала, а муж погиб в пьяной драке. Травница, целительница, Зельда унаследовала от предков древние знания о чудодейственных свойствах растений и древесной коры – знания, которые нынешние гомеопаты пытаются выведать у природы по капле, по крупице. Она же владела ими в совершенстве и могла вылечить любую хворь. Зельда не гналась за наживой и, безотказно помогая всем страждущим, оставалась бедна. Когда её обвинили в колдовстве и взяли под стражу, окрестности Уилбертона сковал ледяной страх.

Подробности дознания просачивались сквозь каменные стены полуподвала на Бишоп-стрит и растекались и по городским улицам, и по просёлочным дорогам и шёпотом передавались из уст в уста. Покладистая и мягкосердечная в обыденной жизни, Зельда проявила необыкновенную стойкость, но доказать свою невиновность ей не удалось. Все знали: за одним арестом должна, как обычно, последовать череда других. От Зельды тоже требовали, чтобы она назвала сообщников, которые вместе с ней летали на шабаш, и то мужество, с каким пожилая женщина отказалась оговаривать соседей и знакомых, потрясло старшеклассника из Хэйвуд-корта. Он сказал: «Не я буду, если не вытащу эту старуху из темницы», – и друзья вызвались ему помочь. Они решили устроить Зельде побег. До казни оставалось двое суток. Ну ничего, они успеют раздобыть всё необходимое и надлежащим образом подготовиться…

…Это была душная безветренная ночь. Луна обрела зловещий красноватый оттенок, а на ярмарочной площади для Зельды уже сложили костёр. Она же коротала время в каменном мешке, где даже в июльскую жару стоял промозглый холод, а на стенах проступали капли воды, как слёзы по обречённым. Где оно, её родное приволье, такое близкое и такое далёкое, разнотравье лугов, запах цветов, младенческие глаза приоткрывшихся бутонов, жадный кровоток стеблей и седые бороды корневищ? Они бы принесли ей избавленье. Милые рощи и пролески, поляны и овраги! Если бы ей позволили провести эту ночь там, она бы успела к утру приготовить своё последнее снадобье – ядовитый отвар для себя.

Между тем в спящий город вошла вереница из трёх прокажённых нищих, одетых в лохмотья. Их изъеденные болезнью лица скрывали капюшоны. Попадись им на пути кто-нибудь из припозднившихся гуляк, он, разом протрезвев, бросился бы наутёк. Немощные бродяги свернули в захламлённый переулок и, скинув с себя тряпьё, превратились в рогатых бестий. Мальчишки заведомо вымазались приречной илистой грязью, а из веток и блестящей бумаги смастерили рога. Перепугав до смерти начальника стражи, они сняли с его пояса связку ключей, одного стражника оглушили, а другой… другой, опасаясь за свою жизнь, сам им сказал, где находится камера Зельды, но поутру не стал об этом распространяться. Наверное, они представляли собой странное зрелище – пожилая крестьянская женщина и трое школьников, со всех ног бегущие через луг. Когда самое страшное было позади и они выбрались по заросшей чертополохом насыпи на проезжий тракт, ребята сказали:

– Ну вы и быстрая! Мы беспокоились, как бы вы не обессилили на полпути, а в результате едва за вами поспевали, – на что Зельда ответила, что и сама не ожидала от себя подобной прыти.

Здесь их ждала телега Питера Добсона, за сутки до того якобы уехавшего в Лондон продавать свежее сено. Неизвестно, был ли Добсон когда-нибудь влюблён в Зельду, но на празднике урожая они уж точно отплясывали вместе с ватагой деревенской молодёжи. Зельда была тогда дородной крепкой девкой, некрасивой, но бойкой и весёлой. А несколько лет назад, по зиме, он возвращался из Клавер-Мид и, решив срезать, свернул на ненадёжную тропу через болото. Добсон надеялся, что она хорошо промёрзла. Он провалился по пояс, сумел выбраться из ледяной жижи, но от простуды у него отнялись ноги. Что ему оставалось делать? Ползать по улицам Уилбертона и просить подаяния? Наступила весна, но его плуг ржавел в сарае, а земля ждала пахаря, и жаворонки с надрывным криком метались над пустым наделом. И тут к нему пришла Зельда и принесла мазь. Это была особая мазь, на меду и пчелином воске. Добсон ежедневно втирал её в поясницу и через пару недель уже смог пошевелить пальцами на ногах…

– Куда же мне теперь? – вдруг затосковала Зельда. – Рано или поздно меня всё равно схватят… Если бы Англия, как встарь, была зелёным островом с непроходимыми чащобами! А сейчас она оплетена паутиной дорог, разделена на графства, где каждый на виду. Где они, те дубравы? Только в сказках, в жизни их нет.

– Есть, – сказал юноша, – это Лондон. В его каменных дебрях вас никто не найдёт. – И он протянул ей тяжёлый, туго набитый кошелёк.

Прощаясь с ними, Зельда впервые со дня ареста прослезилась.

– Спасибо вам, ребятки, спасибо вам, родненькие, не оставили старуху на погибель. Как зовут-то хоть вас?

Двое молодых людей предпочли остаться неизвестными, а один назвал своё имя – Эдмунд Грэттон.

Зельда легла на дно телеги, и Добсон спрятал её под ворохом тёплого сена, источающего упоительно сладкий аромат. Травы N-шира, которые Зельда знала и любила, как будто бы закрыли её собой, и они тронулись в путь, чтобы до рассвета выехать за пределы графства.

История о смелом и отчаянном поступке лорда Грэттона, совершённом им в пору отрочества, передавалась в их семействе на протяжении трёх с половиной веков, но потом ниточка оборвалась. Ни отец, ни дед Нату никогда её не рассказывали. И мистический вариант, на котором настаивал старик из Эпплби, и вариант Джона имели реальную подоплёку и содержали немалую долю правды, но лишь благодаря дневнику прадеда Нат узнал, как всё было на самом деле. Он ещё раньше читал о процессе над Ланкаширскими ведьмами и вполне допускал, что истерия тёмных веков могла задеть крылом и N-ширскую глубинку, но побег из тюрьмы, да ещё при содействии Хэйвуд-кортских школьников, воспринимал скептически и был посрамлён за своё неверие.

Нат со всех ног помчался к дедушке. Тот сидел у камина, завернувшись в клетчатый плед, и был похож на мудрого ворона. Его любимая гончая лежала рядом на тростниковой подстилке и не сводила с хозяина умных печальных глаз. Когда-то, заметив приготовления к охоте, она вертелась волчком, и каждый мускул её красивого, поджарого тела, казалось, ходил ходуном. Потом силы ей изменили, а шоколадную шерсть тронула проседь. Дед потягивал из высокого бокала горячий портвейн, но всё равно зяб и чувствовал себя неважно. Ему досаждали браконьеры и сосед, переметнувшийся в стан вигов, к тому же ростбиф опять подали сыроватым. Он выслушал Ната, но не оценил значимость его открытия и посоветовал пойти в парк, побегать взапуски с племянником дворецкого или прокатиться верхом – Айрис, бедняжка, совсем истомилась в конюшне. Дед был до мозга костей сыном своего века, просвещённого и практичного, и так же, как Дэниэлу, ему вполне хватало настоящего.

Солнечные зайчики прыгали по стенам гардеробной комнаты, играя в пятнашки. За окном, торжественно усевшись на куст боярышника, пел свою песню дрозд. Когда Нат приехал в Хэйвуд-корт, Дэниэл был уже там: рукав его дорожного костюма выглядывал из приоткрытого шкафчика, а сам он вдохновенно предавался импровизациям на тему «Как я провёл пасхальные каникулы».

Гардеробную комнату отделял от дортуара лишь небольшой тамбурок. Раскладывая по полкам вещи, Нат прекрасно слышал излияния брата и, по обыкновению, узнавал много нового. Оказывается, у деда гостил не он, а Дэниэл. Бедный старик уже не чаял его дождаться и прямо с порога сообщил о своём горе: у него в парке завелись волки. Воют, окаянные, всеми ночами, так что невозможно сомкнуть глаз, а от слуг никакой помощи: они сами не смеют выходить из дома. «Вся надежда на тебя, внучок, – сказал дед, – выручай, пропадаю». И Дэниэл, разумеется, взял ружье и отправился на охоту. А они хитрые: как его почуют, сразу прячутся, но он их всё-таки выследил. Одного загнал в грот Аполлона, другого подкараулил на входе в теплицу. На вопрос ребят, где в это время был его кузен, он ответил, что в Лондоне у родителей. Дед на этот раз не позвал его, опасаясь, как бы он не стал заикой. «Дэн в своём репертуаре», – подумал Нат. Он знал, что Дэниэл – хвастун и пустомеля, но не считал нужным раскрывать глаза общественности на эти качества и в его сольные выступления никогда не вмешивался. Кстати, дед отказался принимать у себя Дэниэла с позапрошлых рождественских каникул, когда тот полез в вентиляционное отверстие и застрял там головой, и старик решил, что ему такие гости не по возрасту и не по здоровью. Врал Дэниэл правдоподобно, проникновенно, с известной долей артистизма, и Нат неохотно признавал, что и сам под настроение не прочь был его послушать.

Во дворе по-прежнему насвистывал дрозд, порой он выдавал коленца, до смешного созвучные фразам человеческой речи. «А была ли Зельда? А была ли Зельда?» Действительно, а была ли Зельда? Что если кто-то из его предков, будучи школьником, сочинил эту историю, взяв за основу местное предание, и стал рассказывать ради красного словца? Ведь Дэниэл по матери – тоже Грэттон, и, как отмечают родные, он унаследовал даже больше фамильных черт, нежели Нат.