Смута. Роман

– Все-таки расскажи про какой-нибудь бой, про то, что больше всего запомнилось, – настаивал младший брат.

– Изволь… Дело было зимой. Наш полк располагался в деревне Ольшаны. Целую ночь шла стрельба по всему фронту. Было такое впечатление, что кипит гигантский котел. С утра со стороны немцев начался сильнейший артиллерийский обстрел, а наша артиллерия молчала, – не было снарядов. Позиции из-за непрерывного огня немецкой артиллерии превратились в адскую жаровню. Видны были нескончаемые разрывы, с бугров все время спускались люди с носилками.

На самом деле, обычная картина боя, к которой уже привык глаз. Гул боя усиливался. Цепи немцев шли отовсюду. Всё поле покрылось людьми. Рвались сотни снарядов.

Михаил говорил всё более отрывисто и резко, выплевывая слова.

– Густые цепи немцев подошли вплотную и ворвались в окопы. Наши приняли штыковой удар и погибли в бою. Все полегли, весь третий батальон.

Михаил умолк.

– Нет, не могу, не умею рассказывать. Вы господина поручика лучше попросите. Я позже пришел в полк вместе с пополнением. А он в нем с самого начала войны.

Поручик Константин Попов, черноволосый, черноусый, слегка улыбающийся, немного задумчивый, выглядел моложе крепко сбитого Михаила Жилина. Была в нем мальчишеская открытость, что вызывало невольную симпатию, будто он заранее, даже не будучи знакомым, был расположен к встречающимся ему в жизни людям, и получал в ответ такое же расположение. В его внешности было что-то южное, кавказское, энергичное, открытое. Он командовал 8-й ротой второго батальона 13-го лейб-эриванского гренадерского полка с самого начала военных действий и чрезвычайно этим гордился. В полку поручик Попов был известен своей необычайной храбростью в бою и особенным чувством товарищества.

– Господин поручик…

Неизвестно, какие картины боя рисовал в своей голове Николенька, и как он себе воображал войну, но видно было, что тема предстоящих сражений занимала его, и он снова повторил:

– Господин поручик, прошу вас.

Попов, действительно, любил и умел рассказывать и более просить себя не заставил.

– Хорошо. Я расскажу вам об одном бое, страшном бое, который мне запомнился до мельчайших подробностей, будто это было вчера, и отпечатался в голове, как фотографическая карточка.

Дело было в начале декабря четырнадцатого года. Готовилась ночная атака. До немецких окопов было около тысячи шагов. Немцы как бы чуяли нас, и все время одиночные пули жужжали над нашими головами.

Я с ротой залег за вторым батальоном Борисоглебского полка. Вдруг раздалась тихая, но внятная команда: «Вперед!», и роты, как один человек, поднялись. В этот же самый момент, как бы по наущению, немцы осветили нас брошенной ракетой. Я первый раз за войну стал свидетелем массового применения световых ракет и был страшно поражен их действием.

Всё поле мгновенно осветилось, несмотря на падавший снег и густой туман. Масса людей обрисовалась из тьмы и казалась какими-то привидениями. Но это был только момент. Вдруг всё заговорило, всё закипело. Частый ружейный огонь покрылся барабанной дробью пулемета. С противоположного берега реки Бзура била шрапнелью немецкая артиллерия. Подсвеченная взлетающими ракетами она, разрываясь, окутывала нас дымом желтовато-гнойного цвета. Невзирая ни на что, лавина людей бешено рванулась вперед. Мы двигались в каком-то аду, прямо в лицо бил немецкий пулемет. Мы буквально летели, стараясь как можно быстрей поглотить отделяющее нас от немцев расстояние. От взвивавшихся непрерывно ракет всё время поддерживалось освещение, и картина боя живет во мне и до сих пор так же ярко, как в самый момент атаки.

Перед нами устремились вперед цепи борисоглебцев. Временами я оглядывался на бегущую за мной роту, видел ожесточенные лица, кричавшие «ура!» и стальную стену штыков. Я крепко сжимал в руке наган коченеющими от холода пальцами.

По мере приближения к немецким окопам с невероятной быстротой редела несущаяся впереди масса борисоглебцев. Уже сквозь просветы в их рядах я видел пламенные языки стрелявших пулеметов и линию немецких окопов, обозначающуюся непрерывными взблесками ружейных выстрелов.

От артиллерии мы не страдали, снаряды давали перелет, и на них никто не обращал внимания. Вот уже передо мной нет никого из борисоглебцев. До окопов самые пустяки, еще момент и мы ворвемся в них.

Взвившаяся ракета освещает слева от меня картину: кучка борисоглебцев, человек в пятьдесят, в нерешительности остановилась у бруствера немецкого окопа. Вдруг кто-то с криком «ура!» бросился вперед. Все побежали и пали, скошенные пулеметным огнем.

Я оглянулся назад и к ужасу своему заметил, что со мной только один человек – унтер-офицер Мегалидзе. Нигде, ни вправо, ни влево, ни сзади никого не было – всё лежало. Конечно, это не означало того, что все были убиты или ранены: с уверенностью могу сказать, что большинство залегло из страха, что всегда бывает при ночных атаках, когда ротному начальству не видны все. Малодушные, пользуясь темнотой, залегают, думая этим спастись.

Теперь и мне ничего не оставалось делать, как лечь. Немцы не прекращали огонь. Лежа у бруствера немецкого окопа, я испытывал ощущение, будто мою голову бреют тупой бритвой. Немного вправо от меня жалил своим светящимся жалом пулемет. Ракеты падали непрерывно, и приходилось лежать, не шевелясь, чтобы не быть приконченным. Пролежав таким образом минут десять, показавшимися вечностью, я стал на животе отползать назад…

Теперь картина изменилась. Всё поле, за десять минут перед этим завывающее от воинственных криков и стрельбы, сейчас стонало. Стоны и крики надрывали душу и неслись из многих сотен уст. «Братцы, помогите!», «Спасите!», «Не бросайте меня!», – слышалось со всех сторон. Временами раздавались рыдания.

Снег всё шел и накрывал понемногу лежащую массу людей белой пеленой, как саваном. О санитарной помощи нечего было и думать, немцы до утра поддерживали сплошной огонь.

Все, кто мог ползти или идти, понемногу уходили. Большинство же раненых лежало всю ночь и весь день… и неделю спустя, занимая бывшие окопы Горийского полка. Я каждую ночь высылал людей убирать трупы и складывать их в вырытую позади братскую могилу. Другие части делали то же самое. Теперь это было возможно. Немцы ушли за Бзуру, выгнанные нашей артиллерией на другой день после нашей неудачной атаки.

И только братская могила, насчитывающая свыше тысячи трупов, свидетельствовала о побоище здесь происшедшем.

Поручик Попов замолчал. Молчали все, и в гробовой тишине чудилось, что там, за окном, чернеющем от опустившейся на землю ночи, белеет покрытое снегом, словно саваном, поле, усеянное трупами.

– Третьего декабря, – словно выдохнув, продолжал Попов, – в составе полка оставалось всего две роты. Потом пришло пополнение, и полк восстановился в своем численном количестве.

На душе сделалось неуютно, даже Николенька притих. Александр попытался повернуть разговор:

– Я понимаю, звучит глупо, но неужели на войне нет ничего такого, пусть самого малого, о чем вспоминается с улыбкой, а не с болью?

– Есть, – заулыбался Попов. – Это когда после длительных боев, бессонных ночей, грязи, вшей приходит хотя бы короткий отдых, тепло и баня. Баня тогда кажется земным раем.

Николенька засмеялся с облегчением, Александр улыбнулся, а Михаил оставался по-прежнему хмур, навязчивая мысль об отступлении армии и бессмысленной гибели сотен тысяч людей дырявила болью мозг.

– На самом деле всё скверно, – заговорил он. – Да не в том дело, что война, хотя умирать никому не хочется. Самое ужасное в том, что они бьют нас, стреляют пулями, гранатами, а мы молчим. Не потому, что боимся их, не потому, что спрятались, а просто ответить нечем: ни снарядов, ни пуль нет.

Пехота тает, как восковая свеча, а мы терпим, смотрим, как солдаты гибнут, и сделать ничего не можем. Такая злость подкатывает, будто это мы предали их на гибель. Злость и бессилие.

Бои идут беспрерывно, какая-то беспросветная жуть. А главное, совершенно непонятно, что будет дальше. Снарядов нет. Ружей, патронов, даже сапог у солдат нет. Осталось только алебардами воевать. Складывается какое-то ненормальное восприятие того, что творится вокруг.

Михаил будто решил выговориться и выплескивал изнутри всю желчь, что накопилась, горько, зло, что совсем на него было непохоже.

– Был такой случай. Я служил еще не в эриванском полку, в другой части. Во время одного из переходов прямо на нас сбоку из леса выскочило несколько ездовых: те, кто, очевидно, каким-то чудом спасся из той лощины, в которой немцы окружили и наголову разбили злосчастного Самсонова. Среди них было два офицера, оба на неоседланных лошадях. Солдаты, как угорелые, проскакали мимо и скоро скрылись из вида. Офицеры остались с нами. Они производили впечатление почти ненормальных людей. Сначала ликующее: «вырвались» и «поспать бы». Потом кошмарное воспоминание не о бое, а о бойне и острый стыд за свою счастливую участь. И всё это вперемешку с какой-то сплошной болтливой ерундой, что вертелась у них на языке: «Нет, ведь главное, что все вещи пропали. А какой коньячишко: три звезды, первый сорт. А письма: где ты, Маня, где ты, Таня, ай да тройка… снег пушистый… Ну да всё – всё равно. Теперь важно дрыхнуть, да покрепче, суток на пять завалиться, а потом можно хоть опять на немца, хоть под суд.»

Бред. Безумство какое-то.

– Я много думал об этом и не понимаю, – вздохнул тяжело Александр. – Как можно было вступать в войну, совершенно не подготовившись к ней? Я – не военный человек, но даже мне понятно, что армию нужно обеспечить снабжением, что без ружей, пуль и сапог она просто не в состоянии сражаться. Неужели эта простая мысль не пришла год назад или хотя бы полгода назад в голову нашим генералам и правительству? Прежде всего, правительству. Что это? Предательство или глупость несусветная, или бездарность и всегдашнее «авось пронесет»?

– Кавалерийским наскоком хотели немца взять, – хмуро вымолвил Михаил. – А сейчас не прошлый век, чтобы маршировать в красочных мундирах под барабанную дробь. Не подумали наши стратеги, что война может затянуться. Нынешняя война – это окопы, грязь, кровь, перемешанная с землей, рваные раны и неприглядная, совсем не героическая смерть в холодной жиже.

Злость разбирает, глядя на эту бойню. И ведь не только в нашем полку, всюду, я знаю. Столько смертей, столько жертв напрасных.

А что на юго-западном фронте творится: оставили Львов, Перемышль, почти всю Галицию. Не за себя, за Россию обидно.

А что в столицах говорят?

– В Москве были немецкие погромы. Ужасно. Но людей этих можно понять. Они озлоблены положением на фронтах, бездействием правительства, поражением и отступлением армии. Их отцы и мужья гибнут тысячами каждый день, сами они скоро начнут голодать. Стране грозит разруха.

Александр говорил горько, взвешивая слова, выношенные в долгих раздумьях.

– Вы даже не представляете, что здесь творится: в Москве, в Петрограде, в умах людей. Такое впечатление, что все понемногу сходят с ума. Лавина, которая всех нас может смести, уже катится вниз.

Погромы, волнения, еще не бунт, но к этому дело идет. Власть закрывает глаза, будто так и надо, будто этими погромами хотят спустить пар накопившейся злобы. Только вряд ли на этом всё закончится. В самой атмосфере скапливается что-то тяжелое, тревожное. Знаете, как бывает, когда электрические заряды густеют тучами перед грозой, а меж ними еще голубое небо и светит солнце? Вот так и теперь. Рестораны гудят от праздной публики, поэты читают свои стихи, повсюду кружки и собрания. Говорят, говорят, говорят, лозунги патриотические кричат. Какой-то безумный лихорадочный пир и бред во время чумы. А рядом, параллельно, по улицам ходят толпы и громят немецкие лавки, а завтра еще кого-то будут громить. Как будто Россия раскололась, и два мира, пока еще мирно, существуют рядом и не видят, не слышат друг друга, а самое ужасное, не хотят видеть и слышать.

Тревожно, непонятно.

– А как в Суздале, а, Николенька? – перевел разговор Михаил.

Николай отвлекся от каких-то своих мыслей, видимо, унесших его туда, где воюют, и снова безмятежная улыбка разгладила его лицо.

– У нас, как всегда: тихо, чинно. Война кажется далекой. Отец читает в газетах сводки с фронтов, мама плачет в уголке, Анюта ждет твои письма и светится вся, когда они приходят. А мне там скучно. Ждать уже невмоготу, будто самое интересное и важное мимо меня проходит. Слава Богу, вырвался.

– Только вы уж, господин артиллерист, не подводите пехотинцев, – с улыбкой сказал Попов.

– Ка-ак жахну по немцам.

– Еще навоюешься, Николенька, и дом будешь вспоминать в минуты затишья.

Офицеры притихли, и по их лицам было видно, что перенеслись они в это короткое, мирное мгновенье, когда хорошо помолчать, и взаимная приязнь не нуждается в объяснениях, туда, где их ждут и любят.

– Не надумал еще жениться? Пора бы, – обратился Михаил к Александру.

– Подумываю об этом.

– Вот как. Кто же она?

– Бог даст, познакомитесь.

Много было выпито в этот вечер, только никто не хмелел.

– Давайте отдыхать, господа, – сказал Александр, когда увидел, что у Миши начинают слипаться глаза. – Сейчас принесу бельё. Вы с господином Поповым здесь на диванах располагайтесь. Николенька в спальне. А я в кабинете прилягу.

– Эх, чистое бельё. Об этом можно было только мечтать, – вздохнул Попов.

Наутро все разошлись: Александр ушел к себе в госпиталь, поручик Попов – по делам, а потом на поезд домой, в Тифлис, Михаил – на вокзал, до Суздаля, а Николеньку военный эшелон повез на Юго-Западный фронт, на войну.