День из чужой жизни

Но я что-то увлеклась своей персоной и отклонилась от темы. За прошедшее время я еще несколько раз брала у Ирки машину и выезжала заниматься нравственным самоистязанием, подглядывая за своим отбившимся от семейного очага супругом. Что меня так тянуло этим заниматься? Ну не знаю я! Тянуло – и все. Почти двадцать пять лет жизни, как и слова из песни, так просто не выкинешь. И главное, все никак не могла я вдоволь насмотреться, а точнее – рассмотреть свою соперницу. Даже попыталась ее как-то раз не слишком удачно сфотографировать. Куда я за это время их только не провожала! До дома, где они теперь жили, до каких-то других домов, куда они, по-видимому, ходили в гости, до ресторана и даже до нотариальной конторы. Что уж они там делали – не знаю. Может, собирались оформить наш развод? Но мы вроде уже подали документы. Более-менее повезло мне лишь однажды, когда я, оставив машину, решилась проводить их пешком. Вечер был довольно темный, и даже не знаю, с чего бы им вдруг захотелось пройтись. Ну а я надеялась, что остановятся они где-нибудь под фонарем. Прошли мы так пару кварталов. Прогулка была, в общем-то, довольно приятной, особенно для тех двоих: дул свежий весенний ветерок, земля уже дышала теплом. Разлучница что-то говорила моему мужу вполголоса. Я не слышала их и не хотела слышать – это их дело, о чем они там говорят, – а только смотрела во все глаза, надеясь на подходящий случай.

И случай действительно произошел, только не такой, какого я ожидала. Прошли мы несколько кварталов, и вдруг моя парочка остановилась на углу большого и довольно мрачного дома. Я тоже остановилась чуть поодаль, естественно, не стараясь становиться предметом всеобщего обозрения. И тут она вдруг ни с того ни с сего бросилась ему на шею. Мне с моего места, на некотором отдалении, было все прекрасно видно: его, раскрывшего ей объятия, ее, почти висящую на нем. Продолжая обнимать моего супруга одной рукой, другой дамочка что-то в это же время вытащила из кармана его пиджака и сунула к себе в карман. У меня челюсть поехала вниз от такого: я никогда себе не позволяла лазить по чужим карманам! А эта красавица ничего, справилась! Правда, при этом что-то выронила. Что-то небольшое, прямоугольное и плоское. Оно теперь лежало почти под ногами влюбленной парочки. Я замерла в радостном предвкушении: не фотография ли это? Бывают же до сих пор любители бумажных портретов! Если да, то вот и рассмотрю наконец соперницу. Только бы она не спохватилась и не подняла свою потерю, а то ну очень уж посмотреть хочется!

Когда парочка отошла, я, больше не собираясь их преследовать, метнулась к оброненному прямоугольнику. К моему огорчению, это оказалась вовсе не фотография, а какой-то совершенно банальный листок, на котором в столбик были намалеваны рукой моего благоверного буквы и цифры – была у него привычка делать для себя такие вот черновички. Причем как-то всегда по-мышиному, на клочках бумажек. В основном он делал их по работе, не испытывая любви к электронным записям, а я потом, перед стиркой, у него из карманов горстями эти бумаженции выгребала и, не читая, аккуратно складывала ему на рабочий стол. Теперь же смогла убедиться, что со сменой семейного статуса мой неблаговерный своих привычек не изменил. Только карманы ему стали чистить несколько иными способами и явно не так регулярно, как прежде, иначе бы мусор через край уже не вываливался. Интересно, что эта девица рассчитывала найти у него в кармане? Денежку, наверное. Впрочем, это ее дело. Я была настолько разочарована тем, что подобранная бумажка оказалась одним из дурацких черновичков, а никакой не фотографией, что по дурости своей даже чуть было не окликнула удаляющуюся парочку, чтобы вернуть им потерянную вещь – привыкла ведь, что вечно все за своего неблаговерного разыскиваю и складываю по местам, – да вовремя опомнилась: как я, интересно, объясню им обоим свое появление здесь? Тут ведь любому стало бы понятно, что не с неба я свалилась, и вовсе не за пробами грунта. Так что, практически машинально, ибо была в расстроенных чувствах, я смяла глупый клочок бумаги и сунула себе в карман, вместо того чтобы его выбросить. И так как моя парочка уже ушла, то вернулась к машине и поехала возвращать ее Ирке.

А на следующий вечер меня ждал скандал. Началось все с того, что к Ирке, ехавшей с работы, подошла на перекрестке девица и, бесцеремонно открыв дверцу машины, потребовала, чтобы Ирка прекратила преследовать их, потому что мужа она все равно уже не вернет, раньше держаться за него нужно было. Ирка, которая, разумеется, знать ничего не знала, а по кротости характера могла смело поспорить с тигром, ответила так, что девица, выслушивая этот ответ, едва не вывихнула себе челюсть. После этого Ирка от души захлопнула дверцу машины, едва не прищемив девице пальцы, и поехала дальше. Но когда схлынула первая волна ее праведного гнева по поводу какой-то нагло сунувшейся к ней в машину идиотки, Ирка начала думать. Размышления же привели ее к выводу, что девица, возможно, была не так уж и далека от истины, обвиняя в преследовании Иркину машину. Тут Ирка и нагрянула ко мне за объяснениями, вылившимися, когда я их дала, в скандал. Ирке было наплевать на то, что ее обвинили в том, чего она вовсе и не думала совершать – она буквально кипела по поводу того, что я, как последняя… Ну, не буду пересказывать всех ее запасов изящной словесности, потому что все это я предсказывала заранее, допуская возможность того, что Ирка узнает о моих поездках. Бушевала Ирка минут пятнадцать, после чего заявила, что готова дать мне все, что имеет, вплоть до последней пары трусов (ха-ха три раза!), но на ее машину чтоб я больше не рассчитывала, а если хочу и дальше заниматься глупостями (и мазохизмом, добавила она), то могу купить себе для этого роликовые коньки.

Я оборонялась как могла, объясняя свое жгучее и непреодолимое желание рассмотреть соперницу.

– Да что на нее смотреть! – вспылила Ирка. – На козу похожа, с такой же худой и длинной мордой! Будь я мужиком, я бы ни в жизнь на такую не позарилась!

Да, Ирке-то повезло, она смогла составить о девице свое личное мнение. А я вот гонялась за ней, гонялась, но, по закону подлости, так ни разу и не смогла рассмотреть. Разве что вскользь, во время последней пешей прогулки. Так я Ирке и сказала, на что получила залп отборной брани, должной меня твердо убедить в том, что смотреть не на что. Ну, как известно, милые бранятся – только тешатся, а бабы грызутся – только время впустую тратят, потому что все равно каждая останется при своем, если только до этого они не поубивают друг дружку. Мы с Иркой друг друга убивать не собирались и поэтому в конце концов утихомирились, перейдя на нормальную громкость голоса. Я, вспомнив про бумажку, вытащила ее у себя из кармана, намереваясь выбросить в ведро – в отличие от своего неблаговерного мусор в карманах копить не люблю. Но тут Ирка снова встала в боевую стойку и потребовала, чтобы я эту бумаженцию не выбрасывала, а ей отдала. А то, мол, с меня станется, следуя многолетнему рефлексу, подумать-подумать, да потом вытащить этот клочок из ведра и попытаться вернуть его владельцу. Ибо для него эта бумажка может оказаться важна, а я все его проблемы разгребать приучалась годами. Я возражала Ирке, что тут она явно перегибает палку и что я еще не дошла до такой степени мазохизма, но она отказывалась мне верить, впечатленная моими недавними «шпионскими играми». Так что бумажку в конечном итоге все-таки пришлось отдать – чтобы Ирка ее выбросила лично и отсюда подальше. А вы смогли бы на моем месте отказать человеку, который недавно готов был отдать мне последние трусы? Наверное, нет. Вот и я не смогла, тем более что само дело-то и выеденного яйца не стоило, а возражала я больше из-за Иркиного мнения обо мне как о совсем уж не имеющей гордости. Так что я без особого сожаления проследила за тем, как отвоевавшая добычу Ирка убирает злополучный клочок к себе в сумочку, предварительно упаковав его с брезгливым видом в пакетик. Потом мы с ней еще посидели, потолковали о том о сем. Ирка все меня в бар зазывала, горя желанием познакомить там хоть с каким-нибудь мужиком, дабы я смогла убедиться, что мой благоверный далеко не единственный на этом свете. Я, понятное дело, отнекивалась – ну не научилась я за свою жизнь так непринужденно с мужским полом общаться, чтобы в баре с кем-то знакомиться! Так что в итоге Ирка уехала ни с чем, но по ее взгляду я смело могла заподозрить, что в отношении меня она вынашивает какие-то планы. Мне оставалось только взмолиться о том, чтобы так и не узнать, какие же именно!

А где-то дня через три, встретив меня, добросовестно пыхтящую и скрипящую костями на тренажере, в спортзале, Ирка, пристраиваясь на соседний тренажер, спросила:

– Ты уже слышала новость? Отгреб твой козел от господа по своим заслугам.

– Чего? – не поняла я, останавливаясь. Рукоятка выскользнула от неожиданности у меня из рук, тросик скользнул по своим пазам, и груз шлепнул по подставке, так что даже в ушах зазвенело.

– Не порть спортивный инвентарь, – бросила Ирка. – Гутярина твоего посадили. Случайно узнала, от подруги, которая в ОВД работает. А я думала, что, как только с ним беда приключится, он сразу же кинется к тебе за помощью. Ну, одним словом, думала, что ты уже в курсе происходящего. А он, значит, еще не успел обратиться к своей Людочке за сухарями…

– Да подожди ты, – остановила я торжествующую Ирку. – Объясни, что случилось? За что его могли посадить? Он ведь ни на что не способен, даже на преступление.

– Как видишь, кое-чему научился, – хохотнула Ирка. – Какая-то крупная афера на заводе. Так-то! Плохо ты, родная, знала своего героя. А может, не так ему аплодировала, вот и не вдохновила на подвиг.

– Да брось ты! – совершенно опешила я. – Не может такого быть!

– Девочки, вы тренируетесь или только занимаете тренажеры? – подошла к нам какая-то девица.

Ирка окинула ее одним из своих красноречивых взглядов, как правило, напрочь отбивающих у любого охоту к продолжению беседы. Я же, успев отработать на своем тренажере почти всю причитающуюся здесь каторжную повинность, поднялась, уступая место, и подошла вплотную к Ирке:

– Рассказывай все, что знаешь.

– Да знаю немного, только то, что сказала, – доложила Ирка. – Тебе бы стоило больше знать, на одном ведь заводе работаете. А ты как будто даже расстроилась? С ума сошла! Никогда я не понимала тот сорт женщин, к которому ты относишься! Вам сколько гадостей не сделай, а вы все равно, сердобольные, при случае будете жалеть того, кто в этом преуспел. Так вот, нечего его жалеть! Вляпался – теперь пусть выпутывается как знает! Пусть примерит на себя твою шкуру, прочувствует, что значит оказаться брошенным. И не вздумай ему хоть чем-то помогать! Даже сухарями!

– Ладно тебе, – огрызнулась я. – И потом, я уверена, что здесь какое-то недоразумение. Не знаешь, кто занимается этим делом?

– Людка, да имей же ты хоть каплю гордости-то! – взвилась Ирка.

– Да при чем тут гордость, – отмахнулась я. – Просто хочу узнать, в чем дело, побеседовать со следователем. Могу я, как бывшая жена, поинтересоваться судьбой бывшего же мужа?

– Ай, ну тебя! – раздраженно мотнула головой Ирка. – Надо было догадаться, что ты так на это среагируешь, и ничего тебе не говорить.

Наутро я, как и собиралась, отправилась к следователю. Для этого мне в первую очередь пришлось взять на работе до обеда отгул, но с этим проблем не возникло, начальство мне их уже целый веник должно, так что на полдня расщедрилось. Одним словом, добралась я до Следственного комитета, где мне сообщили, что делом моего мужа занимается следователь Силантьев, а найти его можно прямо сейчас, в восьмом кабинете.

Кабинет оказался неказистым: хоть и нестарые, да невзрачные стол, стулья да шкафы, но чтобы на все это полюбоваться, ждать своей очереди мне не пришлось, приняли сразу. Я вошла и для верности уточнила:

– Мне к Силантьеву…

Очень уж сидящий за столом человек не был похож на того следователя, которого я рисовала в своем воображении. Мне он почему-то представлялся таким высоким, солидным, с суровым лицом, в строгом деловом костюме. А оказался просто мужчиной лет сорока с небольшим хвостиком (это я про годы, а не про прическу), в серо-белом свитере, не очень-то и высоким, в меру упитанным, а в его небольших темно-серых глазах не было даже намека на ту рентгеновскую проницательность, которой должен был бы обладать колющий преступников, как орехи, следователь. И тем не менее этот вовсе не претендующий на солидность мужчина отозвался:

– Это я. Проходите.

Я прошла, села, запоздало вспомнила, что неплохо было бы и поздороваться (хотя нет, кажется, уже здоровалась, когда заглядывала в кабинет), и молча уставилась на него в ожидании, что вот сейчас он мне все и расскажет, с одного взгляда догадавшись, зачем я пришла. Но он вместо этого осведомился:

– Вы по какому вопросу?

– Я… это… – запнулась я, потом выпалила: – Вы занимаетесь делом Гутярина?

– Есть такое, – согласился он.

– Я его бывшая жена. А если по документам, то пока еще даже настоящая.

– А документы у вас с собой?

– Да, конечно. – Я порылась в сумочке, протянула ему паспорт: – Вот.

– И что же вы, Людмила Ивановна, от меня хотите? – спросил он, просмотрев мой документ и возвращая мне его.

– Узнать, что случилось, разумеется, – сказала я. – Понимаете, это так на него не похоже…

– Многие, совершившие преступление, бывают не похожи на преступников, – заметил он.

– Да нет же, – возразила я, – дело даже не во внешности. Поймите, натура у него не такая, чтобы что-то грандиозное отколоть. Я ведь его хорошо знаю, больше двадцати лет с ним прожила.

– А что же случилось потом? – поинтересовался он.

– А потом он бросил меня ради молоденькой девицы, – похоже, я начала привыкать к статусу брошенной жены и стала относиться к этому гораздо спокойнее, чем раньше. – Так что, как видите, мне нет никакого резона его выгораживать.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что выгораживать гражданина Гутярина и не стоит, все равно нет в этом никакого смысла. Действительно, если человека обвиняют в хищении огромной суммы денег с завода, которую просто больше некому приписать, то бывшая жена, заявляющая: «Он на такое не способен», мало что может изменить. Но я добросовестно старалась и даже призналась следователю в том, что пыталась шпионить за своим неверным супругом. Он выслушал меня очень внимательно, потом попросил на всякий случай мой телефон и свой мне дал, да на том мы с ним и распрощались. В общем, того, за чем я к нему приходила, я так и не добилась: не подтвердились мои надежды на то, что новость окажется всего лишь Иркиной выдумкой. И уяснить себе того, каким это образом мой неблаговерный мог так глубоко вляпаться в историю, я тоже не смогла. Можно было бы еще о свидании попросить, но этого я делать тоже не стала. А зачем? Злорадствовать было не в моем характере, а сочувствовать ему после всего, что он мне преподнес, я была уже не в силах. Оставалось только, попрощавшись со следователем, вернуться на работу, чтобы продолжить трудовые подвиги. Да детям по пути позвонить, рассказать, что случилось. Те восприняли новость с удивлением, не торопясь особо проявлять другие чувства, даже если они и были. Сынуля у меня вообще, как я уже говорила, молчалив и на выражение эмоций скуп, а доча, хоть и была в семье папиной любимицей, но тоже частенько не восторгалась его поступками, особенно последним. То есть теперь уже предпоследним. И оба ребенка дружно, не сговариваясь, сошлись на том, что следствие все рассудит. Спросили у меня, не надо ли приехать. Но я сказала, что папе от их приезда толку все равно не будет, а что касается меня, то если уж я его измену пережила, то с остальным теперь точно как-нибудь справлюсь. На том мы расстались, и день пошел своим чередом.