(Апокалипсис всегда)
(Когда-то он был юристом, курьером, библиотекарем, продавцом-консультантом, слушал постпанк (сейчас-то как нормальный рэпер на пособие по инвалидности живёт): с Будимиром они познакомились ещё в дурке – от армии косили.)
– Салам! – сказал он.
Последовало сложное пацанское приветствие: кулачком в кулачок, потом один сверху, другой сверху, сбоку, сбоку – и только тогда дать краба.
Повесив рокерскую куртку, Будимир взялся за шнурки.
– Чё-кого? – Сид стоял одним плечом в косяк.
– Гегеля читаю, – пробухтел Будимир (на ногах оказались берцы).
– А. Я как-то хотел на его текста́ пару тречков сделать, но мне биты не понравились.
– Как должен был называться альбом? – Будимир разогнулся и пнул ненавистные ботинки в угол.
– Kant Pidór. Лучший альбомчик у MC Беломора был бы.
(Вообще Сида Лёней зовут, но в рэпе у него что-то восемьдесят пять псевдонимов: у каждого свой паблик, свой стиль, своё мировоззрение: MC Беломор, никто́то, шЭйдЕр ПуСТоТ, NотаBене, Воплощение Игры, Jo3eph H1tler, Tat Twam Asya, Красный Худак, Манда 777, IBLIS Расторгуев, смертомордая псина, ВУЛЬГАРНЫЕ БУДДИСТЫ, Метадон Кихот – и это только те, у которых больше десяти подписчиков.
А Сидом он стал как-то случайно – никто даже не помнил, как.)
– Лёнь! Это курьер? – раздалось из кухни бытово́.
– Нет, мам! Мироныч в гости залетел.
(Сиду тридцать три года.)
– Только я бы в туалет сначала, – промямлил Будимир. – Это… куда?
– Первая дверь налево. Чё как неродной? – Сид хлопнул его по плечу.
Чувствуя себя школьником в гостях, мимо запаха борща (чужой борщ всегда пахнет как-то не так), Будимир скользнул в туалет: на стенах были потешные птички разных цветов – идут себе лупоглазой чередой.
– Слушай, – проговорил Будимир, расстёгиваясь, – а зачем птички в туалете?
(– Чтобы потом они появились второй раз, и всё обрело непрерывность, связность и живость. Это называется деталь.)
– Но я ведь уже знаю, что это всё лажа.
(– Вообще-то у нас ещё есть читатель.)
– А-а-а. И птички для читателя!.. – Будимир нажал на смыв и перешёл в ванную: включил воду, взялся за мыло. – Так значит, меня ещё раз занесёт в этот мудацкий сортир?
(– Ну если он тебе настолько не понравится – не занесёт.)
– Тогда зачем птички?
(– Тебе так важно знать?)
– Да.
(– Лёгкий намёк на «Беседу птиц» Аттара: там семь птиц отправляются искать царя по имени Симург, а в конце узнают, что они и есть Симург.)
– Мг. Сложные у тебя щи…
(– Ты, главное, про занавески не спрашивай.)
Вытерев руки о джинсы, Будимир проследовал в комнату: фиолетовые занавески, бабушкин шкаф, бабушкина тахта, запах затхлости, красный ковёр во всю стену, а у подоконника – тощий Сид склонился над обрезанной пятишкой воды и ещё одной бутылкой, полной загадочного дыма.
Будимир осторожно присел на тахту.
– Собакена не раздави, – сказал Сид и бросился на дым
Выскользнув из-под Будимира, такса весело заколотила хвостом.
– Там тряпка, – сказал Сид осипло, – ты дверь подопри.
Будимир встал и заткнул щель. Когда он обернулся – Сид кивнул:
– Будешь?
– Да я… как-то по ЗОЖу пока.
(– Ты уверен?)
– Да, я уверен, – сказал Будимир, присаживаясь.
– А-а-а. Голоса в голове? – Сид улыбнулся со знанием дела. – Ну мы тогда пока всё дело спрячем… – Он унёс «всё дело» на балкон и накрыл фанерой. – А вообще, зря отказался. Это красная трава.
– Красная? – Будимир чуть наклонился к Сиду, но тут же отпрянул.
– Ага. Второй день дую. Смачная штука.
Сид захлопнул балкон, откинулся на скрипучий геймерский стул и хлебнул холодного кофе в прозрачной кружке (серого – как в столовках).
– Ну давай, рассказывай, чё-почём, – сказал Сид бывало.
ЧМ
– Я сыта по горло тамплиерами в
дырявых носках, розенкрейцерами в
маминых кофтах, иллюминатами с
диоптриями…
М. Елизаров. Земля
Будимир замялся и посмотрел на собакена, свернувшегося кренделем на рюкзаке.
– Да так, фигня… У нас в монастыре… – Будимир уставился в пол (тот вдруг полез фракталами). – Короче, иконы у нас украли, а на их место чушь какую-то повесили: мужик с пёсьей башкой, хрен какой-то бородатый…
– Псоглавец Христофор и Саваоф? Ништячок. – Сид хлебнул кофейка.
– Чего?
– Ну. Саваоф – нимб треугольный, Великий Архитектор. – Сид ладошками показал пирамидку. – Не понимаешь?
– Не.
– Ладно, долгий тред, потом загуглишь. Ну короче, да, повесили вам олдскульные иконы… – Он взялся распутывать бороду. – В шестнадцатом веке такие ходили ещё, а потом Синод запретил. Но в старых приходах до сих пор можно найти – некоторые даже келейно почитаемые.
Будимир водил глазами по стене: к красному ковру на кнопки были прибиты плакаты – Nirvana, «Сталкер», «Чужие среди нас», «Навсикая из Долины ветров», цветочная мандала, арест Тимоти Лири (хохочущего, свободного), карта из игры «Мор. Утопия»…
– Просто мне Бодуницкий расследование поручил… – Будимир засмотрелся на карту, но тут же вернулся. – Как думаешь, где они столько икон этих достали?
– Ну-у-у… – Сид почесал в бороде, зажмурил бровь. – Либо антикварщики, либо старообрядцы, либо воры. У меня кстати чувачок есть – он совмещает: ну и вообще прошаренный. Могу свести, если надо.
– М-можно.
– Ты само место-то осмотрел? Охранника допросил?
– Э-э… Да я как-то не успел… – (Почему-то эта мысль пришла только теперь.)
С огромной хмылой в форме «Ы», Сид отвернулся к компу:
– Ну ничё, разрулим! Помнишь клип, где Лёша Закон и Старуха Изергиль? – Сид напел без голоса: – «Наши иконы – самые красивые, пам-пам-пам, пара-па-пам». – И застучал по клавиатуре.
Такса оживилась и пролаяла в такт.
(– Ты не стараешься, Будимир. Он явно что-то недоговаривает.)
Будимир прокашлялся и сел поуверенней:
– Слушай, Сид. А… зачем такое вообще делать?
Сид отвернулся от компа и хлебнул деловито (кофе был бесконечный):
– Помнишь у Славы КПСС тречок «Алёша Карамазов»?
– Э… – Будимир подвис.
(– Просто скажи «да».)
– Да, конечно. – Будимир подобрал ноги и сел недо-йогом.
– ЛЁ-НЯ! – раздалось через стенку.
Они посидели и помолчали, внимательно слушая как компьютер жужжит.
– Ну вот, и там были следующие слова, – продолжал Сид, – «Она сквиртит мне на крестик – это Божия роса». Если мы поставим этот тречок твоим братиям по монастырю – естественно, они скажут: это хула. Но если разгонять – концептуально – это бунт против бездуховного формализма. Помнишь – ещё у Славона: «Да в церкви фраер учит верить в пахана»? Хан Замай в этом плане идёт ещё дальше – он внатуре «гениален и бездарен»… Ну короче – смысл в том, чтобы максимально себя дискредитировать как кумира, потому что палец указующий на луну не есть луна. Или в Евангелии: «Ибо пришёл Иоанн, не ест, не пьёт; и говорят: в нём бес».
Будимир ещё на середине схватился за подбородок, закрывая по-ловину лица (довольно удобно: и рта не видно, и вид задумчивый).
– А эти иконы… – проговорил Будимир, – они… Ну – не опасные?
– Да не, ваще детский сад: они ж тоже в Духе писаны, просто по другим канонам. А так, бодрая движуха, чётенько прикалываются – респектуха и вообще зигую. Явно выкупают, когда в церкви бес завёлся. Это ж всё от Никона – как тремя перстами-то креститься начали, так и пошли шашни англосаксонские. И правильно Екатерина масонские ложи запретила…
– ЛЁ-НЯ!!
Сид опять замолчал (но сделал вид, что так и собирался):
– Ну а пока я тому чувачку пишу, зацени мой новый тречок. Это вкусно.
– Ну. Можно, – пожал плечами Будимир.
Из колонок зазвучал качовый биток (переделанный Вивальди):
Хуета хует – всё хуета,
Пиздопляска, ебать! Сука-бля…
Поначалу Будимир смеялся как ребёнок и смеялся, – но скоро перестал: текст делался всё более телесным, всё более пахучим – в какой-то момент даже служебные слова стали все матерные… (Главный герой – этакий Фауст – сходится с некоей Сисей, с которой он обсуждает смысл жизни и занимается ещё другими вещами. Вдруг объявляется бывший Сиси, «Какой-то Похуист»: начинаются прения, увещевания, бычка, затем драка, побег Сиси со своим бывшим и плач этого Фауста. Герой объявляет, что с тем же успехом может и «сам себя», – но всё же видит, что и на этом пути не избежать разочарований.) Заканчивался трек словами:
Ай, бля!
Из пизды в пизду.
– Ну как? – Сид тем временем успел сходить на балкон и подкуриться: он развалился в кресле, улыбаясь толстыми губами.
– Э-э-м… Интересно, конечно. Но тебе не кажется, что мата слиш…
– Ну это, короче, о невозможности высказывания. – Сид поправил очки (готовый к новым разгонам). – Первобытная основа поэзии такова: автор, через определённые гештальты, обосновывает своё существование как поэта, творящего стих. Банальный пример: я читаю рэп о том, как я читаю рэп. То же самое и у Гегеля твоего. Но если раньше было – «посмотрите, какой я крутой», то теперь это – «посмотрите, пожалуйста, я существую».
Будимир внимательно держался за подбородок.
– Я не то чтобы силён в этих вопросах, – сказал он, заметя паузу, – но…
– …И надо постоянно выкручиваться, находить спуск к действительности, потому что народ тёмен. Помнишь, у Христа постоянно переспрашивают, что эта притча значит, а что эта?.. Амитабха, фу!
Собакен (с какой-то тайной целью) ткнулся в носок Будимира, но тут же отскочил и уселся смирно на полу.
– Это не значит, что невозможно работать в Духе, – продолжал крутить бороду Сид, – поэтому я и советовал тебе заняться иконописью. Но в своей основе искусство – даже самое самоотверженное – всё равно содержит утверждение эго. В этом плане оно чётко служит Аполлону, то есть, Сатане.
– Зачем он всё это говорит? – прошептал Будимир в руку.
(– Это твой друг, а не мой.)
– Но он же не существует!
(– Как и ты – если что.)
Тут Сид резко встал и внимательно наклонился к Будимиру (Муцураев на футболке подмигнул):
– Н-да… И ассиметрия, и круги под глазами… – Он поправил очки. – В тебе бес сидит, Будимир, ты в курсе?
– Э-э-э… – Будимир отвёл взгляд в сторону: с розовым, шершавым языком – улыбался собакен Амитабха.
– Да ты не ссы – бывает, чё. Хочешь, изгоню? Я по-бырому.
– Я, честно говоря, даже не знаю…
(– Ты соглашайся. Прикольно будет.)
А Сид уже полез в ящик – гремя, он достал распятие и палестинскую свечу (из тонких-тонких свечечек – пучком). Будимир почувствовал себя лягушонком на операционном столе (на очень странном столе).
– А ты… когда-нибудь делал это? – спросил он.
– Последний раз – год назад. – Сид поджёг свечу. – Да секта одна была: всё по методичке – экзальтация, отжим бабла. Ну, мы с другом пару раз сгоняли – видим, техникой индусской им хреначат визуализацию Кундалини: люди приходят, их прёт, хочется ещё, они идут снова… Так, я сейчас – ещё один водничек опущу…
– ЛЁ-НЯ!!! – раздалось с кухни, уже совсем невыносимо.
– Ща, я по-бырому. Ты подержи пока, помолись, там. – Лёня вручил Будимиру свечу.
Но дверь уже открылась – перешагнув тряпку, появилась седеющая женщина с усталыми глазами: из-под серого халата с бегемотиками белели венозные ноги.
– Здравствуйте… – промямлил Будимир, сжимаясь.
(– Мария Владимировна.)
–…Мария Владимировна, – прибавил он и вцепился в свечу покрепче.
– Ага, тебе тоже привет. – Она переметнула взгляд на сына. – Лёнь, мне сколько кричать? Холодильник помоги оттащить, а потом играйтесь.
– Да, мэм.
Они ушли: взгляд Будимира встретился со взглядом Амитабхи. Тот подышал весело, чихнул – и на мелких ножках побежал из комнтаы.
– Слышь, Автор. А ты точно не Сатана?
(– Таких предъяв я ещё не получал…)
– А всё-таки?
(– Мне кажется, у него покруче дела есть, чем романы писать… Да и крещёный я.)
Воск тепло и знакомо полз по руке: Будимир вдруг заметил, что мизинцу левой руки не достаёт фаланги (раз – и гладкое место) – свеча вывалилась и прокатилась с дымком.
(– Это ты сам отрубил, если что.)
– Опять начинается!.. – Будимир подобрал свечу и потянулся к зажигалке на столе. – Нет, серьёзно: зачем этот бред с изгнанием беса?
(– Ну ты ж не захотел в «Сегу» играть – вот я и придумал вам занятие.)
Сид вернулся со стаканом воды и прикрыл дверь. Что-то жалобно заскулило и заскребло – он открыл: Амитабха залетел и снова на рюкзак.
– Ты хлебни. Святая. – Сид протянул стакан, а сам взял свечу и принялся окуривать комнату.
Будимир выпил стакан целиком, но особой разницы с простой водой не ощутил – только улыбнулся виновато.
– А это не больно? – спросил он.
Сид молча накапал воска на стол и поставил свечу. Взялся за распятие.
– А может, не надо? – Будимир задрожал голосом (что-то неизъяснимо стрёмное было в сочетании Муцураева, Сида и распятия).
Сид молча поцеловал крест и что-то забормотал.
– Да не бес он никакой!! – Будимир даже петушка дал. – Он крещёный!
– Все они так говорят… Хуебесы херовы… – Сид выставил распятие и в секунду поменялся. – Именем Христа, назовись!
– Чё?
– Гнусный Чё! Изыди вон из тела раба Божьего Будимира! – Сид обжёг Будимира крестом, а потом зачитал с телефона (как ни странно – звучало это как рэп):
О Архангеле Михаиле, первый княже,
Воевода Небесных сил, херувим и серафим,
Прииди и сокруши злобную силу бесов
Из раба Божьего Будимира на-всегда.
И да будет свет Твоей Божественной силы
Сиять и защищать раба Божьего Будимира
В вечности. О Архангеле Михаиле,
Защити нас несокрушимой силой
Божественной любви. А-минь.
Хотя какой-то боли крест не причинял, Будимир почувствовал, как что-то покружилось и отлетело: и дышится сразу легче и внятнее. Но думал он – с жутким стыдом – только об одном: этот трек ему понравится больше, чем предыдущий.
– Ну вот, совсем другое дело! – Сид взял свечу и потянулся к стакану. – А водичку мог бы и оставить.
Палестинская свеча горела прямо перед глазами: Будимир как-то случайно её задул – пополз бархатный дымок.
– Дурак ты, Мироныч, – сказал Сид с упрёком. – А ещё иконы пишешь.
Он бросил свечу с распятием в ящик стола и снова уселся в кресло. Будимир встал, пробуя ноги, – и немного покрутился на месте.
– А мы в «Сегу» играть будем? – спросил он.
– Какая «Сега»? – Сид поднял брови. – Я тебя звал план курить и «Твин Пикс» смотреть.
– А. Да? – Будимир растёр ячменные глаза. – Ну я тебя, наверное, не поддержу… Домой лучше поеду, дреману немного.
– Да как тебе по кайфу будет. А чувачку-старообрядцу я написал, если чё. Он на Загородном живёт: дом двадцать один – двадцать три, недалеко от джазовой филармонии – ну, где Тупик социализма. Телефон я тебе эсэмэской кину. – Он прищурился на Будимира недоверчиво. – Ты только посоциальней будь, они ментов не любят.
– Ментов?
– Ну ты же теперь детектив.
Сид с собакой улыбнулись синхронно.
Будимир пошаркал немного, не нашёл, что сказать, – и молча вышел из комнаты. Сид скрипнул креслом и снова завис у дверного косяка.
– Ты извини, я что-то отмороженный. – Будимир сел завязывать берцы.
– Это как раз естественно. – Сид стоял с длинными руками на макушке. – Мощный бес в тебе сидел.
– Ты… – Будимир поднялся. – Спасибо тебе, Сид.
Они обнялись по-пацански. Будимир взялся за дверную ручку.
– А концерт в «Ионотеке» же? – обернулся он.
– Ага. Ты только не набухивайся. Покедова!
ЧМШ
Нахлобучиваю метафизические фураж-
ки то с тоской, то охотно.
А.А. Блок – А. Белому. 1 августа 1903
– Погоди, – Будимир ещё раз обернулся. – У тебя на последнем альбоме про метамодерн был трек. А в чём разница с постмодерном?
– В приставке.
– В приставке? То есть… Н-ну, ладно, бывай!
– Шалом!
Дверь хлопнула и застегнулась. Будимир подпрыгивал на гулких, как босиком, ступеньках – вниз.
Вон из парадного – бахнуло свежестью, почти летней. Будимир шёл сырым жёлтым колодцем через арку в следующий такой же жёлтый колодец. А если задрать голову – то в белом-белом небе как будто бы два глаза, и весь Петербург плоский, строчками…
Будимир спешно опустил взгляд, нашарил в кармане затрёпанного Гегеля и оставил его на карнизе, в компании окурков и водочной бутылки. Затем достал плеер и включил – это был King Krule:
I seem to sink lower
In biscuit town…
In biscuit town…1
Повернул налево: тихая улочка дышала лондонскими туманами и вчерашней меланхолией. Будимир бодро шагал, сутуло раскачиваясь в своей пузатой рыжей куртке. Подумал набрать Аврору, но не придумал что сказать – просто шёл дальше. Через подворотню с магазинами и кафешками вышел на аллею китча, где вывески торчат с настырностью нулевых, а в голубой конке можно купить авиабилеты. Павильон метро проглатывал-выплёвывал народ – Будимир отшиб стеклянную дверь, перепрыгнул турникет – под Кинг Крула всё делалось круче – и побежал по бесконечному эскалатору вниз.
Выйдя на стерильную платформу, он разглядывал округлые буквы, двери-лифты, думал о расследовании, зевал. Сел на поезд до центра.
Немного круглящийся, вагон был оформлен как смесь картинной галереи и Петергофа – в багетах и фотообойных кусках. Поезд приятно погрохатывал. Стоявшая перед ним девушка читала книгу: Будимир заглянул – «Братья Карамазовы». Он улыбнулся, схватился за поручень и закрыл глаза, раскачиваясь:
But don’t forget you not alone…
Deep in a metropole…2
Он поглядел по сторонам, видя совершенно разные лица, совершенно неповторимые глаза – и понял вдруг, что никакие они не манекены, а такие же точно люди, как он, как Будимир, просто ему незнакомые, посторонние.
Тут через толщу метро пробилось эсэмэс от мамы: «…как сможешь. Люблю-целую». Сделалось так дроготно, стыдно и радостно, – что Будимир прикрыл глаза, чтобы не расплакаться.
(– Ну ты уж совсем нюни-то не пускай.)
Будимир резко отшарахнулся и вмазался в дверь (хотя написано было – «не прислоняться»).
ЧМШШ
О, чёрт бы взял эту вечную достоевщину,
преследующую русского человека! И чёрт
бы взял русского человека, который толь-
ко её и видит вокруг!
В. Пелевин. Чапаев и Пустота
– Отойди от меня, Сатана!.. – проговорил Будимир, задыхаясь.
(– Да не Сатана я, говорю же. Просто паузу ритмическую надо было выдержать.)
– Господи! Так это всё-таки роман? – Будимир осел на корточки.
Стоявшая рядом девушка отвела взгляд от Достоевского и – с широченной улыбкой – размашисто кивнула.
(– Осторожней!)
Зелёные двери разъехались:
– Станция «Гостиный двор».
Будимир выкатился, встал и отряхнулся. В конце станции – наверх уползал (снова) бесконечный эскалатор. Он смиренно выдохнул, снял куртку, закинул её на плечо – и зашагал по ступенькам.
– Поезда, эскалаторы… Одни повторы у тебя, – бурчал он себе под нос
(– Повторы – основа бытия. Солнце тоже всходит и заходит.)
– Но это не отменяет… – Будимир уже запыхался, – того, что ты… повторяешься… и водишь меня… по грёбаному аду.
(– Кажется, минуту назад этот мир не казался тебе адом.)
Не выдержав, Будимир всё-таки встал справа (как нормальный человек). Из ступеньки повыше смотрелось граффити:
ЗАЧЕМ
– Погоди, – сказал он, впластываясь в поручень. – Но вроде же где-то было, чтобы герой с автором болтали, нет? Я как будто даже читал…
(– У Пелевина было – роман называется «Т». Ещё у Кржижановского немного и ещё у пары авторов – в основном, как забавная идея, которую не стоит и писать. Но придумал я тебя до того, как Пелевина прочитал! Это я по Набоковскому «Дару» постановку смотрел и придумал.)
Эскалатор кончился – не поднимая ног, Будимир залихватски въехал вместе с последней ступенькой.
– И всё равно ты повторяешься… – констатировал он.
(– Именно поэтому в предыдущих двух редакциях ты жёг роман Пелевина.)
– Нафига?
(– Ну надо же показать, что я знаком с традицией.)
Будимир вышел в арку – в глаза блеснул Невский проспект (и солнце, солнце! гора солнца!). Но Будимир вглядываться не стал, а повернул к толстым колоннам – всё с курткой на плече – направо. Уютная галерея ушагивала вдаль своим парадным шагом: одинаковая-одинаковая – не арки даже – зеркало в зеркале: многолюдная-людная (и лица одни и те же, одни и те же).
– Я надеюсь, ты не хочешь сказать, что мне опять Пелевина жечь придётся? – бормотал Будимир, глядя на рассыпающиеся лица.
(– Зачем? Хороший писатель. Как говорит Сид – «выкупает». Правда, он как метод свой придумал, так обленился. И… не знаю, сочувствия в нём, что ли, нет… Он своих героев как бы из космоса пишет.)
– Ага. У тебя-то сочувствия хоть жопой жуй…
Будимир так и шагал мимо решётки СПбГУ, – а галерея перебежала дорогу и пошла по левой стороне (там она связалась с дурной компанией и полюбила жвачку из девяностых): «Всё для рукоделия», «Комиссионный», вороватые прилавочки: носки, диски, палёные сигареты – всё всмешку. И чем дальше – тем неумытей, разбитей, дичее (естественным образом перетекая в Апраксин двор), тем разноцветней и неуклюжее дома – как бы из разных лоскутов, – а прохожие всё несомненнее походят на Раскольникова.
За жирной колонной и дверью «Дикси», Будимир повернул в Мучной переулок: потёртые наждачкой, дома смотрели голодными глазами.
– Я в этом обгрызыше живу, да?
(– Нет, ты на углу с каналом.)
За пряным чадом кальянной, вытекая из поколоченного дома (как будто обои в спешке отдирали), показался симпатичный фиолетовый фасадец с рюшечками.
– Спасибо за подгон!
Нырнув в арку, Будимир попал в желтушный двор (уж таково исподнее платье Петербурга), нашёл свою парадную, нашарил ключи и чуть не бе́гом поднялся на второй этаж.
ЧМШШШ
Незваный гость хуже татарина.
Пословица
Будимир отпер железную дверь на семи замках и тихо вшагнул: в длинном очужелом коридоре было сумрачно и никого (только на кухне что-то шкварчит и опера подвывает). Будимир сунул берцы на давящуюся обувью полку и мимо высоких растрескавшихся дверей прошёл к своей комнате. Неизбежно гремя, нашёл нужный ключик – шагнул.
Комната расходилась тупым углом: бесцветные занавески, минералы, подштанники, доски, книги, – там и сям (в обрезанных бутылках) самопальные краски, шкаф, узость непроходимая – и гигантская, во всю комнату, трёспальная кровать, которую никак не избежать ни за одним из дел (по большому счёту, это была не комната Будимира, а комната Кровати (он несколько раз просил Пульхерию Ивановну выбросить этот проклопленный вздор, но хозяйка только вздыхала, качала головой: «Стараешься для них, стараешься!» – и уходила) – впрочем, полосочка для ходьбы всё же оставалась). Будимир упёрся в кровать, закрыл – аккуратно – дверь и увидел за колышущейся занавеской (и окно настежь) фигуру.
– Кто здесь? – проговорил он, напрягая зрение.
Из-за шторы вышел Волочай:
– Даров.
Он был уже не в рясе, а в молодёжно-клетчатой рубахе (всё то же нахалящееся лицо) – как будто даже загоревший.
– Что он здесь делает? – Будимир повесил куртку на ручку двери.
(– Я откуда знаю?)
– Ты присаживайся! – прибавил Будимир погостеприимней. – Чай будешь?
– Я б вообще поел. – Волочай царски бухнулся на кровать.
– Есть дошики.
– Хорош!
Обходя кровать по кромочке, Будимир подобрался к чайнику (оказался полный) и воткнул его в розетку. С облупленного подоконника на него сиротливо смотрели несколько пачек «Ролтона»:
– Так. Ну у меня из посуды только две железные кружки, – сказал Будимир, – так что предлагаю сначала чай заварить, а потом лапшу.
– А наоборот нельзя?
– Просто в лапше масло. А мыть… – Будимиру не хотелось нарываться на Пульхерию Ивановну (он не платил за комнату уже месяца три, а за коммуналку пять – вряд ли эта десятка уж очень её задобрит).
– Лан. – Волочай лениво приподнялся на локтях. – Ну а если у меня есть влажные салфетки?
Чайник щёлкнул готово.
– Уломал. – Будимир оглянулся. – Но тогда тебе с курицей, а мне с говядиной.
– Хозяин – барин, хах.
(– Необязательно превращать всё в тарантиновский диалог, Будимир.)
Засыпав по два пакетика на кружку, Будимир налил кипятка, накрыл какой-то доской и сел на кровать, и ссутулился. Со шкафа (вместо мольберта) на них смотрел гигантский – и всё не удающийся – Спас Нерукотворный.