Русская война. 1854. Книга 3

На этот раз я не выдержал и все-таки расхохотался. Действительно смешно, и, пожалуй, вот этот анекдот можно будет рассказать на приеме у Волохова.

Ночь пролетела незаметно, и на весь следующий день я пропал в мастерских, готовясь к новому полету «Севастополя». И дел было выше крыши. С каждым днем эксплуатации проблемы росли как снежный ком. Кажется, поверив, что мы можем летать сколько угодно, я погорячился. И если трудности с двигателями и газом пока удавалось решить, то вот проблема жесткого купола для дирижабля встала в полный рост.

Если первые часы благодаря плотности наполнения баллонов мы еще могли его удерживать, то потом все шло наперекосяк. Пробовали сохранять плотность за счет помпы и воздуха, так дирижабль тянуло вниз. Ограничивать полеты по времени? Терялась сама суть и смысл путешествий по воздуху. Временный выход предложил Тотлебен. В Севастополе были лущильные станки по патенту Генри Хамфри, и можно было сделать в достаточном количестве фанеру, чтобы покрыть нашего первого «Кита». Сначала я отнесся к этому скептически, но эти машины оказались довольно продуманными и современными: подвижный суппорт, закрепленный нож, обжимной и поддерживающий ролики, и все это от парового привода.

Я сразу же выделил паровую машину из тех, что уже успели собрать Леер и Достоевский, и процесс пошел. Тотлебен привел мастеров по дереву: часть встала на заготовку материала, а другая принялась обшивать «Севастополь». И новая проблема: даже при минимальной толщине фанеры всего в пару миллиметров дополнительный вес перевалил за восемьсот килограммов. И от былой грузоподъемности не осталось и следа. Немного удалось выправить ситуацию, сняв старый кожух из ткани и пересобрав саму гондолу. Теперь и она была частично из фанеры.

– Итого 550 килограммов загрузки с учетом веса на команду, – подвел я итоги через два дня. Хуже, чем хотелось бы, но точно лучше, чем было раньше.

– Значит, вы готовы к вылету? – Тотлебен, включившийся в работу наравне со мной, вытер пот.

– Готовы, – решился я.

Можно было бы еще много чего доводить до ума, но после рассказов Ефима о ситуации в английском лагере я прекрасно представлял, что очень скоро что-то подобное может ждать и нас самих. Нет, городу точно нужны были дополнительные припасы! Корабли Новосильского тоже уже привели в порядок, так что в ночи можно будет и выступить. Я как раз придумал нижний сигнальный фонарь, за светом которого эскадра могла бы следовать за мной даже в полной темноте.

Вот только поспешить оказалось нельзя. Стоило мне прийти к адмиралам, как меня обрадовали, что сегодня вечером именины великого князя Николая Николаевича, так что все дела нужно отложить. И что самое обидное, никто даже не понял, почему я возмутился. Действительно, дело и именины – очевидно же, что важнее… Тем не менее, эту привычку мне еще было не сломить. Пришлось подстраиваться: отдавать приказы о переносе старта, готовить костюм, а потом остужать голову, гуляя по городу оставшиеся до приема пару часов.

По пути вспомнил, что так и не воспользовался приглашениями полковника Хрущева и доктора Пирогова. Сейчас можно было исправить одно из этих упущений, и я на мгновение замер перед собором святых Петра и Павла. Там тоже шла своя жизнь. Что-то пел церковный хор, толпились обычные горожане, ставя свечки за здравие и упокой своих родных. Обычная жизнь, которая благодаря нашему упорству и мужеству, пусть на время, но вернулась в мирное русло.

Я принял решение и взмахнул рукой, подзывая одного из замерших в ожидании окончания службы возниц.

– К стоянке Волынского полка, – я запрыгнул в коляску.

– Есть, ваше благородие, – по-военному ответил крупный мужик, видимо, бывший солдат, и уже скоро мы катили в сторону третьего бастиона.

Раньше мне бы пришлось выйти где-то за километр и дальше идти пешком, сейчас же благодаря перемирию меня прокатили прямо до позиций. И там оказалось довольно людно. Я узнал того самого поручика, который меня приглашал. Рядом с ним стоял полковник Хрущев – если бы не более темные волосы, его прическу можно было бы спутать с прической Меншикова. На груди полный набор Анны, Станислав и Владимир 4-й степени. А повоевать ему пришлось…

От полковника мой взгляд скользнул вниз и остановился на лежащем у его ног теле, над которым склонились еще две знакомые фигуры. Гейнрих и Пирогов – значит, хорошо, что не поехал в госпиталь…

– Ну, что вы скажете? – ветер донес до меня голос Хрущева. – Этот человек без формы, но он атаковал наш разъезд.

– Не спешите, Александр Петрович, – ответил Пирогов, продолжая неспешно осматривать тело.

– Но это ненормально! – Хрущев принялся ходить из стороны в сторону. Сразу стало понятно, как он заслужил свои награды: сидеть на месте этот человек просто не умел. – В него выстрелили, а он просто взял и попытался уйти. Поручик Жаров кричит ему «стой», шашкой перед лицом машет, а он прет, словно смерти не боится!

– Возможно, этого человека опоили опиумной настойкой. Она может давать подобный эффект, – предположил Гейнрих, а я сразу задумался, кому же мог понадобиться подобный исполнитель.

– Не было никакой настойки, – отмахнулся Пирогов. – Обычный шок от пулевого ранения. Классическая картина. Бледность кожных покровов и слизистых оболочек, холодный пот, гусиная кожа, низкая температура тела и слабый нитевидный пульс. Ну и, конечно, падение мышечного тонуса, апатия при сохраненном сознании.

– Но сейчас он лежит без движения, а тогда шел. При одной и той же ране как такое возможно? – это включился в разговор уже полковой доктор.

– У шока есть две фазы. Первая – фаза возбуждения, в которой организм словно перехватывает контроль и пытается убраться подальше от места, где ему сделали больно. Все это без участия сознания, которое закрывается в кокон от окружающего мира. Именно это вы видели при задержании этого человека. И вторая фаза – то, что мы наблюдаем сейчас. Это фаза угнетения, когда сил спасаться нет, и тело переходит в максимально пассивный режим.

– Но почему так происходит? – спросил Гейнрих.

– Наш организм очень разумен, коллега. Получив тяжелое ранение, он пытается спасти то, что ценнее всего – мозг и сердце. Остальное тело словно исключается из цепочек питания кровью и нервной деятельности, и, если в скором времени не удастся вывести больного из подобного состояния, он умрет.

– И этот умрет? – вопрос задал уже знакомый поручик. Видимо, он и есть тот самый Жаров, что проводил задержание.

– В обычной ситуации я бы дал именно такой прогноз, но… – тут Пирогов обернулся на мои шаги и улыбнулся. – Но благодаря одному молодому человеку у меня появилась новая теория, которая, надеюсь, сможет помочь.

Еще не закончив говорить, Пирогов поднялся на ноги и принялся раздавать распоряжения о подготовке к операции. Крахмальная повязка для фиксации перелома, эфир для анестезии, спирт и йодовый раствор для дезинфекции. Саму операцию было решено проводить в медицинской палатке, и посторонних туда не пустили. Тем не менее, даже увиденного оказалось достаточно, чтобы оценить уровень Николая Ивановича. Разве что у меня был только один вопрос.

– А почему не гипс, а крахмал?

– Пирогов считает, что гипс слишком тяжелый и неудобный, – пояснил Гейнрих. – Так что нам всем пришлось от него отказаться. В некоторых вещах Николай Иванович не терпит возражений.

– А что вы думаете про усыпление больных с помощью эфира? – спросил местный доктор. – Я слышал, что в Америке был такой дантист, Уильям Мортон, так он пытался использовать закись азота. Говорил, что даже шесть раз успешно проводил с ней операции, но потом устроил публичный показ и… Парень, которого он обезболил, стоило только его коснуться, вскочил на ноги и убежал.

Я только головой покачал. Закись азота же вполне рабочий инструмент: не идеальный, но точно лучше хлороформа или кокаина, которые скоро начнут использовать. А из-за нестандартной реакции конкретного организма ее просто взяли и вычеркнули из практики на десятки лет.

Тем временем Гейнрих принялся рассказывать об успехах Пирогова в применении эфира, а я аккуратно сместился в сторону. Все же я пришел сюда не на случайного раненого посмотреть, а к полковнику Хрущеву.

– Александр Петрович, – я тихо поздоровался. – Вы несколько дней назад приглашали меня на разговор.

– Григорий Дмитриевич? – Хрущев прищурился, не сразу узнав меня. Впрочем, мы же раньше лично и не общались. – Если честно, не помню такого. Не скажу, что у меня нет вопросов по вашим изобретениям, но…

– Несколько дней назад поручик из вашего полка приносил приглашение. С такой еще интересной эмблемой, – я огляделся по сторонам в поисках Жарова, но того уже и след простыл.

– Жаров? Вот зараза! – Хрущев выругался и закрутил головой. – Обещал же, что бросил эти свои столичные дела!

Я пока ничего не понимал, но тут точно творилось что-то необычное. Несколько человек по приказу полковника попытались найти Жарова, однако тот исчез не только с позиции, но, кажется, и из города ушел. Только через полчаса все немного успокоились, и заглянувший на огонек Дубельт отвел в сторону меня и Хрущева.

– Возможно, это просто шпионские игры, а возможно, и что-то большое, поэтому попрошу вас быть предельно серьезными, – начальник третьего отделения и сам выглядел усталым и осунувшимся.

– Вы говорили, что не стоит сильно карать за увлечения юности, – Хрущев продолжил какой-то их старый разговор.

– И пока у меня не появится доказательств обратного, я именно так и буду считать, – Дубельт никак не отреагировал на упрек. – Тем не менее, мы не можем игнорировать опасные сигналы. Григорий Дмитриевич, может быть, вы заметите что-то полезное со стороны… – он посмотрел на меня, дождался кивка, а потом неожиданно перепрыгнул на тридцать лет назад. – Это началось в 1822 году, когда Александр I издал высочайший рескрипт об уничтожении масонских лож и всяких тайных обществ. Как было сказано, «закрыть и учреждения впредь не дозволять».

Спокойный голос генерала жандармов начал погружать меня в перипетии прошлого. Царский указ… Кто-то его исполнил, как «Великая ложа Астреи», названная в честь древнегреческой богини справедливости. Кто-то, как декабристы, затаился и принялся ждать своего часа.

– После 1825 года и расследования известных событий даже мода на тайные собрания прошла, но в последнее десятилетие что-то изменилось, – Дубельт потер лоб. – Петрашевцы при всей их безобидности стали знаком того, что царский указ, который мог стоить Романовым трона, может быть нарушен. Не исключено, что поэтому Николай Павлович до последнего давал раскручивать это дело… Потом все опять затаилось, но мы искали, и в Санкт-Петербурге периодически мелькали слухи о неких салонах, где любят обсуждать речи Герцена, Огарева или даже каких-нибудь Заичневских и Чернышевских.

Я неожиданно замер. Раньше при словах о Герцене я вспоминал разве что его «Колокол» и собрание литераторов, но теперь… Четыре имени, названные разом, всколыхнули в памяти совсем другую цепочку. Ведь с идей именно этих людей началась «Земля и воля», плавно перетекшая в «Народную волю», которая так же неспешно перешла от хождений в народ к терактам. Можно ли вычеркнуть эту страницу из нашей истории? Нужны ли стране десятки лет взрывов и убийств? Помогли ли они хоть немного? Учитывая итоги и течение русско-японской и первой мировой – сомневаюсь.

Должен быть и другой путь! Не такой кровавый.

Примечания