Вы его видели, но не заметили

Вы точно видели его. Вы видели его сидящим на ступеньках в переходе, роющимся в мусорном баке, спящим на скамейке автобусной остановки. Гриша «Моне» – в прошлом художник, а сегодня завсегдатаи дворовых попоек, к которому кроме как по прозвищу и не обратиться, ведь свое имя без труда он не вспомнит.

Он знает расписание рассветов и закатов, магазинов и ночлежек, дворовых котов, проходящих мимо него людей. Гриша «Моне» не будет попросит у вас на еду и уж тем более не остановит вас с фразой: «хочу обратиться». Он гордо пройдет мимо, ведь знает, что делает его богаче самого дорого одетого гражданина – свободы. И этого у него в избытке.

Гриша «Моне» был щеголем и дельцом, многообещающим талантом и невероятным разочарованием, он был женат, он был в кругу друзей и окружении врагов, он был беден, и он был богатым. Гриша «Моне» Игнатович был здесь. Он только что прошел мимо вас. Вы его увидели, но не заметили.

Глава 1

Часть 1. Глава 1

От лица Моне

13 января. Утро.

Шум от проходящей мимо снегоуборочной машины не оставил шансов на дальнейший сон. В отличие от обычных легковушек, снегоуборочная не едет, она медленно тянется, издавая мерзкий протяжный звук, заглушить который не смогли бы ни одни блестящие затычки вроде тех, что молодежь называет наушниками.

Я перевернулся на бок и подтянул плед к подбородку. Хотелось еще поспать, но холод пробрал до костей, невольно взбодрив. Обычно в такие моменты с трудом находятся силы, чтобы подняться. Но я знаю, что если вовремя не разомнусь, то тело будет ломиться от боли весь день.

Плед я обычно раскладывал на крышке теплогенератора, выпирающего из-за стены перехода. Так за целый день он вбирает в себя тепло бездушной машины, а ночью согревает меня. Жаль, что на ночь генераторы отключают. Нынче экономят на всем, даже на обогреве. Жмут каждую копейку. Для них-то, наверху пищевой цепи, отопление и вправду стоит копейки. А я бы, я бы ночью не замерзал.

Поверх пледа я расстелил газеты, чтобы его ненароком не украли, а листы пенопласта, на которых спал, спрятал за будку. Убедившись, что все надежно укрыто, мне осталось только протиснуться между генератором и стеной и выйти в переход. Давно требующие покраски серые стены, от моего появления, кажется, поблекли еще сильнее.

– Славная погодка. – Я всегда старался произносить что-то хорошее в начале дня. Как день начнешь, так он и пройдет.

Стрелки часов, висящие на стене неподалеку от моего укрытия, уже год как показывали полночь – застряли и не спешили снова пуститься в пляс по циферблату. Нынче экономят на всем, даже на батарейках. Благо в часах я не нуждался.

Я выглянул из перехода и принялся всматриваться в темноту. Фонари возле остановки уже зажглись, но возле магазина все еще господствовала темнота. Будь часы исправны, маленькая стрелка указывала бы на шесть. Значит, я проснулся вовремя. Раньше у меня был будильник, но когда я нашел укромное место для сна в переходе, то от звонящих часов пришлось отказаться – ненароком еще услышит уборщица и сразу же выдворит. Спать за генератором воспрещалось.

Отсутствие будильника меня несильно беспокоило. Да и мне не требовался работающий циферблат, чтобы узнать время. Я прекрасно определял его по окружающему миру. Я знал расписание рассветов и закатов, ветров, дворовых котов, проходящих мимо меня людей. Еще раз взглянув на горящие фонари, я вернулся в переход.

Порыскав в карманах, я не нашел очков, хотя отчетливо помнил, как перед сном убрал их во внутренний карман. Зрение стало совсем ни к черту. То я мог рассмотреть надпись на вывеске магазина через дорогу, то стрелки наручных часов расплывались при взгляде на них. Мой товарищ Белицкий говорит, что нужно жрать чернику и грецкие орехи. Но где я их достану в разгар зимы?

– Двинься, – подогнала меня тетка со шваброй. Она должна убираться в переходе каждое утро, но я встречал ее только по пятницам. Значит, близились выходные.

На обратном пути к генератору я выглянул из другого перехода и осмотрел автобусную остановку. Никого. Лишь сугробы снега да лед на месте луж – свидетель того, что ночью ударил мороз. Вот так не повезло. Минувшей зимой снег шел несколько раз и лишь в конце февраля. В этом же он валит чуть ли не через день, будто компенсируя прошлогодний простой.

До того как в переход спустились первые пассажиры метро, я успел зайти в туалет. Уборная только открылась, и вахтерша меня не заметила. То ли она до конца не проснулась, то ли специально упустила меня из виду. На бирке было едва заметно написано ее имя – Жанна. Стоит признаться, бабой она была отличной. Недостаток, конечно, у нее имелся, но от нее никак не зависел – работала женщина два дня через два.

Ее сменщик Коля – падла та еще – пускал меня только перед самым закрытием и за двойную плату. «Налог на запах» – как-то объяснил он завышенный тариф. Но и то не всегда пускал ведь. Прямо перед Новым годом я жался, еле сдерживался, чтобы не обосраться прямо у входа, а он захлопнул дверь перед носом и уехал бухать. Хотя и деньги у меня имелись, и одет я был вполне прилично. Еще и рассмеялся так, мол, потерпишь до десятого числа[1].

Жанна включила телевизор, так что его звуки заглушили мои потуги. Через несколько минут я вздохнул с облегчением и, пока одевался, рассматривал содержимое унитаза. Много крови. Сучьи потроха! Видимо, снова геморрой воспалился. Хотя, может, он и не проходил. Так и не вспомнишь.

Потянув ручку смыва, я направился к выходу, прихватив рулон бумаги. Жанна все так же старалась меня не замечать, хотя мой силуэт отчетливо отражался в экране телевизора. Святой человек! На таких Земля еще и держится.

– Осадки во второй половине дня на северо-западе города, – донесся до меня голос диктора. Осадкам я не был рад, но поделать ничего с ними не мог.

До половины седьмого я слонялся по переходу без дела. Время я определил по начавшимся утренним новостям, которые слушала смотрительница общественного туалета № 17 Черташинского микрорайона. Встряхнувшись, я подложил под задницу набитый тряпками пакет, по форме напоминающий валик, и расположился на лестничной ступени.

Середина лестницы – стратегически верное место. Так я находился на достаточном расстоянии от тех, кто спускался, что давало им время нарыть в карманах мелочевку, и от тех, кто прошел мимо, но кому совесть все же не позволила не обратить на меня внимание.

Раньше у меня был многослойный поджопник, с которым холод ступеней не так сильно чувствовался, но в начале года его унесло ветром на дорогу, где он и сгинул. После этого я старался набивать пакет чем-то мягким, чтобы и холод от ступеней не чувствовать, и удобнее сидеть было.

Наконец до меня стали доноситься возгласы прибывших на остановку людей – первых посетителей метро, направлявшихся в другой конец города. Ранние пташки, большинство из которых мало чем отличалось от меня: хмурые, голодные, ищущие возможность поспать подольше. Им вечно не хватало денег, да и мне от них редко что перепадало. Но я все равно выходил на утреннюю «жатву». Кто-то что-то да бросит. Мелочь, но просидишь так полдня и наскребешь на обед.

Крепко сжав шапку, я вытянул руки перед собой. Поверьте, руки у нас, кого принято называть попрошайками, – самая сильная часть тела. Попробуйте удержать пусть даже пустую шапку на вытянутых руках дольше десяти минут. Может, у вас и получится, но вы, небось, спите на удобных матрасах, а спина у вас затекает так редко, что вы и не помните, когда это случалось в последний раз. У нас же все не так. Оттого и мерила успеха другие.

Когда руки устают, я кладу шапку у ног и слежу, чтобы ее никто не прихватил. В шапке уже лежат монеты и бумажные деньги – самые мелкие номиналы, которые если и унесет ветром, я не расстроюсь. Хотя бумажные деньги я старался прятать в карманы сразу, а вот монеты можно было и не убирать.

Годы, проведенные на улице, научили, что если оставить бумажную купюру в шапке, то каким бы защищенным ни был переход, ветер доберется и до нее. Правда за тоже время я выучил, что люди охотнее жертвуют, когда в шапке уже что-то лежит.

– Спасибо. Храни вас Господь! – произношу я каждый раз, когда кто-то опускает деньги мне в шапку. Я стараюсь не поднимать голову и не встречаться с ними взглядами. Меня это смущает: смотреть кому-то в глаза и искренне благодарить. Я никогда не чувствовал благодарности. Я был рад подаянию, но не благодарен за него.

Тем более что свою бороду и щеки, усыпанные шрамами, я старался скрывать за высоким шарфом. Они были не самыми презентабельными частями моего тела, как утверждал Белицкий. Он-то толк в подаяниях знал и понимал, что вызывает симпатию у прохожих, а что – нет.

Перед моим носом мелькнул знакомый шарф. Несколько раз в неделю в мою шапку опускались вчетверо сложенные купюры с чернильными следами на краях. Сначала появился бордовый шерстяной шарф в крупную клетку, а после – купюры. Он был женат и однозначно зарабатывал на хлеб, трудясь руками: то на пальцах не хватало ногтей, то я замечал свежие порезы. Откуда на деньгах брались следы от чернил, у меня предположений не было.

Следом мелькала женская рука с опухшими пальцами, на каждом из которых было надето минимум по одному кольцу – каждое золотого цвета с крупными камнями. В сочетании с почти слезшим с ногтей лаком и грязью под ними это смотрелось вычурно, но эффектно. Нередко я замечал синяки выше запястий, что наталкивало меня на самые невообразимые предположения.

Я никогда не поднимал головы, хотя мне было интересно, как выглядели мои патроны. Мне оставалось только гадать и представлять их себе незаурядными и таинственными.

– Спасибо. Храни вас Господь!

И в Господа я не верил. Сложно верить, что тебя где-то ждет мир из белоснежных перин, когда ты ночуешь на небольшом пятачке размерами метр на метр, находящемся между стеной и железной будкой, которая в случае аварии тебя и погубит.

Раньше я был религиозен, ходил в церковь, причащался. Сейчас же я бы не отказался от бесплатного глотка вина. Как-то раз я зашел в церковь неподалеку от моего перехода, но мне не понравилось. Все было не так, как когда в молодости вместе с теткой я посещал дом Господний. Будучи одетый опрятно, в клепаных штанах и пальто из английской шерсти я ловил на себе благосклонные взгляды прихожан. Но в последний мой визит на мне была надета куртка с затертыми рукавами, выглядевшая сильно грязной даже после стирки. Тогда молящиеся смотрели на меня искоса. Я знал, что они не могли открыто выражать недовольство, ведь находились в месте, где провозглашалась терпимость к самым жалким из нас. Но я все равно чувствовал на себе их презрительные взгляды. Тогда-то я бросил это дело, перестал мешать честолюбцам и дальше верить в свою искреннюю набожность.

Когда толпа поредела, а в шапке перестали позвякивать падающие монеты, я поднялся, спрятал деньги в кожаный кошель на завязках и перебежал дорогу к соседнему выходу.

Этот переход, хоть и соседствовал с тем, где я ночевал, все же отличался. Цветом плитки, яркостью лампочек, шириной прохода. Главным и по-настоящему важным для меня отличием была находящаяся здесь кофе-точка, в которой спешащие в соседствующие с переходом высокие здания из стекла и бетона офисные клерки покупали напитки. Сдачу-мелочовку, остававшуюся после оплаты, они чаще всего бросали в стоящую рядом с кассой баночку с надписью «На мечту».

С моим появлением в переходе претворение мечты в жизнь менеджера по приготовлению кофе стало идти медленнее. Обычно я становился в паре метров от кофейни и ждал с зажатой в руках шапкой. Самое хлебное время приходилось на утро – с восьми до девяти часов. Раньше никто не приезжал, а те, кто выходил из метро позже, чаще всего бежали в офис, ведь опаздывали и потому обходились без бодрящих напитков.

– Все, старик, сворачивай лавку, вроде уже все прошли, – после того как толпа офисного планктона рассосалась, из-за прилавка, ко мне на встречу, вышел Кофеварка.

Кофеваркой я звал Валю. Он же называл себя баристой, а его сменщик – менеджером по приготовлению кофе. Что означало «бариста», я так и не запомнил, хотя он несколько раз пытался донести до меня сакральный смысл этого слова.

– Сегодня негусто, – я пересчитал брошенные деньги от офисных клерков и тяжело вздохнул. – В ум не возьму, неужто ли людям так сложно сдачу мне ссыпать? Так гляди и за день прилично наберется.

– Большинство рассчитывается карточками. Пора бы и тебе завести терминал.

– Не пори ерунды. Все ваш интернет поганый виноват. Скоро и вовсе денег не останется. Представляешь, я в магазине видел, как они жрачку пластмассками оплачивают. Телефонами этими. И часами. Часами! Я Богом клянусь! Видел, как часами расплачиваются.

– Это «Эпл Пэй».

– Пей что?

– Не пей, а «ЭПЛ ПЭЙ». «Пэй» в переводе с английского означает «платить». То есть мобильная система на айос-устройствах для оплаты покупок с помощью технологии «кью шесть». Хотя сейчас и на андроидах есть такая. Мой «гэлакси» ее поддерживает. Полезная вещь, кстати!

– Да иди ты в жопу, Валя! Хрен ведь разберешь, что ты говоришь. Лучше сигаретой угости. И кофе. И вообще, задумайся о дикции. Набирай камни в рот и читай вслух. Поможет.

Как часто случалось, он демонстративно закатил глаза, но все же протянул мне пачку «Палл-малла».

– А «Винстона» нет? Хотя один черт, в последнее время никакой разницы не чувствую.

Горький аромат наполнил мой рот, а за ним и легкие. Проглотив дым, я зашелся кашлем. Раздражение в горле, которое я испытывал по утрам, утихло с первой же сигаретой.

– Не возражаешь? – и, не дожидаясь ответа парнишки, я вынул из его пачки еще две сигареты и спрятал их за ухо. Случалось и так, что курево не попадалось целыми днями. И если летом на остановках можно было собрать окурки, распотрошить и слепить из них полноценную сигарету, то зимой повторить такой трюк у меня не было ни единого шанса.

Пока Валя варил кофе, я изучал терминал. Небольшой серый прямоугольник, совершенно безобидный с первого взгляда, в действительности стал моим злейшим врагом. После оплаты картой у офисных работников не оставалось сдачи, а значит, и в шапке у такого, как я, не прибавлялось денег.

– Фу! Отойдите, пожалуйста!

– Извиняюсь, дамочка.

– Почему этот бомж всегда крутится возле твоей лавки? – прошептала Вале остановившаяся фифа с разноцветными волосами. – Хочешь, я наряд вызову? Его быстро упакуют.

Все верно, бомж. Обычно так ко мне и обращаются. «Фу…», «Бомжара…», «Эй, ты…» Или опускают обращение и сразу переходят к сути разговора. Хотя разговором это вряд ли можно назвать. Они возмущаются, а я стараюсь исчезнуть. Меня обсуждают, осуждают, наставляют. Но со мной не разговаривают.

Среди моих «коллег» нередко встречались и те, кто в ответ на подобные замечания вспыхивал и запросто мог разразиться целой тирадой, стоило только обратиться к нему неуважительно. Раньше мне казалось, что таким поведением отличались новички улиц, но позже я заметил, что и старожилы цеплялись за слова. Тот же Магистр был большим любителем вступить в спор, если посторонние обращались к нему неподобающе.

Мне же было все равно. Я старался не обращать внимания на колкости. Когда девушка забрала свой кофе и зацокала каблуками по лестничным ступенькам, я презренно взглянул ей вслед. И хоть это было единственным, что я мог себе позволить, в этом я не испытывал никакого стеснения.

– Поганая обываловка. Наверное, все дело в удобном матрасе. Это он так расслабляет ее серое вещество. Но, по правде, хотел бы я оказаться на ее месте.

– Что ты сказал?

– Сам с собой разговариваю. Долго еще кофе ждать?

С Валей я мог позволить себе и поворчать. По неведомой причине мое хамство и колкости он воспринимал, как проявление своеобразного чувства юмора, хотя я и вел себя естественно.

– Больше лей! – гаркнул я, заметив, что Валя наполнил стакан лишь наполовину. – Кофе должен доходить до краев. А то взяли моду экономить даже на воде. За что я плачу, за воздух?

– Ты ведь не платишь, старик.

– Неважно, платят те идиоты, которые не замечают, что ты недоливаешь. Лей больше, я слежу!

И через мгновение в моих руках оказался стаканчик черного кофе, отвратительного на вкус, зато полного столь нужным мне теплом. Следом Валя протянул мне булку. Сухость круассана, как он ее называл, выдала, что на прилавке выпечка провела далеко не один день. Но меня это мало волновало. Разрывая ее на куски и макая их в напиток, я на мгновение представил, что нахожусь где-то вдалеке от перехода, под Палангой, куда тетка отправляла меня на летние каникулы.

– Дерьмо твой кофе. Как люди за это платят?

– Знаешь, старик, ты мне больше нравился, когда ничего не чувствовал.

– Я себе тоже таким нравился больше. Можно было пить твой кофе и не давиться от его дерьмового вкуса.

В начале зимы у меня пропало обоняние, а вскоре я и вовсе перестал различать вкус еды. После долгих уговоров Белицкий организовал прием у знакомого врача. Тот выписал мне горсть лекарств, рецепты на которые я удачно продал в Черташинке. Вылечился же я как-то сам.

Вспомнив про Черташинкский рынок, я выглянул из перехода. Рабочие день уже начался. Допив кофе, я распрощался с Кофеваркой и поднялся по ступенькам. Улицу вовсю залило солнце, а голубое небо предвещало хорошую погоду. Задрав воротник повыше, я направился в сторону рынка.

Глава 2

Часть 1. Глава 2

От лица Моне

13 января. После обеда

Черташинка встретила меня несмолкаемым гулом. Несмотря на холодную погоду, рынок был битком набит людьми. Ни разу за все годы моего пребывания в этом районе я не видел, чтобы он пустовал. Даже по понедельникам, в традиционный выходной, здесь гудела жизнь. Для обычных смертных рынок был не более чем местом покупок. Для таких, как я, Черташинка была центром жизни. Столицей государства без видимых границ, одна из которых проходила по станции метро, в переходе которой я ночевал.

– Моне, здоро́во, – мужики у ворот приветливо подняли руки. Я ответил им тем же. Один из них пожаловался на холод, а я показал руки в перчатках и, по-доброму улыбнувшись, прошел через центральный вход. Если пропустили, значит, выгляжу я достойно, чтобы слоняться среди людей.

Для таких, как я, Черташинка, Чертовка или Чертовец, как называли рынок между собой трудяги, была местом последнего приюта. Голодные могли разжиться пайком, больных лечили, а для тех, кто мечтал хоть чем-то набить карманы, здесь всегда подворачивалась работенка. За последним сюда я и пришел. Работать мне хотелось меньше всего на свете, ведь худо-бедно, но заработанного в переходе хватило бы на пузырь и какую-то жрачку. Но со дня на день должен был явиться человек от Магистра, которому я «торчал» базовую – плату за ночлег в переходе, а значит, нужно было работать.

Первым делом я навестил Слесаря. Так мы звали Сашку, который мог достать нужное за считаные минуты. Он провел меня в захлев – помещение, напоминающее уборную, с несколькими стиральными машинами и лежаком для вахтера.

– Умывайся, переодевайся. Можешь засунуть свою куртку в стирку. Сегодня в крытой зоне нужна помощь, так что поспеши, – и, строго посмотрев мне в глаза, добавил: – И старайся не открывать рот, из пасти у тебя несет, как из-под кобыльего хвоста во время течки.

Я преподнес ладонь к носу, дыхнул и попытался учуять запах. Но из этого ничего не вышло.

– Благодарствую. Я одолжу полотенце?

– Ишь чего! Полотенце для людей. Бери салфетки, но экономь, не используй все.

Я кивнул и принялся вытирать бумажными салфетками морду и бороду. Борода слиплась, а на кончике застыло что-то, напоминающее то ли пасту, то ли кетчуп. И если первым я отродясь не пользовался, то второе я не видел с минувшего Рождества. Я попытался разгладить бороду пальцами, но стало только хуже. Тогда я намочил ее и скрутил в козлиный хвостик – получилось вполне прилично.

Пока Слесарь копошился в кладовой, я опустился в кресло и осмотрелся. Рядом со мной дрых его сменщик, и, заиграй я на барабанах, он не проснулся бы. Здорово, небось, работать в таком месте. Спишь себе целыми днями, только по утрам и вечерам открываешь и закрываешь помещение. Еще и зарплату получаешь.

– Отчего сидим, не работаем? – Слесарь закончил свои дела и недовольно посмотрел в мою сторону.

Наконец-то я вышел из помещения, и холодный ветер вперемешку со снегом ударил мне в лицо. От утреннего солнца не осталось и следа, синоптики не ошиблись. Куртка, которую мне выдал начальник, хоть и была чистой, но все же согревала слабее моей. Первым делом мы пришли во фруктовую зону на крытом рынке, где во всю шел ремонт. Еще утром им требовался человек, но к моему появлению место уже заняли.

Бабы из соседнего отдела направили меня в рыбную зону. И не прогадали. Сразу же после моего прихода к ним приехало несколько фур, и в магазине потребовался грузчик – самая неблагодарная работа, да и только до обеда. Правда стоит признаться, что дольше я бы и не выдержал. Уже через час спину ломило так, что я воспринимал себя не иначе как потомственным рабом на галерах. Стоило мне разогнуться, как воспаленный нерв под лопаткой давал о себе знать.

Поднимая один ящик за другим и перенося их в морозильную, я чертыхался, вспоминая Магистра. Чертов ублюдок каждый раз находил причину стрясти с меня лишний рубль.

Подняв открытый ящик с рыбой к самому носу, я вдохнул аромат, отчего мой желудок сразу же скрутило. Не от тухлого запаха. От голода. Тотчас в голове всплыл образ готового блюда. Я попытался вспомнить, когда последний раз ел рыбу. Не консервированную горбушу, которой мы с товарищами так часто закусывали водку, что и вовсе перестали воспринимать ее как рыбу. А именно настоящую рыбу, запеченную. С картошкой. Берешь такую в руки, и чешуйки ее кожи остаются на подушечках пальцев. Давно я не пробовал ее, настолько, что подобное начало казаться мне чем-то немыслимым.

Отмахнуться от всплывшего образа оказалось сложнее, чем разогнуть затекшую спину. Но я смог. Все мои мысли вернулись к Магистру, которому я задолжал и из-за которого надрывался. Чертов ублюдок. Настанет день, когда я пошлю его. Да-да, подкараулю где-нибудь и проломлю череп бутылкой. Хотя нет, бутылкой можно лишь поцарапать. Случайный камень, упавший с края крыши, справится лучше. Осталось только найти дом с открытой крышей и заманить туда гада.

– Моне, перерыв! Идем перекурим!

Услышав о перерыве, я обрадовался, и, хотя оставалось занести всего несколько ящиков, поспешил оставить работу.

Возле беседки собралось много людей. Преимущественно работники рынка, но встречались и такие, как я: пришлые, те, кто ютился в Чертовке ради работы. Ко мне подошел один из товарищей и протянул пузырь. Я попытался вспомнить его имя, что далось мне с трудом. Зато я отчетливо помнил, как мы пили с ним на майские праздники под мостом возле рынка – еще одна граница нашего сектора.

– Почему они называют это сектором? Районы ведь есть, – спросил еще один из «наших», видимо, не так давно прописавшийся на улице.

– Потому что районы большие и можно затеряться. В городе-то сколько районов, одиннадцать-двенадцать. А секторов больше. На один район приходится по два-три сектора, как когда. Микрорайонами их еще можно звать, но наши кличут секторами.

– Все равно не пойму, – жаловался новенький.

Его я точно видел впервые. Низкий, рыжий, с заплывшим глазом и крупными веснушками на все лицо. Его бы я запомнил. Товарищ, с которым мы пили на майские, прошептал мне на ухо, что рыжий перевелся из Цветного – соседнего сектора. Сбежал, но наш Магистр разрешил ему остаться. Теперь он работает на рынке за еду и ночлег «рукой помощи» – так мы звали между собой тех, кто попал в долговое рабство к Магистру. «Эй, ты, протяни руку помощи, помоги с тем-то», – обращаешься так к одному из них, и он не вправе тебе отказать. Правда, обычно такие помощники были чем-то заняты либо и вовсе отсутствовали. Поэтому выловить свободную «руку помощи» считалось редкой удачей. Но этот был свободен, и он был рядом.

Выхватив у него из рук фляжку, я махнул в сторону оставшихся ящиков. Поворчав, коротышка направился к фуре с рыбой. Согласно правилам отказать он не мог – на мне была надета куртка Слесаря. Знай он, что я пришлый, то несомненно послал бы меня. Редкий случай, когда фортуна мне улыбалась.