Все же мне удалось выплыть из этого кошмара, а не утонуть. Наперекор самой себе не отправиться по путям лабиринта за грань.
В один из вечеров я окончательно пришла в себя. Открыла глаза. В каморке, что стала мне и лечебницей, и спальней, и трапезной, у стены посапывали, прижавшись друг к другу, двое мальчишек. Наглая облезлая полосатая кошка вылизывала свою лапу в углу. За тряпкой, что символизировала дверь, слышалось шкворчание, оттуда тянуло запахом прогорклого жира.
Я сглотнула и попыталась повернуть голову. Ровно в этот момент за занавеской что-то зашуршало. Морщинистая рука отдернула ткань, и в каморку вошла грузная и невысокая старуха.
– А, оклемалась-таки? – она уперла руку, в которой держала засаленное кухонное полотенце, в бок. – Ну, слава Престололикому! А то – ть Олаф все переживал, что рванешь…
– К – к – к – как рвану? – выдала я вместо приличествующего ситуации «где я?» и «что со мной?», столь велико было мое удивление от услышанного.
– Знамо как, полыхнешь и подожжешь все вокруг, – ответила старуха.
Мальцы сонно завозились, просыпаясь.
– Простите? – голос был словно чужой, а в горле при каждом звуке будто лезвием изнутри проводили.
– Прощаю, – великодушно отозвалась старуха, а потом, закинув полотенце на плечо, назидательно пригрозила пальцем: – Ишь че удумала, малахольная, убиться ей, видите ли, захотелось… Места другого найти не могла… Зачем под леса полезла?
– Я не… – попробовала было возразить, но старуха, видимо, державшая до этого свой гнев в узде (и правильно, что на бессознательную – то кричать?), сейчас отводила душу.
– Тебе может жизнь и не мила, а бригадиру… У него подряд, сроки, семья, дети… Ты башкой – то своей думала, когда самоубиться-то решилась? И ладно бы ты простая была…
Тут мне захотелось горько усмехнуться. Ну да, судя по всему, перепугавшиеся рабочие, поняв, что под завалами не оборванка, переполошились, что им влетит. Но дальнейшие слова старухи разрушили мое вроде бы логичное предположение.
– Когда поняли, что ты еще вроде как живая, вызвали целителя. Этот шаромыжник, который лечить – то толком не умеет, лишь амулетики свои прикладывает, и заявил: умирает маг, да к тому же и огненный.
Я все еще не понимала, к чему клонит старая. Судя по всему, увидев на моем лице полную растерянность, старая сжалилась:
– Ты откуда такая взялась? Вылупила на меня свои гляделки… Будто не знаешь, что маги просто так по путям лабиринта за грань уйти не могут – им силу девать куда – то надо. А ты рвануть могла. И это – рядом с наполовину построенной субмариной! Аккурат там, где все ихние моторы – двигатели, с уже сидящими внутри ентими демонами окаянными…
– Элементалями, – машинально подсказала я.
– …Вот – вот, енлименталиями, – крякнула старушенция. – Они же, собаки, наружу вырваться могли и весь корабль разворотить… Да Олафа за такое в кандалы бы и на каторгу.
Старуха выдохнула, видать, выговорилась, спустила пар и уже спокойнее спросила:
– Ну, ты как, умирать раздумала?
Для меня же сказанное оказалось ушатом ледяной воды, и вместо ответа я прохрипела:
– А почему я жива осталась?
Старуха нахмурилась, поджала губы, видимо, вопрос ей не понравился.
– Расскажу все, если пообещаешь не подыхать в ближайшую неделю.
Я кивнула, но, видя недоверчивое выражение лица хозяйки, для верности прохрипела «клянусь». Она же, ухмыльнувшись, развернулась и… ушла.
– А как же…
Я почувствовала, что меня надули самым наглым образом, когда в ответ из – за занавески донеслось:
– Так я же не обещала, что прямо сейчас. Мне недосуг пока с тобой калякать. Скоро придут на ужин, а кормить нечем.
Завозившиеся у стенки пацаны потянулись и сели, сверкнув голыми пятками и боевыми прорехами драных штанов, и на меня с любопытством уставились две пары абсолютно круглых глаз
Как тут же выяснилось, звали их Томом и Тимом, а старуху (здесь сразу два грязных пальца ткнули в сторону занавески) – Фло. Пацанам, с их же слов, недавно исполнилось семь, но скоро будет целых восемь, так что они совершенно взрослые. А еще они близнецы, и их часто путают. Неудивительно. Чумазые мордашки были похожи, как две капли воды, разве что у первого уже выпали два передних зуба, а второй щеголял фингалом. И оба страшно гордились своими отметинами. Им, в отличие от Фло, жуть как хотелось узнать что-то новое. А самым новым в этой каморке была пришедшая в себя я.
Они наперебой закидали меня вопросами: кто я, откуда, почему решила умереть (отчего и эти двое решили, что случившееся – мой добровольный выбор?), и правда ли, что в синематографе страх как интересно?
Признаться, последний вопрос окончательно поставил меня в тупик. Но за него – то я и ухватилась, как за спасительную соломинку: остальные заставили бы вспомнить о предательстве и смерти.
– А почему вы именно у меня спрашиваете про синематограф?
Тим авторитетно шмыгнул носом:
– Да только тебя принесли, сразу стало ясно, что ты из богатых… А они, знамо дело, по синематографам точно шляются… – он почесал макушку и солидно добавил: – К тому же простые люди так не разговаривают.
Видимо, под «простыми» пацан подразумевал себя.
– А как надо? – просипела я, решив поддержать разговор. Лежать, таращась в потолок и перебирая в голове воспоминания, от которых легко было сойти с ума, не хотелось. Уж лучше терзать свои связки и горло, чем душу.
– Если уважаешь человека, зачем ему в лицо «вы» говорить? – недоуменно, словно я спросила сущую глупость, сказал малец. – Вон, я Тому, – тут он ткнул пальцем в беззубого близнеца, – никогда не скажу «вы». И друзьям, и даже ба, всегда говорю «ты». А все потому, что я их у-ва-жа-ю, – в заключение протянул он.
Его слова заставили меня задуматься. А ведь и вправду: светское лицемерное «вы» позволяет отгородиться, создает барьер. Сразу же вспомнились бесчисленные гувернантки и бонны, которые обращались ко мне, малолетней, только на «вы». А если подумать, какое отношение имеет «вы» к сидящей на дереве и болтающей ногами в разодранных чулках пигалице?
Вдруг вспомнилось, как меня, испачканную грязью с ног до головы, бонна стаскивала с хряка. На этом почтенном складе будущего бекона я решила прокатиться с ветерком, начитавшись историй о бесстрашных кочевниках ушедших эпох. Мне тогда исполнилось семь. Хряк, которому была отведена почетная роль скаковой свинки, я полагаю, был не намного младше.
В загородном имении коней не держали. А вот хлев, вернее, сарай, где квартировали куры, хозяйничали козы и до этого счастливо жил свин, был. Он скромно стоял за полосой малинника и вишневым садом, дабы не раздражать своим видом хозяйские взоры. Но что такое полоса препятствий из зарослей малины для обладательницы пытливого детского ума?
И вот я, вооружившись поясом от маминого пеньюара взамен уздечки и прихватив папин кашемировый шарф вместо седла, пошла объезжать хряка. Боров до моего появления блаженно нежился в луже и похрюкивал от удовольствия. Как закрепляла на нем импровизированное седло и упряжь – отдельная история, но спустя полчаса я лихо скакала на взбесившемся свине, и мы горланили на всю округу в два голоса.
Пробороздили любимую мамину клумбу перед парадным входом в особняк, сорвали еще не досохшую простыню с веревок на заднем дворе и вспахали площадку для крикета, превратив ее в мини-поле для гольфа.
Когда же энтузиазм хряка иссяк, и он остановился, бонна стянула меня с хребта животины и начала отчитывать. Причем безо всяких «вы» и «ваша светлость». А матушка застала эту сцену. И родительницу больше поразило не то, что я кучу всего испортила, а то, что меня тянут за ухо, обращаясь при этом исключительно на «ты».
Эсма получила расчёт в тот же вечер. Мне было безумно ее жаль. Ведь она оказалась одной из немногих бонн, которая была не просто бонной, а кем – то большим. Я тогда, плакала всю неделю, прося матушку вернуть Эсму. Но родительница осталась непреклонной. И гордое материнское «прислуга должна знать свое место» я запомнила.
А вот сейчас, услышав от Тима, что «вы» – это обращение скорее лицемерное, чем уважительное, я подумала: а может, моя бонна просто была ко мне более человечной, душевной и искренней?
– А ты, между прочим, даже имя свое не сказала, – обиженно прищурился Тим. – А мы-то тебе сразу назвались, вот!
Он замолчал и выжидательное уставился на меня, впрочем, как и его брат.
Тишина, правда, длилась недолго, Тим не выдержал:
– Так как тебя звать?
А я отчетливо поняла, что не хочу! Не хочу возвращаться к своей прежней, пусть и обеспеченной, но фальшивой насквозь жизни. Туда, где меня обязательно вновь захотят убить. С губ сорвалось раньше, чем я успела подумать:
