Подтексты
Евгения Ушенина
Подтексты
Предисловие
Сборник «Подтексты» – это результат работы поэтов и прозаиков мастерских Подтекст Клуба.
Я с большим вниманием выбирала тексты, чтобы показать, как окрепли авторы за время взаимодействия с преподавателями, как улучшилось мастерство, проявилась ясность мысли.
Каждое произведение отражает своего создателя. В книге есть и певучие шаманские стихи, и автофикшн рассказы, есть философская и пейзажная лирика, остросюжетные и психологические рассказы.
Мне было важно отразить прогресс и уникальность каждого участника мастерских прозы и поэзии. Я убеждена, что это удалось.
Евгения УшенинаЗримым результатом обучения для писателей могут стать крепкие рассказы. Собственно, что мы и видим в данном сборнике, родившемся благодаря мастерской Подтекст Клуба. Разные жанры, разная стилистика, разная авторская призма, но есть объединяющий признак. И это признак качества.
Айгуль Клиновская, писатель, редактор, корректор, основатель литературного бюро "Книжный компас".Поэтические тексты напечатаны в авторской орфографии и пунктуации.
В стихах и прозе авторы допускают намеренные реминисценции и переклички с классиками.
Евгения Ушенина
Подборка «Разговоры с классиками».
«Мама мыла раму утром…»
Мама мыла раму утром,Алла дёргала фоно,Мир в их комнатке причудлив.Алла морщит нос…Мама греет чайник в кухне,– Ы, – скулит лохматый пёс,Ладно в вальсе кружит муха,Аллу жжёт вопрос:– Разве можно, чтоб ребёнок,А не старичок,Мучал моцарта спросонок?Удался денёк…Уши пёс в стаккато рваномТряс, учуяв суть —Ранним утром много ль надо?Оп, совсем чуть-чуть —Мыла чтобы мама раму, чайник, воздух, рай.«я эти пуговицы неумело…»
я эти пуговицы неумело…тебе пятнадцать ты в черно-беломкино снималасьа я водитель твоих фантазий в моюобитель цветного мира вина и хлебая этих пуговиц звёздных неботебе раскинул как в детстве рукизачем застёгнуты платья, брюкисердца и мысли, дома и дверина эти пуговицы неверия«Мне не важно, поздно или рано…»
Мне не важно, поздно или ранополучу простую телеграмму.И не тратя время на ответ,застегну все отделенья чемоданана ремни, Тобою милостиво данные.Предъявлю погашенный билет.Мне не важно, поздно или ранов очередь к Тебе идущих встану,чем позднее, тем нужней вдвойне.Телеграмма-сожаление за то, чтов Рождество неповоротливы на почте,долетит по внутренней волне.И не важно, морем или сушейТы идёшь, спасая наши души.«Наш кот играет с мёртвой птицей…»
Наш кот играет с мёртвой птицей,Облезлый кот с больным хвостом.Опять подлец поймал синицу.Застыл в печали древний дом,С таким сюжетом не знакомыйПытается собрать концы,Чуть подстелить у врат соломы,В Раю арендовать дворцы.Журавль в небе точкой света,А мы скорбим и в душах лёд,Синицы нет, на кой нам этотГрядущий високосный год…«вот так год…»
вот так годтили-тили вместожениха невеста упадётёлки-палки как же так люд казалось не дуракдо-ре-ми-фа-со-ля-си рты раскрыли караси наша кошка жадинажадина-говядина ваши мыши аты-баты всё шуршат по погребам нам не надопрочь солдаты жили-были а вы к нам шишел-мышел плачет тишеумирала до-ре-ми воют горько наши мыширасхотели быть зверьмитили-тили вместеожидали местиона нене над неМирись, мирись, мирись и больше не дерись!«Сумерки глотают снегопад…»
Сумерки глотают снегопад,Поздний вечер канувшего года…Я сегодня посмотрел назад,Где суровы лики небосвода,Где строкой прерывистой года,Где блестят застенчивые пряди,Где в корнях волнуется вода,На меня растерянного глядя.Город серый полы запахнул,Парк, хмелея, задрожал берёзой…Я сегодня в пеленах уснул,Проглотив младенческие слёзы.Самой лютой, яростной зимойЯ узнал, что у меня в лопаткахЛета непреодолимый знойИ ромашек полевых охапки.«Дома в районах старых – корабли…»
Дома в районах старых – корабли,Они не вечны, их заменит яркий сквер,Тот дом, где мылась я в тазу, теперь снесли,Меня, как и его, получит скоро смерть.Холодный город в сумраке ещё,Сухие листья и мой плащ едва шуршат,Подует ветер, станет глупо, хорошо.… сухие листья расцарапают асфальт…Я шла и слушала тревогу октября,Мне рядом чудился печальный, страшный смех,На вечер этот наговаривала зря,Чихнула жизнью да прошла сторонкой смерть.«вот часам сотни лет…»
вот часам сотни летуж скрипят, но идут,то ли да, то ли нет,то ли там, то ли тутвот семья, шум и гами накрыта едато ли там, то ли тутв дом сочится бедавот страна и странавот часы тук и тукудержал сатанаокровавленный плугвсе ушли, все умрутдом пустой, а потомто ли там, то ли тутбьют часы напроломто ли бой, то ли ждутсотню горестных летя и маятник мойприближаем рассветвдохновлённый звездойто ли да, то ли нет,то ли нет, то ли… стой…«В краю, где я не была никогда…»
В краю, где я не была никогдагде горы вздымаются гордои снег разноцветный хлопочетна сонных улицах городаВ краю, где спелые жизнеплодыманящие подлинно сладкиегде шкуры змеиные сброшеныв художественном беспорядкеВ краю, где я не была никогдана улицах с разными голосамив просторных и маленьких городахв квартирах пустых воскресаеткартинка со множеством пахнущих травпроросших салатовых юныхи кто из них ты?а кто из них я?в заснеженном этом июне«Стою одна я на обочине сырой…»
Стою одна я на обочине сырой,смотрю, как в поле рубят женщины капусту.Нам говорили… так давай всерьёз допустим,что найдены на сизой грядке мы с тобой.Лежала ломкая с костлявою спиной,листа расчётного касалась – холод хрусткий,и проплывало небо медленно и пусто,склонясь торжественно-нагое надо мной.Рукой обветренной со лба смахнула прядь,ко мне нагнулась, подняла, укрыла мать —судьба так просто подарила эту милость.А ветер крутит размышленья, полы рвёт,поля под паром приближают мой черёд.Давай допустим… что нам это не приснилось…Баня
Толстые женщиныВ душной банеКрупные грудиМылят рукамиЯ по коленоЖмусь к своей мамеТолстые женщиныПлещут тазамиИщут глазамиМаленьких детокМне бы мочалоИ на табуреткуМыло не надоБросьте верёвкуТолстые женщиныКак-то неловкоСлушать смеятьсяПрятаться плакатьЛучше бы с папойГуляли с собакойНу эту банюДушно и страшноТолстые женщиныПолнометражныПолнозабыты чтоПолнораздетыПолно боятьсяСтраха-то нету«В проводах повисают тучи…»
В проводах повисают тучи,Как тугие жгуты кудели,Неразборчиво и колючеЗа окном гомонят метели,Подоконником барабанят;Снег то сыплется, а то сеется…Подремать бы тогда, но сна нет,Принимаюсь писать – не клеится…Неподвижна рассада в банкахМайонезных, потёртых, старых,Солнце, горка и я на санках,Дядя Ваня и сумка тары.Сон ведёт диалог с метелью,Наготой своей беспробуден:То затихнет, прильнёт фланелью,То шамански дерёт свой бубен.В окна медью втекает утро,Неподвижна рассада в банках,Я уснула на миг как будтоИ с восторгом лечу на санках.«Помещение не потерпит…»
Помещение не потерпитмоего в него помещениябезответственно наглогоархимедодвиженияприводящего к частному боговымещениюиз прокуренногос розовыми обоями и сухим декабристом на подоконникевозмущение ипереполненность одиночеством трёхстворчатого шкафанемого патефона и побитого пылью трюмовосхищение исамолюбование электрического щитка бесстыже белеющегов этом теперь сугубо человеческом местетак если Бог везде то сила моего вымещенияравна силе вмещения Его в меняменя в меня и нас в помещениепрости, Архимед«К тёплой стенке я спиной, чуть дыша…»
К тёплой стенке я спиной, чуть дыша,Листья клёна за окном задрожат,Встречу с прошлым буду ждать, придержавПрозу будней, чтобы зов был услышан.Развернётся колесо, не спеша,Нам давая не единственный шанс,Вздрогнет радостно ворона-душаИ взметнётся с асфальта на крышу.Меж деревьев, над домами кружа,Очеркнёт пером, как след от ножа,Наших слабостей оскал обнажа,Перед бурей усилит затишье.Окна скользкие от пота визжат,И не страшно, на гашетку нажав,Расстрелять себя до дна, до гроша,Оставаясь шрифтом на афише.И так часто не туда добежав,И так глупо номера растеряв,Не поймав ни одного миража,Не допишем наших дней восьмистишья.«Когда листва моя истлеет…»
Когда листва моя истлеет,померкнет надо мной звезда,я узловатым отраженьемв пруду и чайкой в проводах,в чужих руках пустой страницей,вчерашним небом ноября,я в черепах квартир, в глазницахзаброшек не найду себя.И став наивным первым снегом,рисунком линий на руке,качаю воробьёв несмелых,в промёрзших веках, в гамаке.Я на свету чужих событийстеклянным отзвуком дождя,прозрачным кадром, тонкой нитьюистосковался без тебя.Я стану кожей океана,солёным ветром на губах,строкой сожжённого романа,нелепым ангелом в цветах,я представляю не природу,под холм ложатся тени слов,я жду весну, я жду свободуи не вступаю в бой часов.«Вот полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко…»
Вот полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко,Твоё отсутствие присутствует везде.Ни радости не рад, ни жалости не жалко —В притихшей комнате, в тоскующем дожде.Твоё отсутствие прикинулось подругой,Углы считает сутки напролёт,Сидит без цели, на балконе курит,То память штопает, то нервно петли рвёт.Приду с работы, скрипнет дверь входная,Вздохнёт на плечиках с цветочками халат.Я вроде жив, но точно ли не знаю…В потёртой чашке плёночка от чая,На полке пыльный фотоаппарат.Постель нагреет болью – отодвинусь,В груди гудит, клубится скорбный ком.Который год я множу ноль на минус —Твоё отсутствие переполняет дом.«Помнится было. 3×4…»
– Помнится было. 3×4Комната, ночь, окно.Кажется, мы друг друга любили…– Кто его знает? Было темно.Музыка – старенький хлорвинил…– Тополь в окне, а в порту суда…– Кажется, было… но с кем-то другим.– Не было этого никогда!Кажется, минула сотня лет,Ты приходила сюда одна.– Не было этого, слышишь, нет!Тополь всё тот у того окна.Нет ни утрат, ни пустых обид,Музыка снова не та, не в такт,Строчку мою внезапно знобитДрожью осенней в сухих листах.– Было, всё было! В порту суда,Комната, ночь, мы любили…– Да!/До/Ре/Ми/Фа/Соль/Ля/Си/До/
/До/
Я сажаю цветы и слушаю народную музыку не своего народа.
Чуждо крещендо. И пока не стало совсем худо, занимаю руки, душу… и семена настурции у соседки.
Лучше смотреть в черную землю по весне, чем в опустевшие глаза в отражении окна.
/Ре/
Пора закопать то, что когда-то болело, и тогда можно будет рассмотреть само горе.
Под горой или на горе, в кобуре или на море, но точно уже скоро.
Увидеть, как оно стоит по колено в остывшем чае на мёрзлом подоконнике. Дрожит сизой плёнкой, остаётся на стенках старенькой чашки.
/Ми/
Или вертится у витрины игрушечного магазина. Хочет быть с нами.
Да мы и сами с усами тянемся к нему: приманиваемся, обманываемся и рады. Но не долго.
Становимся слепыми рабами и неуверенными рядами идём за нотами чуждой музыки, растерянно выставляя вперёд перепачканные руки, растирая по лицу родовые слезы.
/Фа/
И не сложится строфа, но откроется бесполезным глазам спасительная Голгофа.
И выкинув скелетов из шкафа, не найдя, что надеть, начнём карабкаться к подножью креста, обдирая испачканные родной землёй ладони, колени, неприкрытые животы, заплаканные лица.
Только бы избежать личной вселенской катастрофы.
/Соль/
А я тычу семена в землю, как провинившихся котят, и продолжаю рассматривать боль.
Она поднимает трубку и не решается позвонить, пишет смс и тут же удаляет. Перебирает фотоальбомы и прячет на антресоль счастье, прожитое с тем, кому уже не дойдут сообщения, кто не узнает о сотнях просыпавшихся солью, взорвавшихся воем звонков.
/Ля/
Принимает земля каждое новое семя, укладывает рядами косточки, прессует воспоминания, утрамбовывает историю, оставляет горе.
Ждёт молодого, крепкого стебля. И я жду. Вот бы посадить порядочность и доброту, но у меня только семена настурции и чуждые ноты.
/Си/
Отыщу в выкинутых на пол скелетах макси, за неимением хитона. Надену, вызову такси и никуда не поеду.
Некуда ехать, когда радость закопана в дубовой кадке на мёрзлом подоконнике.
Когда маленький стебель прорастает и тянется к некрашеному кресту. Ищет опору. И я ищу.
/До/
Я слушала музыку и сажала цветы. Теперь в тишине смотрю, как они прорастают.
Елена Ишутина
Я уеду жить в Портленд
Люблю, когда снег в Москве идёт всю ночь, отражаясь в подсветке фонарей. Приятно чувствовать себя в тепле и безопасности. А утром смотреть, как графичные силуэты деревьев выглядывают из-под снежного покрывала. Им вторит двор, словно прикрытый необъятной белой простынёй. Хочется, подобно героям Алексея Баталова и Людмилы Савельевой в последних кадрах фильма «Бег», сесть на коня и поскакать по заснеженному лесу…
Чтобы окончательно проснуться, открываю окно, беру с подоконника горсть пушистого снега и натираю им лицо. Теперь новости и кофе. А дальше звонки, переговоры, в общем, работа. И совершенно неважно, какое время года! Из подъезда в машину, из машины в офис. Уезжаешь – ещё темно, приезжаешь – уже темно. Ну что за жизнь такая пошла?
Тем временем в новостях сообщили: «30 января власти штата Орегон объявили в Портленде чрезвычайное положение. Для борьбы с эпидемией наркотической зависимости, передозировками с летальным исходом и широким распространением фентанила в штате сформирована оперативная группа».
На экране показывали хорошо знакомую мне 82-ю авеню. А на ней чёрные палатки, в которых лежали люди. Кого-то несли на носилках, кто-то… и тут сердце моё ёкнуло. Нет, не может быть. Забыв о том, что опаздываю, стала пересматривать этот репортаж ещё и ещё раз в Интернете. Уверяя себя, что ошиблась.
Понятно, что нельзя за несколько секунд узнать в каком-то бомже своего знакомого. Хотя какой он знакомый? Когда-то я думала, что мы с Олегом вместе и навсегда. Узнала бы его даже в полной темноте…
– Почему ты не включаешь свет? – спросил Олег.
Мы были той осенью одни на опустевшей даче его родителей. Пахло мокрыми листьями и опавшей антоновкой.
– Стесняюсь, – покраснела я, но этого он не увидел. С нас, как листва с деревьев, слетала одежда…
– Ты знаешь, я когда-нибудь уеду жить в Портленд! – с воодушевлением сказал он утром, посмотрев на карту США над своим письменным столом.
– Портленд – это там, где пираты? – наивно уточнила я.
– Зай, какие пираты?! – искренне удивился он.
– Помнишь, у Окуджавы в «Пиратской лирической»:
Когда воротимся мы в Портленд,Мы будем кротки, как овечки,Да только в Портленд воротитьсяНам не придётся никогда.– Ха, так в Америке целых шесть городов с названием Портленд. В разных штатах: Мэне, Техасе, Айове, Коннектикуте, Индиане.
– А шестой?
– Штат Орегон. Вот как раз туда я и собираюсь. А пиратская песня, видно, про Портленд в штате Мэн. Там музей пиратов есть!
– И откуда ты всё знаешь? Ты же не был в Америке?
– Книжки читаю!
Олег просто до мурашек мечтал уехать в США. Шёл конец девяностых. Ему в Совке было плохо, на работе не ценили, компьютеры допотопные… Ничего, думала я, перевоспитаем. Мои предки работали в МИДе, и я периодически бывала с ними за рубежом. В США, правда, тогда ещё не летала. Но четыре года мы жили в Оттаве, в Канаде. Так что представление об Америке я имела. Идиотским мне показался тогда вопрос Олега:
– Твои работали в Канаде? А почему вы там не остались?
Ну как ему объяснить? И я, и мои родители жили в командировках с одной-единственной мыслью: «Вот приедем в Москву и начнём жить по-настоящему». Несмотря на то, что государство платило за квартиру и машину в чужой стране, всё равно хотелось домой. Хотя дома у нас не было ни квартиры, ни машины… Как те бедные родственники, приехавшие из глубинки посмотреть столицу, начинают скучать по своей малой родине.
Везде, в любой стране, есть свои достоинства и недостатки. Пока ты турист – всё прекрасно, но стоит остаться и пожить… Как говорят, там хорошо, где нас нет. Но есть люди, и не только в нашей стране, у которых космополитизм врождённый. Доказывая Олегу элементарные вещи, типа «где родился, там и пригодился», вспоминала бойца из «Гренады» Михаила Светлова. Позже появилась ещё одна песня: «Ты не был в Чикаго? Ну и напрасно». Иногда мне казалось, что он и общается со мной только потому, что я была там, за бугром. А в остальном недостатков у Олега не было. Весёлый, компанейский, умный.
Правда, однажды притащил какой-то пузырёк с непонятной жидкостью и сказал: «Дыхни!» Я думала, у меня лопнут в носу перепонки и вылетят глаза. Он тоже дыхнул, и мы потом целый час смеялись без всякой причины! Тогда я его чуть не убила за этот «смешарик». Неделю не разговаривали, что для нас обоих было ЧП вселенского масштаба.
Приехав на работу, я и там включила телевизор. Может, будет повтор или по другому каналу покажут. Показали. Мусор, которого раньше никогда не было. Какие-то зомби ходят по улицам… А я знала Портленд тихим, типично американским городком. А какие там пивоварни и винокурни! Был даже макаронный ресторан, но самым крутым у американцев считался тогда «Немецкий» – официанты накрывали столы, а потом брали баян и пели народные песни на немецком языке. Это было очень забавно.
Телефона Олега у меня давно не было. Мы разошлись по разные стороны света уже окончательно. А тогда он, действительно, добился своего – выиграл Грин-карту в лотерее посольства США и улетел в свой Портленд! Как Олежка радовался, даже целовал билет и загранпаспорт. Он знал, я не одобряю его билет в один конец. Почему-то мне казалось, что он увидит реальную жизнь в этом самом Портленде и одумается. Но ничего такого не произошло. Конечно, я, как в песне, ждала и верила.
Позвонил он мне только один раз, когда долетел до «Америки-разлучницы». Больше ни слова, ни звонка, ни смс. Видно, его захватила новая жизнь. Или, не дай боже, конечно, что-то с ним случилось. Не выдержав, я позвонила ему сама. Разбудила. У них была ночь. Меня интересовал только один вопрос: всё ли у него в порядке? Он сразу проснулся и закричал: «Заяц, ты даже не представляешь, как тут круто!» Дальше я слушать не стала – положила трубку. Мой начальник догадывался, почему я так похудела, и отправил работать на выставку в Сиэтл. А там и до Портленда рукой подать. Но я не знала, как найти Олега. На мои звонки он не отвечал. Оставалось два дня до закрытия выставки, и Олег позвонил сам.
Оказалось, его сильно избили какие-то чернокожие и телефон отобрали. Арендовав старенький «Шевелл», я поехала в Олежкин город мечты. Через три часа мы с ним обнимались, боясь, что если расцепим руки, то окажется, что наша встреча – всего лишь мираж. Виза была у меня на три месяца, и я осталась. Не могла не остаться! После нападения местных Олег ещё окончательно не поправился. А он уже нашёл себе работу. И в сентябре должен был сидеть за компьютером. Он был, как сейчас говорят, айтишником. Кстати, именно в Портленде штата Орегон изобрели компьютерную мышь.
Был самый разгар лета. Мы не задумывались о нашем общем будущем, ничего не обсуждали и не загадывали, жили сегодняшним днём. Это было время, когда портлендский дендрарий утопал в розах. И мы на велосипедах ездили по набережной наперегонки. Было жарко. Частенько днём мы пропадали в прохладном магазине книг. Огромный, он занимал целый квартал! Город книг Пауэлла. Это было время, когда в Портленде не было так много сумасшедших бомжей и хипстеров, а крупные брендовые магазины не грабили банды BLM.
Лучше бы мы тогда поругались, поспорили, высказали друг другу всё. Травма от недоговорённости была ещё больнее. Но он знал, что я не останусь, а я знала, что он не уедет. Может, этим и объяснялось его странное поведение? Какое-то нездоровое возбуждение. У него всегда были расширены зрачки. А может, уже тогда он стал употреблять наркотики? Травма была ещё и физическая: после встречи с чернокожими у Олега болел позвоночник. Через несколько лет он прилетел в Москву на похороны горячо любимой мамы и признался, что не может работать без анальгетиков-опиоидов. А фентанил в их числе.
Приехал на похороны он уже полностью разочарованным в США. Друзей у Олега там не было. Так, приятели. Американки попадались неухоженные и не очень умные. Таких, как в голливудских фильмах, он даже не встречал. Любят только деньги. Даже жена Дженнифер ушла от него из-за того, что он стал получать на сто долларов меньше! Работал всё это время без отпуска по двенадцать часов в сутки. Остановишься – задушат счета. Ну как тут без амфетаминов? В Москве он тоже ожидаемых восторгов ни от кого не получил. Всем знакомым безразлично, что он живёт в США. А у меня была уже своя семья. И на его позднее приглашение «Я приехал за тобой!» только рассмеялась.
…Снег с угреватыми вкраплениями заметно подтаял. Обречённые льдинки кружились в водоворотах луж. Зима не хотела сдавать позиций, но птицы уже вовсю пели, чувствуя, как земная ось стала ближе к солнцу. Образы Серафимы и Сергея на лошадях из последних кадров фильма «Бег» растворились в лучистых зайчиках на стене. На мой запрос о судьбе Олега в координационный совет российских соотечественников, проживающих за рубежом, пришёл ответ. Я уже знала, что там написано.
Лизанька и Елизавета II
Звонок в дедушкиной квартире пронзительно голосил уже минут десять, а дверь так и не открывалась. Сказать, что Лиза была озадачена – ничего не сказать. За это время она испытала целую гамму чувств от любви до ненависти… Положа руку на сердце, Лиза к дедушке была, мягко говоря, равнодушна. В ней роились свои, подростковые, проблемы, и к стариковским она относилась несколько высокомерно.
«Жду ещё пять минут и ухожу», – решила Лизавета. Вроде мама сказала, что дед её ждёт, что ему срочно понадобилось разобрать архив и даже кое-что отсканировать. И она через весь город тащила свой ноутбук в рюкзаке для этой «важной работы». Хорошо хоть, сканер у деда был…
Из квартиры напротив вывалился сосед:
– Цыганка с картами,Дорога дальняя,Дорога дальняя,Казённый дом…Несмотря на то, что день только начался, он был уже навеселе.
– Здравствуйте, дядя Ося.
– Лиза, ну сколько тебе говорить, что я не Ося, а Осип Эмильевич, как Мандельштам. Хотя откуда тебе знать про Мандельштама? – и он махнул рукой.
Но Лиза не растерялась:
– Не говори никому,Всё, что ты видел, забудь —Птицу, старуху, тюрьмуИли ещё что-нибудь…– И что, ты хочешь сказать, что это Осип Эмильевич написал?
– Да-да, именно он! – на лестнице появился запыхавшийся дедушка с пакетом.
– Валерий Владимирович, приветствую, – Осип Эмильевич театрально поклонился. – Я тут внучку вашу развлекаю…
– Спасибо, Осип Эмильевич, иди отдыхай, дорогой!
Несмотря на беспробудное пьянство соседа, дедушка относился к нему уважительно. Он ещё помнил, как тёзка Мандельштама собирал стадионы. Более того, он читал свои стихи в Политехническом с Беллой Ахмадуллиной и Евгением Евтушенко. А теперь старый и забытый всеми классик пил с утра и до вечера. От него давно ушла жена с ребёнком, он продал почти всё своё имущество… Но самое ужасное было не это – его покинула Муза! Он ничего не писал. Тёзку Мандельштама похоронили даже многие почитатели его таланта. Что Осипу Эмильевичу казалось особенно обидным.
– Ну что, Лизанька, ты там нашла? – дедушка нежно называл внучку Лизанькой с ударением на втором слоге… Они уже второй час перебирали конверты с наваленными в них, как бог на душу положит, старыми фотографиями деда. Некоторые завалились за шкаф и завистливо-сиротливо подглядывали в щёлочку, как бережно пришедшая девочка обращается с другими конвертами.
Ничего интересного в этих фото не было. Приёмы, встречи, конференции. Как сказал бы профессиональный журналист – паркетная съёмка. Некоторые фотографии были любительскими и от этого уже изрядно скрученными. Допотопные глянцеватели оставляли на фото неоднородные пятна, расплывчатые, как лужи, покрытые тонкой коркой льда. Проявители, закрепители… прошлый век. Многие фотографии пришлось выбросить, так как они восстановлению не подлежали, даже в фотоателье. Что-то Лиза всё-таки отсканировала. Дед был военным переводчиком и работал с иностранными делегациями в разных странах.
– Дедушка, а это кто такие?
– Да французы.
– А это?
– Это мы в Англии. Ты знаешь, что первым в гавань Ленгстоун вошёл ещё мой отец Владимир Михайлович. Он мне много рассказывал тогда о своих походах.
– Да, знаю. Мама говорила, что прадедушка помнил из английского только a glass of wiskey…