Комната с загадкой
И тетя Таня дорожила своим единственным богатством, аккуратно белила, где можно было, минимум дважды в год, – под Новый год и на Пасху. Видимо, недавно и закончила, поскольку и на табуретке, и на полу свежая меловая пыль.
Колька вернулся к окну, осмотрел раму – ничего не сломано, не вскрыто, а что форточка открыта, так по теплому времени во всем доме их никто не закрывает, разве на ночь, когда становится свежо. Занавески на окне обычные, герань в горшке цветет. Стол тут же, рядом, на нем чернильница с пером, блокнот. Серо-черная настольная лампа, треснутая, перехваченная хомутиком, на абажур наброшена вышитая салфетка.
И еще на столе у некурящей Брусникиной лежал портсигар. Колька раньше его не видел, да и не имел обыкновения глазеть на чужие вещи, но уж больно он был красивый, руки сами потянулись взять и осмотреть.
Что за крышечка! Чистый перламутр, а по нему пущены белые и стеклистые узоры, точь-в-точь как иней на поверхности окна зимой – так натурально сделано, что даже пальцы начали стыть. По краю пущена серебряная кайма, а в нее вделаны крохотные перламутровые камушки, похожие на жемчужины, такие бусы были у мамы.
Колька, проведя пальцами по всей каемке, нащупал чуть приметную кнопку, и створки с щелчком раскрылись. Оказалось, что этот портсигар и внутри – загляденье! Внутренность половинок отделана так, будто они затянуты нежно-голубым бархатом. Колька даже потрогал – нет, не ткань, а тоже эмаль. Вот это работа!
Портсигар был искусно переделан под рамку для фотографий: с левой половины в эмаль вправлено фото улыбающегося мужчины в форме, с правой – угрюмая, смотрящая исподлобья девчонка лет четырех-пяти, обнимавшая плюшевого медведя.
С трудом, но можно было вспомнить, что тыщу лет тому назад – до войны то есть – Татьяна Ивановна Брусникина была не тощей седой молью, а бодрой хохотушкой чуть за тридцать, женой вот этого, который слева, замечательного дядьки – военфельдшера. И тогда у них в самом деле имелась такая дочка, которая справа, крошечная, сероглазая, угрюмая. Толстая, как подушка.
В памяти всплыл давным-давно подслушанный разговор о том, что маленькая Брусникина находилась в эшелоне с ребятами из санатория «Медсантруд», который фрицы разбомбили под Калинином в июле сорок первого. Про эту историю в газетах не сообщали, а сплетничали, вытаращив глаза, со слезами.
Про гибель дочки папа не узнал, поскольку уже пропал без вести. Говорили, что Татьяна Ивановна металась по области и окрестностям, пытаясь найти следы дочери, но чем дело закончилось – Колька тогда по причине детского эгоизма не интересовался, своих дел и бед было по горло. Мать с теткой Татьяной лили слезы да друг друга утешали, а потом маманя начинала его тискать особенно упорно, точно убеждаясь, что он тут, никуда не делся.
«Зоя ее звали», – вдруг вспомнил Колька.
Фото отца было новым, ярким, а портрет девочки – напротив, видавший виды, потертый, потрескавшийся. Понятно, что поболталась карточка в тех поисках по карманам, по рукам, а теперь бережно хранится, как единственная память о дочери.
Стало неловко – пялишься, точно на чужую могилу. К тому же Колька спохватился. Ввалился медведем на чужую жилплощадь, вещи хапает. Вот если нагрянет сейчас тетя Таня, скажем, пообедать, – что подумает? Он закрыл «портсигар», положил на место и поспешил убраться, заперев дверь и положив ключ под половичок.
Снова улегся хворать.
* * *Сапожник Рома Сахаров по кличке Цукер повел ухом, искоса зыркнул вверх – и, убедившись, что ничья морда из окна более не торчит, спустился в свой подвал. Там у верстака, чинно сложив руки на коленках, сидел худой парнишка: штаны на сто размеров больше, в пиджак двое влезут, шея тощая, длинная, торчит палкой из ворота, огромная кепка надвинута на глаза.
– Чисто, – сообщил ему Рома.
– Благодарствуйте, – пробасил тот.
– Шамать хочешь?
– Что?
– Есть, говорю.
– Нет. Водички бы.
– Так что сидишь, как кутафья в тесном месте? Графин перед тобой.
Пацан потянулся за посудой, вытащил пробку – лафит, Цукер вдруг перехватил его ладошку.
– Но! – мальчишка одернул руку.
– Не разбей, хрустальный, – предостерег Сахаров, вынимая у него из пальцев пробку, – да ты пей, пей, только картуз сними.
Гость повиновался, снял со стриженой темной головы свою огромную кепку. Цукер, подняв брови, хмыкнул и отвернулся. Пока пацан пил, хозяин сбегал наверх, высунув нос, убедился, что во дворе никого, и щелкнул пальцами:
– Сюда мухой.
Пацаненок повиновался. Выставляя его за дверь, Рома сунул в руки газетный сверток.
– Это чего?
– Хлам, ботинки старые, – объяснил сапожник, – пронесешь, потом выкинешь. Спросят, где был, так и скажешь – в починку баретки носил, понял?
– Ясное дело.
– И помни – воровать грешно, особенно средь бела дня. Не советую другим разом хромать на такое, не выяснив обстановки. Делай ноги и поминай папу Рому.
Пацан кивнул и вразвалочку пошел прочь. Отойдя довольно далеко, со злобой зашвырнул сверток в кусты, сплюнул. Черт, коту под хвост все дело, которое представлялось простеньким. Придется идти по длинному, извилистому и, главное, долгому пути.
Глава 2
То ли черника это была, то ли черемуха, а все-таки рвать и метать перестало. Правда, к вечеру стало совсем худо: знобило, в голове мутилось, перед глазами пелена и все двоилось. Колька, сипя, глянул на себя в зеркало и чуть заикой не стал: иссиня-бледный, одно веко не поднимается и даже будто бы глаза в кучу.
Когда Анчутка с Пельменем после работы зашли его проведать, то тотчас потащили в больничку. Там дежурная врач, новенькая, незнакомая, ужаснулась:
– И давно это с вами?
– С субботы.
– С ума сошли, молодой человек? Острое отравление, а он дома торчит.
Ну и переполох она подняла! Тотчас мыть, переодевать, укладывать. Колька с наслаждением отключился, но счастье было недолгим: снова начало рвать, нести, и весь медсостав, переполошившись, стал по очереди промывать, массировать, продувать кислородом и делать уколы.
Потом резко все прекратилось, и потекла новая, чистая, безгрешная жизнь, наполненная светом и радостью. Мамины подружки нянчились с ним, подтрунивая: вот, стоило родительнице уехать, так дитя тотчас тянет в рот всякого рода гадости. Колька, окончательно придя в себя, стрельнул у соседа папироску и попытался втихаря подымить, но одна из медсестер тотчас пригрозила, что сейчас отобьет на курорт телеграмму.
– Не надо, – взмолился он и клятвенно пообещал, что больше никогда курить не будет.
– Насчет никогда – это ты с мамой разберешься. А пока тут – соблюдай режим.
– А долго мне еще… тут?
– Врача спроси сколько.
Вообще, как Колька заметил, чем ты старше, тем меньше интереса тебя в больнице держать – так и тут получилось. Добрая врачиха тетя Маша, мамина знакомая, посмеялась:
– Если уж очень торопишься, выписать могу хоть завтра. Или все-таки еще поболеешь? Какой смысл на выходные глядя выписываться. Погуляешь до понедельника.
– Да нет, надо мне…
– Ну, больничный я еще на три дня выдам. Положено – болей.
Да он бы с удовольствием, если бы Ольга хотя бы пришла под окнами постоять – он бы полежал хоть месяц. Чем плохо – на чистых простынях да на всем готовом. Но надо выписываться: во-первых, на работе наверняка зашиваются, каждый человек на счету, во-вторых, никакой Ольги под окнами нет и, похоже, не предвидится. Она, должно быть, и не знает, что он в больнице. А может, разобиделась, что ее в комнату не пустили – с нее станется.
В общем, Колька решительно потребовал:
– Выписывайте.
До одиннадцати часов ожидал, когда ему выпишут больничный и прочие документы, болтая с дежурной. Она поведала множество страшных историй о ботулизме, – после чего Колька понял, как неимоверно ему повезло, – а еще о том, что как раз после его поступления в медучреждение и соседка его, Брусникина, тоже угодила в больницу.
– Надо же, как бывает. А с ней что?
– Сердце и давление. Ничего, на радостях долго не болеют, – начала было дежурная, но тут ее позвали, и, не закончив рассказ, она сунула парню в руки бумаги и унеслась.
Колька, прислушавшись к ощущениям, решил все-таки наведаться в училище – однако там его ждали лишь закрытая дверь и один-единственный дворник.
– Ты, Пожарский, что тут забыл?
– Работать пришел, – весело ответил Колька.
– Шагай, шагай обратно.
– За что караешь, дядь Вась? Просвети.
– На сегодня Семен Ильич всем вольную выдал, отпустил педсостав погулять. Они там с завхозом что-то крутоватенько нахимичили, такой забористой химией стены протравили, что не только грибок да плесень, кирпич плавится.
– Тогда до завтра, что ли?
– А это не скажу, может, что и до понедельника. Потому как во вторник были товарищи из дезстанции, тараканов пересчитали и предписали прекратить существование тараканов. Вот завстоловкой и будет прекращать.
«Если будут устраивать кирдык насекомым, то еще дня три дышать будет нечем», – сообразил Николай и попрощался с училищем до понедельника.
Вот это фартануло! И больничный, и выходные – прямо отпуск! Он сначала обрадовался, но тотчас сник. «А что толку? Делать-то все равно нечего, куда себя девать?» Но возникла и бунтарская мысль: «Черт подери, что за белиберда-то вообще? Послать все к черту и свалить на рыбалку!»
Ведь сплошные неприятности и ни одной радости! Давно уж не ходили не то что в кино, в центр не выбирались, даже по парку не гуляли! Если одна-единственная Ольга Гладкова озверела и одичала, то он-то при чем?
Колька, истомившись духовно, давно уж втайне мечтал о покое и уединении, то есть о рыбалке. Вот уж который год без выходных! То есть, как и всем трудящимся, предоставляют их, но он по давно приобретенной привычке полагал себя занятым. Как только выходной – и Ольге обязательно понадобится что-то приколотить, передвинуть, снова черный день календаря. Но если раньше после труда его ожидала заслуженная награда, то теперь ничего, кроме недовольных мин и фырканья.
Вот уже не за горами 22 апреля, и Оля становится все более и более невыносимой. Теперь она с чего-то взяла, что списки на прием в пионеры школы будут в райкоме изучать – вот обещанный «сюрприз». Как будто других дел у них нет, – есть, это любой разумный человек понимает. Но Ольга с упрямством отчаяния донимает ребят, проводит бесконечные сборы, на классных часах треплется, утомляя людей, устраивает субботники по уборке линейки – и неважно, что на дворе другой день недели. Дома тоже покою нет, все штудирует педагогические поэмы. Домашних застращала до того, что они, придя домой, шмыгают, как мыши, через гостиную к себе в комнату и сидят, притаившись.
Зайти бы после выздоровления чаю попить, перекусить чего. Но Колька как представил… и чай-то у нее – веник, заваренный неоднократно, с поганой керосиновой пленкой на поверхности. И стол наверняка завален учебниками, бумажками, карандашами и прочим хламом, от которого в глазах рябит и зубы сводит. Ну и, конечно, Ольга с поджатыми губами и мученическим выражением на лице будет изображать терпение и снисхождение, выслушивая его рассказы, поглядывая на часы и намеками разной степени прозрачности выпроваживая из дому.
В баню такие чаепития.
Он уже давно не заваливался к ней, не предупредив о визите, и предпочитал молчать. Напомнил как-то о том, что любимая – светлая голова, умница, столько лет учится, трудится в библиотеке, – наверное, что-то да осело в голове. И что не так сказал, ничего – но получил нагоняй. Выяснилось, что он есть эгоист, вахлак, лапотник, осиновый пень и даже телепень (этого Колька недопонял, но на всякий случай обиделся). Возникло четкое осознание того, что надо ее оставить в покое. Обождать. Пусть пройдет это 22 апреля, а там видно будет, она или придет в себя и поумнеет, или слетит со своего глупого поста и пойдет себе… ну хотя бы к Верке на фабрику.
А что? Тогда и времени не станет умствовать, займется настоящим делом, а не будет давить из себя Макаренко. Все равно ни черта у нее не выходит, никто с ней не считается и всерьез не воспринимает.
Ну это ладно. Только ведь прямо сейчас на дворе благодать да теплынь, и птички щебечут. Может, все-таки упрямая, заучившаяся, любимая Оля хотя бы с ним в кино сходит? Надо обдумать, как бы половчее ее убедить – а для этого прилечь и отдохнуть.
Видать, не до конца Колька в себя пришел – вроде никуда не торопился, не бегал, а все равно слабость накатила и спать потянуло. Ну а что, почему бы не соснуть, рассудил он и завалился на диван.
И вновь проснулся от шума в соседской комнате. Только теперь это был иного рода гвалт: что-то двигали, роняли, шуршали и даже приглушенно скандалили.
«Нет, ну они там серьезно?!» Вот что за засада! Если б надо было вскакивать на работу в шесть утра, то даже если бы вокруг койки кто плясал, стуча в кастрюлю да в кованых сапогах, – не проснулся бы, разве прикрыл бы голову подушкой. А теперь, когда законный больничный и можно дрыхнуть хоть до вечера, – соседка такую свинью подложила! Спугнула сладкий дневной сон.
– Зараза криворукая, – бурчал Пожарский, тыча кулачищем ни в чем не повинную подушку. Была еще надежда снова задать храповицкого, только ж лег!
Но тут в голову забрела бодрая, бдительная мысль: тетя Таня же в больнице!
«Может, вернулась раньше? Да нет, быть не может, меня столько не выпускали, а ее с давлением тем более. Кому бы там быть в… а между прочим, сколько натикало? Мать честная, уж три часа».
Колька потащился смотреть, что там на этот раз. Теперь дверь в комнату Брусникиной была полуоткрыта, но он все равно стукнул пару раз. Появилась из комнаты неведомая девчонка лет двенадцати. Вышла в коридор, дверь за собой закрыла и смотрит. Смешная! Тощая, как курья нога, вся затянутая в черное, – это по такому-то паруну да жарыни.
Смотрит исподлобья, мордашка белая, точно солнца вообще не видела, брови темные, вздернутые, ресницы длинные, пушистые, глаза серые. На стриженой голове платок. Больно мелкая, ростом чуть больше собаки, и смотрит снизу вверх, точь-в-точь как осторожная дворняжка на улице. И так же ногами перебирает, переступая крошечными ножками.
Колька, разумеется, не разоржался, что было бы некрасиво, только спросил:
– Ты еще кто?
– Кто. Зоя. Желаю здравствовать.
– И тебе не болеть. Ты кто такая, откуда тут взялась?
– Взялась? Зоя я.
– Понял, что Зоя. Что делаешь в чужой комнате?
– Комнате… не чужая ничего. Зоя я. Брусникина.
– А, так это ты там вещи роняешь?
– Роняю. Я полы мою, убираюсь… – она вдруг как будто что-то сообразила, – а тут пришли дымоход проверять.
«Что ж она, как эхо, и точно по голове стукнутая?» – подумал Колька и вдруг до него дошло:
– Погоди, как это – Зоя?! С чего вдруг Брусникина? Серьезно ты, что ли?
Та надулась, начиная сердиться на тугодумие Кольки, но, не забыв поддакнуть, подтвердила, что да, она Зоя и Брусникина.
– Быть не может. Вот это кино. А ну покажись, покажись, – Колька, ухватив за плечи, повертел соседку туда-сюда, разглядывая, – стало быть, ты не того…
И, конечно, прикусил язык.
– Зойка, значит. Жива. Это хорошо! Меня-то помнишь?
– Помнишь? Нет.
Вновь осекся: чего лезешь к девчонке? Кто ее знает? Может, и в самом деле контуженная или иным образом пострадавшая. Вон какая странненькая. Представившись, Колька спросил:
– Мама где?
– Где, в больнице. Я приехала, мама обрадовалась и плакала так, что у нее сердце заболело.
Колька вспомнил, как медсестра начала рассказывать эту историю.
– Да, вот уж обрадовалась. Не переживай, от радости не умирают.
– Умирают. А я не… я вот спросить хочу.
– Спрашивай.
– Спрашиваю. Вы подписываться по-взрослому умеете?
Колька удивился:
– Понятно, умею.
– Умеете – акт подпишите.
При упоминании официального документа он по привычке дернулся, насторожился и, признаться, запаниковал.
– Что подписать?
– Подписать. Тут пришли, – начала она, подбирая слова, – а я не знаю.
– Погоди-ка, – отодвинув соседку и отворив дверь, Колька вошел в комнату.
Недавно он тут был, и уже было чисто. Теперь царила просто больничная стерильность. Стекла такие отмытые, точно нет их вовсе, и вроде бы исторический камин заново побелен, изразцы сияют и обведены синькой.
Как раз у камина стоял с умным видом гражданин с рулеткой, что-то поочередно мерил и записывал. Потом подергал заслонку дымохода, она заскрежетала, посыпалась ржавая пыль на вымытый пол.
Потом, не обратив на Кольку никакого внимания, он сел к столу. И сделал-то шагов пять, но Пожарский чуть не взвыл: скрип от его туфелек шел такой, что зубы все разом заболели!
А тот ничего, пишет. Осилив пол-листа, гражданин соизволил поднять голову и приметить Николая:
– Вот и взрослые, наконец, – вежливо встал и снова (что за черт!) пошел навстречу, протягивая руку. – Простите за беспокойство, товарищ, нужна ваша помощь в оформлении…
Он что-то толковал про надзор, камин, регулярную прочистку дымохода, а Колька был готов любое беспокойство простить, лишь бы он больше не двигался с места.
– Само собой, само собой, где тут расписаться?
На работе его часто сдергивали с занятий, чтобы «составить комиссию», то есть подмахнуть бумажку-другую. К тому же тут дело житейское, не протокол же, не что-то уголовное, так что можно подписать. Акт так акт.
«Ну и почерк, как у врача. Так… “Акт обследования дымохода”, “удовлетворительное состояние подтверждаю”… “Комиссия в составе” – а, наверное, вот тут».
– Верно, здесь, – указал гражданин пальцем толстеньким, коротким, что твоя сосиска.
Кольку передернуло: ну дает. Туфельки со скрипом, палец с гайкой! И руки-то рабочие, вон, подсохшие мозоли, пара пальцев перетянута изолентой, ногти под корень обрезаны. Тем более к чему на таких клешнях толстая, дутая, дурацкая штука. Ладно бы обручальное кольцо, а то черт знает какое. Фигура-то какая, представительная, упитанная, и редкие волосы намного длиннее, чем следует. Сплошная пухлость и нарядность.
Поставив подпись там, куда ткнул палец-сосиска, Колька все-таки заметил:
– Инспекции, товарищ, надо проводить, когда взрослые в наличии.
– Я согласен, – подхватил гражданин, – мы и договаривались заранее. Кто ж знал, что ее преподобная мамаша прихворнет. У нас нет возможности по сто раз по одному и тому же адресу приходить.
Колька поспешил откланяться и вернулся в свою обитель.
То ли оттого, что от жуткого скрипа стало кисло во рту, то ли потому, что нормально так и не ел с больницы, – понял, как ужасно проголодался. Колька приготовил все для того, чтобы разговеться после вынужденного поста: намазал толстым слоем масла кусман свежего хлеба, потом еще, пользуясь тем, что мама этого не увидит, от души навалил поверх повидла. Расположился за столом и принялся трапезничать.
«Чего только в мире не бывает! – философствовал он, бодро работая челюстями. – Генералы – летчики – разведчики, самые бывалые сгинули, а тут крошечная девчонка, недоумок, соплей перешибешь, раз – и появилась, нашлась. Самостоятельная какая. Хозяйничает, убирается, даже вот проверки пускает. Никак закончили?»
По коридору к выходу проскрипели ботинки, хлопнула общая дверь. И почти тотчас в комнату постучали.
Это была снова Зоя. Глядя исподлобья, спросила, нет ли зеленки.
– Чего ж нет, есть, – Колька достал пузырек и марлю, – тебе помочь?
– Помочь, – разрешила она, протягивая ладошку. На ней две глубокие, параллельно идущие царапины. О плитку, надо думать, задела.
Потом девчонка попросила взаймы рафинаду. Так и сказала: не сахарку, не кулек, а «рафинаду»!
«Недоумок недоумком, а своего-то не упустит!» – Колька потянулся за сахарницей, сыпанул щедро в кулек из газеты.
– Благодарствуйте, – чинно произнесла она, – вернем.
– Да незачем.
– Незачем… нет, ну ежели вам полы или окна помыть, то я тут буду.
И ушла в комнату. Колька же, глянув на часы, заторопился. Решил на этот раз привлечь на помощь культуру: в фабричный ДК завезли новую картину с Кадочниковым, а он Ольге по душе. Нужно прямо сейчас, в рабочее время, сгонять за билетами, а то потом может их и не быть. Ну а далее нанести визит во дворец сказочной принцессы и самым благородным образом пригласить ее в кино.
Главное – следить за языком, чтобы она из-за какого-нибудь слова не превратилась в ведьму.
…Оказалось, что для печальной метаморфозы иной раз и слов не надо. Колька пришел с билетами, а Гладкова – воплощенная дисциплина, непреклонность, прямая как палка, со втянутыми щеками, – заявила, что никуда развлекаться не пойдет.
Что за черт, она даже не заметила, что не виделись несколько дней? Знать бы, что у нее не прошло желание переть в дурь, не стал бы и тратиться на билеты. Нашел бы, куда применить, вот, отличную леску в культтовары привезли…
– Ты то есть опять за свое? – обреченно уточнил Пожарский.
Ольга немедленно полыхнула:
– Что значит – опять?! У меня дела, понимаешь? Де-ла! – И она закрыла дверь.
Честное слово, знал бы он имя гадюки, которая Ольге «сюрприз» пообещала, – голову бы оторвал. Да и сама она хороша: может же толком сказать, чем помочь?! Витька Маслов снова на толкучке папиросами торгует? Санька Приходько по сезону дачникам толкает голубиный помет? Тоже трагедия! Поговорить с ними по-мужски, и все дела… Однако отмашки не было, а просто так к парням вязаться западло.
…Так, ну а теперь о главном: что делать с билетами? Топтаться у кассы он, понятно, не станет, не спекулянт, а вот если кому предложить? «Мысль. Анчутке со Светкой – эти-то всегда за любой кипеж, главное, чтобы даром».
Сейчас в культтовары, за леской, а на обратной дороге сделать крюк и подскочить к ним на «дачу».
* * *Кто-то, войдя в подвал сапожника, закрыл за собой дверь и задвинул засов. Цукер поднял глаза от обуви, которую подбивал.
«Кто это там такой самостоятельный?» – подумал он и, не стерпев, сморщился. Ужасно скрипели у гостя башмаки, прямо искры из глаз. Однако вставленный в них «клиэнт» вызывал самые приятные чувства. Опытный Рома почти с первого взгляда определял, кто перед ним – «чудак» безденежный или «клиэнт», с которым стоит повозиться. Спускался, судя по фигуре, именно этот последний. Правда, когда он окончательно прибыл в мастерскую и Рома разглядел его лицо, то радость испарилась.
– Наше вам с кисточкой.
«Клиэнт» вроде бы не сразу его узнал, удивился:
– Цукер! Вот так-так. Ты что тут делаешь?
Рома разогнул спину, потянулся, назидательно поведал:
– Тю, дяденька. Как говорил мне товарищ Маркс за рюмкой немецкого чаю: аще не хочешь работать, так и не ешь. А я шамать люблю, чтоб до пота. Вот и тружусь в свободное от работы время. А ты что подгреб или должок принес?
– Получишь у Пушкина, шулер. Я тебе сразу сказал, могу повторить.
– Зачем так кипятиться? – укорил сапожник. – Нет так нет, не ссориться же по таким пустяковым деньгам двум порядочным людям. Так откуда же ты такой? Откуда ты такой, ай-ай-ай, такой лапсердак перемазал, и все мелом! Хату белил аль печку?
Гражданин попытался заглянуть себе за спину:
– Неужели? Что, сильно?
– Не крутись так старательно, не на работе. Ай-ай, с таким сукном так обращаться…
И, причитая, Цукер взял чистую щетку, принялся старательно счищать пыль с пиджака, брюк, со спины, с боков мужчины, при этом ворочал крупного гражданина свободно, как портновский болван.
– Новый костюм, хоть на свадьбу. Только подклад подбить. Желаешь, дам адрес портного, сделает конфету?
– Не угодишь на тебя, то лапсердак в мелу, теперь подклад ветхий. Вполне сносный.
– Дыра на дыре, а сверху волдырь. Ну как скажете. – Сахаров, завершая процесс очищения, чуть встряхнул полы, любуясь своей работой. – А вот теперь совершенно распрекрасно. Рассказывай теперь, что где у нас с тобой не в порядке по сапожной части.
– Да вот, мастер, туфли уж больно распелись, ходить прям невозможно. Поправь, по старому знакомству.
– Легко. Хорошую смазку имею. Только, Гарик, ей же сохнуть надо.
– Долго ли?
– Сутки как минимум.
– Нету времени, Цукер.
– Ну раз на ноге чиним, то только без гарантий. Снимай, я посмотрю. Вот как раз сиденье по тебе.
– Спасибо тебе, добрый человек, – Гарик извлек платок, тонкий, с вышитыми буковками, промокая шею и распарившееся лицо, грузно опустился на указанный хозяином табурет.
– Умаялся я сегодня, – пожаловался он, – аж мальчики кровавые в глазах.
– Все полнеешь.
– Что делать! Совесть у меня чистая, а нрав добрый. Дай-ка ложечку.
– Не припасено, – тощий Цукер легко опустился на колени:
– Помогу себе, а то удар хватит.
Так и получилось. Однако удар обрушился на его собственный затылок. Осыпанный хрустальными осколками разлетевшегося графина, Рома обмяк на полу. Гарик, точно и не жаловался на жизнь, без труда встал, для верности наподдал еще носком по темени.