Дом на Мизери стрит

В «СТОЛИЦЕ МИРА»

В Америку я приехал по гринкарте. Выиграл в лотерею. Без взяток и фиктивных браков. Бывает и такое. Выиграв гринкарту, посчитал, что это своего рода знак Божий. Уехал, почти не раздумывая.

В России моя жизнь как-то не складывалась: я поступил в институт, на факультет бизнеса и менеджмента, но, влюбившись, бросил учёбу. Вместе мы открыли магазин по продаже одежды «секонд хенд». Бизнес, однако, не пошел, а с той женщиной я расстался.

Потом я пробовал себя в агентстве по продаже недвижимости, в рекламном бюро, одно время работал таксистом. Все это не приносило ни денег, ни удовлетворения. Чтение романов было моим любимым занятием, но это – увы, не профессия.

Стоит ли говорить, с какой радостью и воодушевлением я упаковывал вещи, собираясь в Штаты. Не сомневался, что в Америке смогу быстро встать на ноги, ведь это страна неограниченных возможностей, и мои недостатки там, на другой земле, в суровых условиях, засохнут, как осенняя трава. Зато взойдут и пышно расцветут мои достоинства.

Что сказать?! Так устроен человек. Во всем винит других, среду, но только не себя! Надеется, что в иных условиях его жизнь коренным образом изменится, причем обязательно – к лучшему.

Очутившись в Нью-Йорке, я быстро понял, что условия условиям рознь. В моем случае, это был полный провал, крушение иллюзий. Мне некуда было податься – в чужой стране, практически без денег, без законченного высшего образования, со слабым английским. Меня не взяли даже грузчиком в русский продуктовый магазин на Брайтоне.

Я сидел в своей крохотной квартирке, в полуподвале, на окраине «столицы мира», раскачивался взад-вперед в полурассохшемся кресле-качалке, подобранном на улице и размышлял, что же мне делать. Можно было вернуться в Россию, снова пробовать что-то искать для себя там. Российская жизнь мне уже не казалась такой безнадежной и серой, каковой я считал ее прежде, до отъезда.

Я не обманывался на свой счет и знал: стоит мне очутиться «в свободном плаванье», среди приятелей, тусовок, веселых компаний, как вся моя решимость улетучится, воля иссякнет, всё утонет в болтовне, пьянках, случайных знакомствах с женщинами.

Неужели мне никогда не найти своего призвания? Силы, ум, знания – пусть и не выдающиеся, у меня есть. Неужели никогда не найду им достойного применения? Словом, не зная, как поступить, я чувствовал себя жалким щенком, брошенным на темной улице в чужом городе.

Однако в душе крепло понимание – надо на что-то решиться. Что-то выбрать и хоть один раз довести дело до конца, каких бы усилий это ни стоило. Не поддаваться первому впечатлению. Вообще не обращать внимания на впечатления! Взявшись за плуг, не озирайся! Рассуждать, правильно поступил или нет, – будешь потом.

Как хорошо, что никто меня тогда в Америке не знал, да и знать не хотел. Зато и мне было безразлично, как к моему выбору отнесутся другие.

В Нью-Йорке жил единственный человек, к кому я мог обратиться, – дальняя родственница моей матери. Однажды я позвонил ей, и мы встретились.

Местом встречи она почему-то выбрала бар. Примостившись за стойкой, я спросил ее совета: какую специальность выбрать? Угостив меня хорошим алкогольным коктейлем, родственница посоветовала:

– Стань наркологом! Лечи наркоманов и алкоголиков! – она подняла свой бокал, будто дело уже сделано и остается только за это выпить. – Я работаю наркологом десять лет. Это совсем несложно. Уверяю, у тебя получится.

Я искоса посмотрел на нее. Г-мм… Эта милая женщина пьет второй коктейль и советует мне лечить алкоголиков и наркоманов. Странно.

– Но у меня же нет специального образования. Я никогда не употреблял наркотики, только пил иногда…

– Послушай, в Америке, чтобы получить диплом нарколога, нужно учиться всего лишь год. Специального медицинского образования для этого не требуется. Зарплата у наркологов, правда, не шибко высокая, но на хлеб с маслом и красной икоркой хватит. А если тебе повезет устроиться в какой-нибудь госпиталь, то будешь жить, как у Христа за пазухой, – и она заказала еще один дринк.

Попрощавшись с родственницей, я задумался: может, действительно стать наркологом? Припомнил имена – Владимир Высоцкий, Джим Моррисон, Дженис Джоплин и другие звезды, погибшие от наркоты и алкоголя. Буду иметь дело с интересными, художественными натурами. С людьми, которых можно спасти…

Такая работа вполне соответствовала бы и моим убеждениям: я христианин, православный. Хоть в церковь хожу редко, но глубоко верю в христианские ценности добра и истины. Помогать тем, кто попал в беду, кто нуждается в помощи, – это нравственный долг христианина.

ИНСТИТУТ НАРКОЛОГОВ

Институт наркологов, куда я подал документы, находился на другом конце города, в Квинсе. (Впрочем «институт» это слишком громко сказано, скорее, заведение представляло собой что-то вроде профессиональной школы.)

Это был район, где прилично одетому человеку и днем-то появляться нежелательно, а вечером – просто нельзя. Эстакады с грохочущими поездами; бакалейные лавки, возле которых торчат подозрительные личности в серых куртках с капюшонами, надвинутыми на глаза; повсюду мусор, битые машины. И на одном из перекрестков – трехэтажное новенькое здание института наркологов! Моя новая альма-матер.

Заместитель директора по имени Тери, благовидная и, похоже, высокомерная белая американка, приняла документы, задала пару-тройку вопросов и вручила буклет с расписанием занятий и правилами поведения в институте. Поздравила с приемом. На прощание, раздираемая любопытством, не удержалась и спросила:

– Зачем вам это надо? Вы же интеллигентный человек.

– Что вы имеете в виду? – не понял я.

– Ну, все это… Наркоманы, алкоголики… – она поморщилась.

– Они больны, и я их буду лечить, – твердо ответил я, недоумевая, почему замдиректора задает мне такие дурацкие вопросы, да еще и корчит брезгливую мину.

– Понимаю, понимаю, – она задумчиво и, как мне показалось, с некоторым сожалением посмотрела на меня. Мол, чудак, – не ведает, на что себя обрекает.

Чтобы сводить концы с концами, в свободное от учебы время я работал в супермаркете, неподалеку от своего дома. Чудом устроился туда помощником менеджера – раскладывал товары по полкам. И вскоре, получив водительские права, три ночные смены в неделю крутил баранку такси.

Итак, к делу. ИНСТИТУТ.

Впервые переступив порог аудитории, я был не на шутку озадачен, поскольку ожидал увидеть за партами людей с задумчивыми, просветленными лицами, которых, как и меня, привели сюда благородные порывы творить добро и спасать погибающих.

«У-у!.. А-а!..» – гремело в аудитории.

Лекцию читал какой-то флегматичный преподаватель. В отличие от него студенты были веселы и темпераментны, постоянно отпускали шуточки, и аудитория взрывалась ураганным хохотом. Мой английский был тогда слишком слаб, тем более, я совершенно не владел сленгом. Поэтому смысл большинства шуток до меня не доходил. Единственное, что я хорошо различал, это «fuck!» и «shit!» – два ругательства, звучавших в аудитории непрестанно. Даже когда молчали все, включая преподавателя, в моих ушах по-прежнему гремело: «fuck!» и «shit!»

Студенты: мужчины – бородатые, усатые, все в татуировках, с улыбками, похожими на хищный оскал; женщины – какие-то помятые, пожеванные. Их что, сегодня утром выпустили из тюрьмы?

Мне пришла в голову спасительная мысль: может, я по ошибке попал не в ту аудиторию! Дождусь окончания лекции и на переменке выясню, где мой класс, где те – благородные и утонченные.

Моя догадка насчет «выпустили из тюрьмы» была недалека от истины. Но это выяснилось позже. Однако надежда, что я ошибся аудиторией, не оправдалась. Я попал по назначению: в тот класс и ту группу, где специальность нарколога получали «вчерашние» наркоманы.

Для них, правда, эта учеба была бесплатной – платило государство. В Трудовом законодательстве США наркоманы и алкоголики зачислены в категорию инвалидов, поэтому имеют право на бесплатное образование в профессиональных и даже высших учебных заведениях.

Да-да, очень гуманно. Один, значит, должен таскать ящики в супермаркете, водить по ночам такси и на всем экономить, чтобы оплатить свою учебу; другой – тот, кто годы кайфовал под наркотиками, – учится бесплатно. Гуманность наизнанку. Таково было мое первое умозаключение.

Но со временем я понял другое: проблема не в том, что государственные деньги якобы распределяются несправедливо. Беда в том, что не все из студентов заканчивают подобные школы и устраиваются работать наркологами. Многие из них учебу бросают и возвращаются в тот страшный, темный мир, откуда пришли.

В США, чтобы учиться за государственные гранты, наркоман или алкоголик должен быть чистым – не употреблять никакую дурманящую дрянь, как минимум, три месяца.

Много это или мало? Смотря, как посмотреть. Три месяца чистоты – после, скажем, двадцати лет беспробудного пьянства или торчания*[2], это, пожалуй, немного, совсем ничего.

С другой стороны, спросите любого наркомана, и он ответит, что оставаться «чистым» даже один день – это чудо!

После последнего укола героина еще неделю у него будут страшно болеть все суставы. Будет сильно тянуть спину, а в животе «летать бабочка» – так называется ощущение выворачиваемого наизнанку желудка.

Следующая дата в его «чистом» календаре – несколько недель неизбежных ночных кошмаров. Бесы ходят вокруг кровати, волокут крюками в темные глубокие ямы, в горячие озера, в смрад и огонь. Бесы.

А как признаться кому-то, что страшно одному ночью, в кровати, в пустой комнате? Ведь не ребенок, а взрослый мужчина, тридцати пяти или сорока лет. Усы, борода, наколки. И в тюрьме сидел, и такое в жизни повидал, что не приведи Господь: умирающих от передоза* друзей, изнасилования, драки. А вот спать одному ночью в комнате страшно – душат кошмары.

Днем, сидя на скамеечке в каком-нибудь скверике, вспомнит вдруг этот грозный мужчина свою вчерашнюю бессонную ночь на мокрой от пота простыне. Подумает о ночи предстоящей и заплачет от отчаянья. А затем полезет в карман за мобильником, где записан номер проклятого-распроклятого наркоторговца.

И на этом его «чистый» календарь оборвется, толком не начавшись…

Однако вернемся к моим однокурсникам, с которыми мне предстояло учиться целый год.

Из всей студенческой группы (двадцать человек) только трое, включая меня, были не в реабилитации. Сначала представлю некоторых студентов – из «бывших».

Начну с Сильвии, так как именно с ней в первый же день учебы я очутился за одной партой.

Американка итальянского происхождения, лет сорока пяти, смуглолицая, с роскошными черными волосами, большими глазами и выразительными статями. Она неплохо сохранилась для своих лет, – думал я. Но вскоре был удивлен, узнав, что ей не сорок пять, а… тридцать девять!

У Сильвии оставался намек на былой шарм, такое слабенькое веяние прежней красоты. Не сомневаюсь, не прикоснись она двадцать лет назад к шприцу, обойди ее эта беда стороной, Сильвия и сегодня сводила бы с ума табуны сластолюбивых самцов. Но, увы, в жизни условного наклонения не бывает, нужно говорить о том, что имеем, а не о том, что было бы, если бы.

Сильвия все же старалась держать марку, изображая из себя этакую львицу. Одевалась провокационно: юбки короткие, блузки в обтяжку.

В первый же день занятий, на переменке, эта львица вышла на охоту, и, как оказалось, я был намечен в жертвы. Оставшись со мной в аудитории наедине, Сильвия принялась расспрашивать – кто я и откуда, рассказывала о себе, при этом томно вскидывая веки и наклоняясь ко мне так близко, что мы едва не касались лбами. Я и не заметил, как она завладела моей рукой, – то ли чтобы пожать ее, то ли чтобы прижать к свой груди. После второй переменки я уже знал, что Сильвия давно в разводе, снимает квартиру в частном доме, ее тринадцатилетняя дочь живет у матери, и сегодня после занятий она совершенно свободна.

К такой скорости развития отношений я, честно говоря, не был готов. К тому же после занятий мне предстояло мчаться на другой конец города – расставлять товары по полкам в супермаркете, а в полночь меня ждала машина для ночной смены в такси.

Сильвии мои извинения показались неубедительными, особенно после того, как она узнала, что я холост. Еще несколько дней продолжала охоту: по любому поводу очень близко ко мне придвигалась, играла пуговичкой на своей рубашке и недвусмысленно приглашала к себе в гости «на чай».

Помню, ее широко раскрытые от удивления глаза, когда, выполняя вместе с Сильвией первое учебное задание, мы о чем-то заспорили. В качестве доказательств, я начал ссылаться на Толстого, Драйзера, даже зачем-то приплел ООН. И чем больше я говорил, упоминая такие жуткие, далекие, как планеты, имена и названия, тем с большим ужасом смотрела на меня Сильвия. Наконец-то, прозрела! Поняла, кто рядом с ней сидит. Книжный червь из России! Но – принципиальный, с убеждениями.

Итак, прозрев, Сильвия решила исправить ошибку. Потратила целую неделю! Думала, что он прикидывается, хитрюга, только изображает из себя паиньку. А он в самом деле – лопух.

На следующий же день Сильвия мотыльком упорхнула на соседнюю парту, за которой одиноко сидел другой студент. (Правда, раньше я сравнивал ее со львицей, и это сравнение более точное.) Вскоре она ходила с тем парнем под руку.

Все студенты и преподаватели несколько месяцев наблюдали за развитием их нежного романа, как они давали друг дружке списывать на экзаменах, как на переменах ходили вместе в кафе, как после занятий она садилась в его машину, с эдаким шиком захлопывая дверцу. Они говорили о том, что, повстречав друг друга, безумно счастливы. Спасибо Богу, что Он свел их в этой аудитории!

Вместе они стали пропускать занятия. После одного такого, достаточно длительного пропуска, Сильвия, наконец, появилась: ее лицо было пергаментным, а глаза – мутными, с какой-то маслянистой поволокой.

Она едва находила в себе силы сидеть за партой. То и дело подпирала подбородок руками, наклонялась, чуть ли не ложилась на парту. Казалось, вот-вот развалится на части. Банально, но она была похожа… на смерть: с распущенными нечесаными черными волосами, гипсовым лицом, в несвежей кофточке. Тупо глядела на доску, где преподаватель что-то писал.

Только сегодня я могу представить, что она испытывала, бедная Сильвия, у которой болели все суставы, мышцы выкручивало, а живот сжимало и распирало. Помимо школы, она еще посещала амбулаторную наркологическую клинику. Условием ее учебы была чистота от любых наркотиков. Значит, ей нужно было как-то выпутываться и в клинике тоже. А в школе прятать свои мутные, обкумаренные* глаза от студентов и преподавателей, где все понимали – Сильвия сорвалась.

Стыдно-то как. Ведь все видят, что Сильвия – эта светская львица, секс-бомба, на самом деле – ни на что не годная, потная наркоманка. Еще и потянула за собой в яму бой-френда – тоже сорвался. И зачем она ему была нужна? Учился бы себе.

Школу она так и не закончила. Еще несколько раз срывалась, потом и вовсе перестала приходить на занятия. И государственные деньги – тысячи долларов, выделенные на ее учебу, ушли в никуда.

Заканчивая о Сильвии, не могу не рассказать об одном эпизоде, тогда меня сильно озадачившем.

Однажды во время занятий, Сильвия подняла руку, чтобы ответить на какой-то вопрос преподавателя. И неожиданно, совсем не по теме урока, начала откровенничать.

– Меня совратил мой отчим, когда мне было тринадцать лет. С тех пор я никогда не могла иметь нормальных отношений с мужчинами, всю жизнь жила с этим позором. В семнадцать лет я начала вести беспорядочную половую жизнь. Я никогда не чувствовала себя нормальной женщиной, стыдилась и ненавидела себя. Я ненавидела мужчин, боялась их. Мечтала встретить идеального мужчину и быть ему верной подругой, но жила как проститутка! Потом в моей жизни появился героин…

Я был в шоке. Не представлял, что такое возможно: молодая женщина – перед малознакомыми людьми рассказывает о том, что не всегда говорят даже родным и близким! Она плакала и едва ли не перешла на крик.

Поразила меня и реакция студентов. Некоторые слушали ее внимательно, понимающе кивая головами. Другие – вполуха, третьи, воспользовавшись паузой в лекции, украдкой достали свои айфоны.

Слушая признания Сильвии, я испытывал к ней жалость и одновременно какую-то неприязнь. При всей правдивости ее истории (в том, что она говорила правду, сомнений у меня как раз не возникало), было что-то ненужное, даже неискреннее в ее откровении НА МИРУ. Кто ее тянул за язык? Еще и в присутствии своего бой-френда?

В недалеком будущем мне как наркологу предстояло выслушивать подобные излияния совращенных женщин (и мужчин, кстати, тоже). Но тогда это вызвало удивление, недоумение.

Сегодня, вспоминая Сильвию, я думаю о том, что ее срывы были не случайны, как не было случайным и ее «выступление» перед группой. Она состояла как бы из двух половинок: Сильвии-наркоманки, которая «жила как проститутка», и Сильвии – совращенной девочки. Ничего другого о себе она не знала. Каждый раз, пытаясь расстаться с наркотиками, она встречалась с той опозоренной, совращенной девочкой, которую ненавидела в себе всей душой.

Что означала ее прилюдная исповедь? Было ли это своего рода шоу, попыткой привлечь к себе внимание? Или же криком отчаянья перед новым срывом?

Она оставила институт, больше я никогда ее не встречал. Но Сильвии, с похожими историями, повадками и судьбой, каждый день переступают порог наркологических лечебниц Америки, впрочем, как и любой другой страны.

О женщинах-наркоманках я расскажу отдельно, в свое время.

Свято место пусто не бывает. Стоило Сильвии меня покинуть, как рядом со мной за парту уселся мужчина по имени Питер. Тезка. Ирландские корни. На вид – лет сорок пять, хотя в действительности, как потом выяснилось, – тридцать восемь.

Коль скоро уже второй раз упоминается несоответствие между внешностью и возрастом, скажу: все наркоманы, без исключения, выглядят гораздо старше своих лет. В их мире бытует мнение, что героинщики выглядят моложе своих лет, якобы героин каким-то образом «замораживает» внешний процесс старения. Это очередной миф: пятидесятилетний мужчина-героинщик, если дожил до этого возраста, похож на глубокого старика.

Мне было сложно поверить, что почти все студенты в группе – мои сверстники. От них веяло старостью, ветхостью, болезнями.

Последнее было правдой: многие из них страдали серьезными хроническими заболеваниями: гипертонией, диабетом, астмой. К тому же большинство из них были «чистыми» от наркотиков/алкоголя только три-четыре месяца. Из их пор алкогольные и наркотические пары еще не выветрились…

Итак, Питер: хорошее телосложение, правильные, хотя и грубоватые черты лица, короткие светло-русые волосы, зачесанные набок. Рыжеватая поросль-щетинка вокруг рта и на подбородке придавала его облику некую аристократичность. Он широко улыбался, показывая желтые неровные зубы. Скорее, не улыбался – щерился.

В то время, по его словам, он разводился с женой. Работал в какой-то лечебнице помощником нарколога.

Питер сразу же взял надо мной опеку, быстро раскусив, кто перед ним: наивный парнишка из России. Но – «с соображением», может учиться.

Вскоре он мне признался, что когда-то «курил очень много травы*», поэтому у него теперь проблемы с памятью. Не знаю, от травы или от чего-то другого, но Питер действительно не мог запомнить многих специальных названий и терминов, которые мы, студенты, обязаны были знать. Так что, взяв шефство над своим, как он меня называл, «русским братом», он сделал правильный ход: на экзаменах я помогал ему и подсказывал, как мог.

Зато Питер – салют ему, салют! – был знатоком иных слов и терминов, которые не употреблялись в экзаменационных вопросах, но очень часто вылетали из уст студентов, да и преподавателей тоже: dope, coke, weed, booze (героин, кокаин, марихуана, алкоголь) и прочая, прочая. Богатейший словарь американского наркомана открывал передо мной свои первые страницы, где были рассыпаны бесценные сокровища.

– А что такое гера*? – спрашивал я Питера, услышав новое слово.

Он широко улыбался, в разные стороны разъезжалась его рыжеватая щетинка. Смотрел на меня с такой любовью, с какой отец смотрит на первые шаги своего годовалого сына.

– Гера – это героин, мой друг. Такой, знаешь, серенький порошочек в маленьком целлофановом пакетике.

– А-а… А что такое кок?

– Это кокаин. Тоже порошочек, но беленький. Обязательно запомни, мой русский брат: героинобычно колют, кокаин нюхают, – Питер загадочно проводил толстым указательным пальцем под носом, отчего его крупный носяра перекашивало на одну сторону. – Запомнил? Не перепутаешь?

Слышалась в его голосе и добродушная ирония: в самом деле, ему приходилось рассказывать мне о таких вещах – трубках для курения крэка, шприцах, таблетках – о чемсегоднязнают даже школьники. Как настоящий учитель, Питер был терпелив: по нескольку раз показывал, как втягивают в ноздрю воображаемый кокс, скручивают сигарету с травой, готовят и вмазывают* героин.

Так мы помогали друг другу в учебе.

Питер любил шутить, часто смеялся. Он был балагуром, рубахой-парнем. Что называется, весь на ладони.

Но иногда я замечал – в его глазах поселяется какая-то глубокая печаль, грусть такая пронзительная, что было больно смотреть на него, скрывающего что-то глубоко в своем сердце…

В группе нас называли «братья Питы». Мы вместе ходили во время ланча в кафе или китайский буфет. Порой я жаловался ему, что в этой науке мне многое, едва ли не все, непонятно, что, наверное, зря я полез в эту область, сел не в свои сани. Меня начала точить ностальгия. Все чаще я вспоминал дом в России, своих родителей, сад, речку, где, будучи пацаном, купался и ловил рыбу с друзьями. Я чувствовал себя чужаком среди этих людей – грубых, шумных, постоянно хохочущих над непонятными для меня шутками. Они смотрели на меня как на явление диковинное, заморское, случайными ветрами принесенное в их мир.

С первых же дней между мной и Питером возникло взаимопонимание. По крайней мере, так мне казалось.

Как-то раз, во время нашего разговора, я заметил, что с Питом что-то неладное. Он вроде бы идет рядом, отзывается на мои реплики, но меня не слышит. Мы шли в буфет, и он почему-то постоянно отставал. Я обернулся… Это был не Питер! Не балагур и не хохмач. Изможденный старик с бледным лицом, еле плелся, его била дрожь: дрожали плечи, тряслась голова на напряженной шее.