Константин Великий. Равноапостольный

IV

Утром Константин почувствовал себя виноватым перед Фаустой. Но он, август Римской империи, глава семьи, не мог даже представить, каково это – просить прощения. Поэтому император решил быть мягче с супругой, сделать вид, что ничего не произошло, и больше никогда не повторять слов, сказанных минувшей ночью.

Фауста вышла к завтраку с опозданием. Служанки долго приводили ее в порядок после бессонной ночи, однако она все равно выглядела измотанной и несчастной. Константину было больно на нее смотреть, он старательно отводил взгляд. Ели молча. Даже дети притихли, чувствуя, что между родителями разразилась гроза.

С того дня, как Фауста покинула дом, в котором выросла, оставив нянек и подружек, самыми близкими людьми в ее жизни были Константин и Крисп. Со служанками она не сближалась, считала это ниже своего достоинства, часто меняла их, стоило кому-то провиниться или просто наскучить. Найти верную подругу среди придворных мешали лесть и подобострастие, с которым на нее все смотрели. На равных она могла быть лишь с мужем и пасынком, но они отдалились от нее. Константин не просто обидел супругу, из-за него Фауста почувствовала себя брошенной и одинокой.

Теперь у нее осталась только дочь. И хотя она души в ней не чаяла, глядя на девочку, Фауста не могла не думать о том, что до сих пор не родила наследника. Ее сводная сестра Феодора, которую императрица терпеть не могла, рожала почти каждый год в течение первых десяти лет замужества; шестеро ее детей достигли зрелости, из них трое мальчиков. Констанция подарила Лицинию сына, когда этого никто не ждал. Минервина, будь она проклята, забеременела Криспом спустя пару месяцев после их тайного венчания с Константином. А Фауста никак не исполнит священного долга императрицы.

В Сирмии продолжались празднества, но императорская семья в тот день не покидала дворца. Константин погрузился в государственные дела, Крисп занимался с Лактанцием, Фауста посвятила себя дочери. Каждому из них было как-то не по себе. Мысли витали в беспорядке.

Император больше не выходил к трапезе, сидел в кабинете до глубокого вечера. Он весь день пытался придумать, как приободрить супругу, но не мог найти ни нужных слов, ни подходящего жеста. Константин вошел в их супружескую опочивальню, чувствуя себя неловко. Фауста не дала ему ничего сказать. Она подошла к нему, положила руки на плечи и с жаром поцеловала. Всю свою обиду и боль императрица обратила в страсть. Отныне у нее была одна цель: забеременеть.

Жизнь во дворце пошла своим чередом. Константину казалось, что все наладилось, дни для него полетели незаметно. Большую их часть он проводил в делах, принимая посланников, собирая консисториум, читая донесения, отправляя указы. Вечером он непременно находил хотя бы немного времени на детей. А по ночам они с Фаустой продолжали попытки зачать ребенка.

Императрица была ненасытна. Порой она выматывала его сильнее, чем ускоренные марши в периоды военных кампаний. Но чем ярче они проводили ночи, тем меньше у них оставалось желания быть рядом при свете солнца. Им стало не о чем говорить, их общение сводилось к обмену ничего не значащими фразами. Сами того не замечая, супруги всё сильнее отдалялись друг от друга.

В дворцовых термах служила рабыня по имени Дая. Она сама не помнила, в каких краях родилась, где-то в Персии. Еще с раннего детства было очевидно, что девочка вырастет истинной красавицей. Глубокие карие глаза, изящные брови, пленительные, как восточная ночь, курчавые волосы. Ее заметил один из полководцев Нарсе Первого[4] и отправил ко двору своего повелителя.

Дае внушили, что, когда она повзрослеет, ей предстоит великая честь стать наложницей царя царей. Девочка росла, постигая тонкости любовного искусства. Но все сложилось иначе. Потерпев сокрушительное поражение в войне с Римом, во время переговоров о мире Нарсе подарил Даю Галерию как рабыню вместе с драгоценностями, благовониями, шелком и специями.

Достигнув расцвета, ее красота не просто оправдала, а превзошла возложенные на нее ожидания. Нежная смуглая кожа источала приятный аромат, пухлые губы прибавляли шарма тонким чертам лица. Статная и гибкая, как кошка, Дая умела очаровывать. Вначале ей поручили застилать постель в личной опочивальне Валерия. Затем она начала согревать ее своим телом.

Девушка жила в роскоши, но у римского императора не было гарема, где она могла бы занять видное положение. Для римлян по статусу она была ниже любого свободно рожденного пропойцы. Даже если бы Дая родила от Валерия, ее ребенок считался бы рабом. У нее оставалась единственная надежда – что император однажды дарует ей свободу. Тогда она сможет выйти замуж за какого-нибудь богача, встретить достойную старость, а может, и успеет стать матерью.

Но этим чаяниям не суждено было сбыться. Валерий начал войну против христиан, она сожгла все его душевные и телесные силы. Рабыня стала ему не нужна. Он подарил ее Лицинию, у которого в то время умерла первая жена. Даю перевезли в Сирмий. Девушка смогла утешить вдовца и стала его любимицей. Некоторое время она была негласной хозяйкой дворца.

Но Лициний женился на Констанции, победил Максимина Дазу и перебрался в Никомедию. Рабыню он оставил в Сирмии, отправив смотрителю приказ перевести ее на какую-нибудь легкую работу в термах. Когда во дворец приехал Константин, Дая попыталась соблазнить и его. Однако он не обращал на нее никакого внимания. Если император по случайности и обращался взгляд в ее сторону, то смотрел сквозь. Впервые мужчина выказал ей полное безразличие. Неужели прежняя красота померкла? Годы шли, тело теряло прежнюю стройность, на лице появлялись первые морщины. Реакция Константина испугала и глубоко ранила Даю. Если она лишилась дара очаровывать, то никаких надежд не остается. Ее ждет презренная старость обыкновенной дворцовой рабыни. Теплая постель и еда в достатке не будут ей утешением. Она возненавидела Константина всем сердцем.

Императрица поначалу невзлюбила Даю, рабыня показалась ей слишком красивой и самоуверенной. Она хотела выслать ее из дворца, опасаясь, что та отвлечет на себя Константина. Но вскоре Фауста убедилась, что супруг тратит все свои мужские силы только на попытки зачать наследника, а Даю вовсе не замечает. Да и рабыня как-то поникла прямо на глазах, будто разом постарела на десяток лет.

Дворцовые термы были единственным местом, где Фауста могла по-настоящему расслабиться, понежиться, отпустить тягостные мысли. При этом она становилась все требовательнее и капризнее. Ее могла разгневать любая мелочь. Она так измучила несчастного смотрителя терм, что его некогда пухлые розовые щеки обвисли, а редкие волосы на голове все до единого поседели. Труднее всего приходилось девушкам, которые массировали и умащивали тело императрицы маслами. Холодных пальцев или одного непринятого прикосновения было достаточно, чтобы вывести Фаусту из себя. В лучшем случае она больше никогда не подпускала провинившуюся рабыню к себе, в худшем приказывала жестоко высечь.

Императрица перепробовала всех девушек, прислуживавших в термах, пока не пришел черед Даи. Персидская рабыня удивила Фаусту. У нее оказались ласковые, в меру сильные руки с нежными ладонями. Вначале она поглаживаниями и растираниями расслабляла императрицу. Массажный столик плавно растворялся под Фаустой, погружая ее в обволакивающую мягкость. Императрица лежала, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть окутывавшую ее безмятежность. Рабыня давала Фаусте вдоволь понежиться, а затем, постепенно наращивая темп, принималась последовательно разминать каждый сантиметр ее тела, наполняя его энергией. Дая сама распалялась, щеки у нее загорались румянцем, со лба градом стекал пот. Кожа Фаусты начинала пылать приятным огнем. Рабыня несколько раз проходилась от кончиков пальцев ног до плеч и шеи императрицы, затем натирала ее благоуханными маслами, вновь неся расслабление и покой.

Закончив массаж, Дая начинала тихонько напевать на родном языке, а императрица засыпала. Сон Фаусты был недолгим, но просыпалась она отдохнувшей и полной сил. Убедившись, что императрица всем довольна, рабыня во время растираний начала нашептывать ей ласковые слова на языке персов.

– Что ты бормочешь? – как-то спросила у нее Фауста.

Дая вздрогнула, словно она забылась и ее одернули.

– Восхищаюсь твоей красотой, о Божественная, – ответила та. – Твоей нежной кожей, прекрасным телом, мягкими, словно шелк, волосами.

– Жены правителей слышат подобное сотню раз на дню, – фыркнула императрица.

– Я бы не решилась лукавить, моя лесть безыскусна, – сказала Дая. – Не гневайся, о Божественная. Я залюбовалась тобой, а с языка сорвались слова, которыми в родных для меня краях описывали прекрасных дев.

Фаусте это понравилось. Помолчав немного, она сказала:

– Расскажи о родных краях.

О Персии Дая мало что помнила – дворец царя царей и долгую дорогу в закрытом паланкине из Ктесифона в Никомедию. Правдивые воспоминания не слишком заинтересовали императрицу, тогда рабыня перешла к легендам и сказкам, большую часть которых придумывала на ходу. Об огромных пирамидах из чистого золота, которые стерегли свирепые львы с крыльями и скорпионьими хвостами. О раскидистом дереве, на котором росло два вида плодов: одни – ярко-красные, сочные и наливные, убивавшие того, кто их съест, долго и мучительно, а другие – коричные, сморщенные и червивые, способные исцелить от любого недуга. О древнем Левиафане, однажды проглотившем луну вместе со всеми звездами, и храбром герое, который рассек чудовищу чрево, чтобы вызволить их.

Фауста засыпала под ее рассказы. Мелодичный голос Даи проникал в сновидения, рисуя картины необыкновенных сказаний. Императрица постепенно привязалась к персидской рабыне. Во время массажа Фауста начала делиться с ней своими тревогами и переживаниями. Даю это очень обрадовало. Она уподобилась охотнику, который осторожно подкрадывался к добыче. Сперва рабыня слушала молчала, сосредоточенно работая и временами кивая. Потом Дая стала робко произносить короткие фразы, выражая сочувствие. Убедившись, что императрицу это не раздражает, рабыня говорила все больше, продолжая прощупывать грань, за которую нельзя заступать.

Дая с удовлетворением обнаруживала, что день ото дня эта грань отодвигается. Мысленно она смаковала каждое слово, которым обменивалась с императрицей не как с госпожой, а как с собеседницей. Фауста, прежде воспринимавшая прислугу наравне с мебелью, благодаря Дае узнала о ней много интересного. Рабыня ведала все о жизни дворца. Пылкие страсти, крепкая дружба, измены, лютая ненависть – этим, казалось бы, безликим человечкам ничто не было чуждо. Императрица взглянула на них по-новому. Ей стало любопытно украдкой наблюдать за перипетиями их жизни.

Фауста ожила и повеселела. Константина это обрадовало. Ему донесли, что супруга сблизилась с персидской рабыней, но он не придал этому значения. Вскоре вся дворцовая прислуга превратилась в игрушки для Фаусты и Даи. Императрица, советуясь с рабыней, разлучала влюбленных или, наоборот, сводила их друг с другом, заставляла заклятых врагов работать бок о бок, сеяла раздор между старыми друзьями. Дая, уверившись, что Фауста к ней прислушивается, как-то сказала:

– Ты не у того божества просишь послать тебе сына, о Божественная.

– Я молилась всем известным мне богам, – вздохнула императрица.

– Значит, ты не обращалась к Станаэлю, – улыбнулась рабыня.

– Кто это?

– Сын самого Диониса.

– Никогда не слышала о нем.

– В незапамятные времена юный и любопытный Станаэль спустился в эти края. Жители устроили празднества в его честь. Веселились так, что земля дрожала под ногами, у домов рушились крыши. Молодой бог еще никогда так не развлекался. Утром он одарил всех своим благословением и попытался подняться обратно на Олимп, но не смог: истратил все силы. Тогда Станаэль уснул, чтобы восстановиться. Он проспал ровно год, а когда пробудился, жители собрались вокруг него и праздновали.

– Они так измотали его, что он вновь уснул? – предположила Фауста.

Дая кивнула:

– А перед этим Станаэль снова даровал всем свое благословение. С тех пор жители Сирмия и окрестностей раз в год устраивают праздник в честь младшего из сыновей Диониса. Станаэль благословит и тебя, о Божественная, только приди на его торжества.

Императрица покачала головой:

– Бог христиан этого не допустит. Он хочет, чтобы я опозорилась, не смогла выполнить своего предназначения. Константин потеряет терпение и женится на христианке, которая родит ему множество детей. Благословление сына Диониса – ничто против воли Господа. Мой супруг Его Именем сокрушил богов Рима и Эллады.

– Бог христиан слишком далек от нас, – заметила Дая. – Там, в вышине, далеко в небесах. Станаэль же совсем рядом. – Рабыня указала в сторону дверей. – Преподнеси сыну Диониса дар, и тогда даже самый могущественный из всех богов не сможет вырвать ребенка из твоего чрева.

– Какой дар?

– Слезу отца, волос врага и каплю крови невинного ребенка из благородной семьи.

Фауста нахмурилась:

– Мой отец умер, врагов у меня нет, и я никогда не пролью даже капельки крови моей дочери.

Дая улыбнулась:

– Константин будет отцом вашего сына, его слеза тебе нужна, о Божественная. Крисп взрослеет, но все еще невинен. Мальчики часто расшибают локти, колени и носы. А враг найдется у каждого. К сожалению, даже у тебя.

– Кто же это? – Императрица пристально посмотрела на рабыню.

– Констанция, любимица Господа христиан. Она открыто порицает тебя за то, что ты, живя с Константином, продолжаешь почитать богов своих предков, – сказала Дая. – По ее словам, из-за неправедной жизни Бог не посылает тебе сына. Она гордится тем, что родила наследника, а ты никак не можешь.

Фауста сжала губы. Слова рабыни обожгли ее изнутри.

– И где мне взять ее волос? – сдавленно спросила она.

– Я сохранила гребень августы, они с Лицинием останавливались во дворце на несколько недель.

Императрица немного помолчала раздумывая, затем велела:

– Принеси мне его.

Дая удалилась. Вскоре она вернулась с гребнем, на котором было несколько длинных белых, как лен, волос, и двумя маленькими флаконами для крови и слез.

V

Дая сказала, что Станаэль пробудится через шесть дней. Если Фауста не успеет собрать дары, то придется ждать целый год. Императрица сомневалась, стоит ли приходить на праздник. Если Константин узнает, а он всегда все узнаёт, то будет в гневе. Не станет ли это последней каплей в чаше его терпения?

В тот же вечер Фауста с супругом пришли понаблюдать, как Крисп упражняется в бое на мечах. Мальчик уверенно управлялся с тяжелым бутафорским оружием и щитом. Для своих одиннадцати лет он был высок и крепок. От нагрузки мышцы на руках налились, волосы взмокли и растрепались.

Мальчик вместе с наставником, ветераном, которого лично выбирал Константин, отрабатывал простой прием: закрыться щитом от удара и сделать ответный выпад. Однако, заметив императорскую чету, наставник решил устроить показательный поединок. Криспу надоело совершать одни и те же движения, он радостно бросился в атаку, закружил вокруг ветерана, как стрекоза, нанося короткие быстрые удары.

Фауста залюбовалась пасынком. Вылитый отец: сильный, напористый, но, в отличие от Константина, такой живой и искренний. Она поклялась самой себе, что ее сын затмит даже Криспа, ведь его кровь будет еще благороднее. Тем временем ветеран поддавался, делал выпады, изначально направленные мимо, пропускал примерно каждый десятый удар ученика, подставляя то один, то другой бок.

– Что с тобой, Креон? – спросил император с досадой. – Забыл, как ты громил саксов и пиктов с моим отцом или как мы с тобой били франков на Рейне? Не можешь справиться с мальчишкой; чему ты тогда его научишь? Наверно, я зря взял тебя во дворец. Лучше бы ты вышел в отставку, пахал бы сейчас землю где-нибудь в Галлии, попивая пиво из фляги.

Угрюмо кивнув, ветеран взялся за дело. Но Крисп выдержал его натиск. Он отступал, укрываясь щитом, затем резко нырнул влево и ткнул наставника мечом под мышку. Фауста от восторга зааплодировала, к ней присоединилась находившаяся в зале прислуга. Ветеран усмехнулся, довольный своим учеником. Константин не без труда подавил улыбку и строго сказал:

– Креон, если ты сейчас снова проиграешь, утром собирай вещи. Моему сыну такой учитель не нужен!

Криспу нравился его наставник, но он вошел в такой азарт, что не мог позволить себе поддаться. Они снова сошлись. Ветеран так напирал на мальчика, что Фауста испугалась. Император не дал ей вмешаться.

– Такие тренировки дорогого стоят, – произнес он, положив ей руку на плечо.

Крисп попытался повторить свой маневр, нырнуть и ударить противника под мышку, но Креон был к этому готов. Он встретил ученика резким выпадом. Мальчик получил бутафорским мечом по лицу. Благо ветеран в последний момент заметил, куда сейчас попадет, и успел смягчить силу удара. Крисп упал, из носа у него хлынула кровь. Константин жестом запретил прислуге бросаться на помощь.

– Хорошо, Креон, ты еще можешь показать моему сыну пару приемов, – сказал император, направляясь к Криспу.

Убедившись, что с мальчиком все в порядке, он помог ему подняться и произнес:

– Пропустишь такой удар в настоящем бою – и в лучшем случае навсегда останешься изуродован.

– Надо позвать лекарей! – воскликнула Фауста.

– Ничего страшного, пустяк, – сказал Константин, но, вздохнув, добавил: – Покажи его лекарям. Только пусть идет сам.

Императрица протянула Криспу белую тканевую салфетку, которую тот приложил к разбитому носу.

– Голова не кружится? – спросила она.

– Нет, пустяк. – Мальчик повторил слова отца.

Фауста взяла пасынка под руку и отвела его к дворцовым лекарям. Пока они занимались им, императрица держала в руках салфетку, смоченную кровью Криспа. Она незаметно достала флакон, откупорила пробку и выжала в бутылочку тонкую струйку. Фауста направилась в комнату Даи.

– Вот. – Она вложила в ладонь рабыни флакон. – Но кровь же засохнет к шестому дню.

– Не волнуйся, о Божественная, я знаю способ сохранить ее, – пообещала Дая.

– Криспу разбили нос во время занятий, как ты говорила.

– Станаэль скоро пробудится, его дух уже помогает тебе, – улыбнулась рабыня. – Сын Диониса ждет тебя, о Божественная.

– Константин не отпустит меня на праздник. А если я уйду тайно, он разгневается. Тебя казнят, а меня изгонят, лишив дочери! – От одной мысли об этом у Фаусты внутри похолодело.

– Через шесть дней твоего супруга не будет во дворце. Он планирует провести неожиданный смотр приграничных крепостей и держит свой отъезд в секрете.

– А тебе это откуда известно?

– От того, кто является ушами и глазами императора, – Публия Лукиана. Мы с ним давние друзья. Он знает, что ты заступалась за него перед императором, о Божественная, благодарен тебе и желает только добра. Лукиан показал мне ход, которым мы незаметно уйдем. Никто не проведает, что ты покидала дворец. А на самом празднике тебя не узнают, там все носят маски.

– Если ты поможешь мне, я этого не забуду, – медленно сказала Фауста. – Но запомни: если меня изгонят из-за тебя, прежде чем уйти, я понаблюдаю за твоей казнью.

Оставалось добыть последний дар Станаэлю. Однако императрица никогда не видела мужа плачущим, а тем более не могла представить, как будет собирать его слезы. Она внимательно наблюдала за ним, надеясь, что, как и с Криспом, все вновь получится само собой.

Вечером, накануне пробуждения сына Диониса, Константин сказал супруге, что на рассвете уезжает на смотр войск. Она опечалилась, и это его тронуло. Истинную причину ее грусти он даже представить себе не мог.

Фауста засыпала с мыслью, что на праздник Станаэля уже нет смысла идти, ей не удалось собрать для него все дары. Ей снилось, как она пытается изваять человечка из куска влажной холодной глины. У нее выходило на удивление искусно: тело, волосы, губы, нос прямо как у живого. Но, как только императрица начинала лепить глаза, фигурка таяла у нее в руках, обращаясь в бесформенный комок. И так много раз, пока Фауста не отчаялась. Тогда к ней подошла Дая, взяла незаконченного человечка и сказала:

– Чтобы глина не растекалась, ее нужно обжечь, о Божественная.

Рабыня швырнула фигурку в раскаленную печь. Императрица хотела спасти свое творение, но Дая удержала ее, прошептав на ухо:

– Ничего-ничего, так надо!

Они стояли, наблюдая, как в печи бушует пламя. Наконец рабыня взяла щипцы и вытащила человечка, увеличившегося в несколько раз. Его тельце переливалось из ярко-алого в пурпурный цвет. У него были кривые короткие ножки, длинные мощные руки, курчавые волосы, правильные и суровые черты лица, а в глазах зияла черная бездонная пустота. В печи зашипели угли. Тьма хлынула из глазниц фигурки.

– Ничего-ничего, так надо! – повторила Дая.

Фауста открыла глаза и жадно глубоко вдохнула. Ей было душно, ноги затекли, в голове пульсировала ноющая боль. Она приподнялась и посмотрела в окно. Было темно, но чувствовалось, что скоро начнет светать.

Раздался странный тоскливый звук. Вслушавшись, императрица поняла, что это сдавленный короткий стон, который прерывается на несколько секунд и повторяется вновь. Фауста не могла поверить своим ушам. Всегда пышущий здоровьем Константин болезненно постанывал, покусывая бледные губы. Она потянулась к супругу и робко попыталась его разбудить. Император перевернулся на спину. Стоны прекратились, но дыхание стало глубоким и тяжелым. Фауста онемела. Боль волна за волной накатывала на Константина. Он крепко сжал веки и зубы, несколько раз дернулся и затих.

Императрица задрожала всем телом, на мгновение ей показалось, что супруг умер. Но, присмотревшись, с облегчением поняла, что тот спокойно спит. Его грудь мерно вздымалась и опускалась. Первые солнечные лучи проникли в опочивальню. Константин часто заморгал. Влага, блеснув в уголках его глаз, тонкой струйкой побежала по щеке. Император зашевелился просыпаясь. Фауста сунула руку под кровать, схватила флакон и собрала в него несколько мутных капель.