Мальчик, который рисовал тени

2

Прорехи в брюхатых тучах окончательно затянулись. Занималась метель. «Дворники» еле успевали очищать стекло от снежинок, сверкавших в лучах фар, точно призраки светлячков.

Дорога от станции до Штаммлага Аушвица составляла несколько километров. Мимо проносились березовые рощи и редкие домики с освещенными окнами. От сюрреалистической белизны, в которую погрузился мир, веяло обезоруживающим покоем, неожиданным для места со столь зловещей славой.

На душе после увиденного упорно скребли кошки, и Гуго никак не мог прогнать это ощущение. В Берлине он видел тысячи евреев с чемоданами и желтыми звездами на одежде, скапливающихся перед поездами на станции Грюневальд или Анхальтском вокзале. На лицах людей, покидавших недавно свой, а теперь сделавшийся чужим и опасным город, читалось едва ли не воодушевление. Однако Гуго не знал, куда они едут.

– Не нравится мне, чем тут попахивает, – как-то вечерком признался ему Хенрик Мандельбаум несколько лет назад.

Они тогда прогуливались по Курфюрстендамм, вдоль череды витрин, загаженных унизительными рисунками и ругательствами штурмовиков. У магазина Грюнфельда они остановились. Все здание оказалось заклеено листовками с призывами к «ариизации еврейского левиафана нижнего белья».

– Знаешь, Гуго, у меня вообще дурные предчувствия.

– По-моему, ты делаешь из мухи слона, – возразил тот.

Ну да, штурмовики пытались бойкотировать еврейские магазины, развешивали повсюду свои плакаты и сами торчали у дверей, но люди смеялись над их дурацкими, абсурдными призывами и спокойно продолжали туда ходить, насколько позволял потощавший кошелек. Атмосфера террора еще не сгустилась, арийская утопия выглядела туманным наброском, однако Хенрик плюнул на все, отказался от предложенной кафедры криминологии и уехал в Лондон. И правильно сделал. Вскоре немецкого дипломата Эрнста фом Рата застрелил еврейский беженец Гриншпан, и началось то, чего прежде не видывали: берлинская ночь взорвалась криками, сполохами факелов и звоном бьющихся стекол. Загорелись синагоги. Из своего окна Гуго наблюдал, как бурлит на улицах безудержная ненависть. Будто Шпрее вышла из берегов. На следующее утро город проснулся выпотрошенным штурмовиками, выпачканным пеплом и кровью. Погибла почти сотня евреев, многие тысячи их были арестованы и отправлены в лагеря. У них конфисковали все телефоны и радиоприемники, ввели обязательное ношение желтых звезд, запретили пользование городским транспортом и общественными уборными, последовали ограничения на работу и учебу. Одним словом, Хенрик так и так потерял бы профессорскую должность.

Гуго перевел взгляд на дорогу за ветровым стеклом.

Показался Аушвиц, куда, кстати, должны были бы отправиться Хенрик и его мать. Лагерь выглядел внушительно: двойной ряд колючей проволоки на мощных, загнутых вовнутрь столбах, сторожевые вышки по всему периметру, прожекторы, словно чьи-то внимательные глаза, шарящие сквозь плотный снегопад. Таблички с черепом и скрещенными костями предупреждали: «Стой!» Проволока под напряжением. Всякий дотронувшийся до нее умрет прежде, чем охранник успеет схватиться за пулемет. Именно в Аушвиц и в подобные ему лагеря свозили евреев.

– Само собой разумеется, вы ни при каких обстоятельствах не должны разглашать то, что увидите в Аушвице и Биркенау, – сказал Фогт.

Ему не требовалось для убедительности прикасаться к пистолету в кобуре. Хватало злого блеска черепа на фуражке.

– В лагере выполняются важные задачи на благо тысячелетнего рейха. Мир пока не готов понять замыслы нашего фюрера, так что меньше знают – лучше спят. Мы просим вас проявить лояльность и сдержанность, не надо лишней шумихи.

– Конечно, – кивнул Гуго. – Меня проинструктировали на этот счет.

– Я покажу вам тело доктора Брауна и место, где оно было обнаружено, – продолжил эсэсовец. – Затем провожу к коменданту Либехеншелю, ему не терпится познакомиться с вами.

Шлагбаум медленно поднялся в вихре белых хлопьев, и «лоханка» вкатилась в ворота, увенчанные надписью из кованого железа. Влажные от снега буквы в резком свете прожекторов выглядели устрашающе. Почему-то Гуго стало не по себе от девиза, утверждавшего, что труд освобождает. Он отвернулся к боковому окну.

Ветер трепал ветви старой березы, росшей у входа. Вдоль дороги тянулась череда каменных бараков, аккуратных и безмолвных. Справа проступала приземистая постройка с трубами высотой в несколько метров. Везде был образцовый порядок, какого не ждешь от концентрационного лагеря.

Перед дымящей постройкой рядами по пять человек стояли заключенные. Их пальто выглядели слишком легкими для суровой зимы. Худые люди качались в свете прожекторов, словно невесомые. Поодаль были горой свалены трупы в одной только полосатой робе: животы заголены, тонкие руки широко раскинуты на снегу.

– Но это… – начал Гуго и запнулся.

Слюна во рту вдруг превратилась в песок.

– Но это?.. – ехидно переспросил Фогт, после чего от души рассмеялся, поправил козырек фуражки и слегка ослабил воротник.

Даже мощный аромат его одеколона не мог перебить вонь горелого мяса.

– В Берлине об этом месте ходят всякие слухи… – пробормотал Гуго.

– Например?

– Говорят, крематории Аушвица работают день и ночь, и в итоге мертвецов тут больше, чем работников. – Он смущенно пожал плечами.

Губы Фогта растянулись в волчьем оскале, и у него вновь вырвался смешок.

– Это не трубы крематориев. Всего лишь дымоходы лагерных кухонь, – издевательски произнес он.

Гуго сдавленно хихикнул. Артур Небе, откликаясь на просьбу коменданта Аушвица прислать лучшего следователя, дружески посоветовал Гуго сосредоточиться на работе и не задавать лишних вопросов. «Не вмешивайтесь в то, что вас не касается, – предупредил он. – Просто не суйте нос, куда не надо». Если Гуго что и удавалось в жизни, так это поступать наперекор Артуру Небе.

– Зачем их держат на морозе в такой час? – рискнул спросить он, когда машина свернула в проулок и заключенные остались позади.

– Обычная вечерняя поверка. – Фогт мельком глянул на часы.

«Лоханка» затормозила.

– Хотя вы правы, сегодня они что-то подзадержались. Возможно, имела место попытка к бегству или у дежурных просто веселое настроение.

Шофер заглушил мотор. Офицер вышел первым. Свет фар очертил широкоплечую фигуру в форменном кожаном пальто. Черная статуя на фоне ночного неба и белого снега.

– Предвосхищая ваше любопытство, – произнес Фогт. – Крематорий – во-он там, за тем бараком. – Он неопределенно махнул рукой куда-то вперед. – Кстати, он у нас довольно примитивный. По назначению больше не используется, здание переоборудовали в склад. Вот в Биркенау – другое дело: там мы улучшили вентиляцию, и теперь трупы горят быстрее и качественнее. Даже грузовой лифт имеется. Короче, зондеркомандам не на что пожаловаться.

– Зондеркомандам? – Гуго кое-как выкарабкался из автомобиля, тяжело опираясь на трость, чтобы не поскользнуться.

– Особое подразделение заключенных, работающих с трупами. Да вы их видели на станции. Такие, в полосатых робах с желтым треугольником.

Гуго посмотрел туда, где виднелось странное сияние, напоминавшее полярное, и поднимался столб желтоватого вонючего дыма, замеченный им еще на станции. Похоже, Фогта его расспросы не беспокоили, и он решился продолжить.

– Это дымят крематории?

Фогт задержался на крыльце десятого блока, облизал потрескавшиеся на холоде губы.

– Иногда у нас образуется затор из нескольких партий, – признал он. – Крематории современные, производительные, но и их не хватает. Приходится устраивать костры из дров, облитых битумом и отработанным маслом, рубить деревья в Кобюре. Интересующий вас дым как раз от такого костра. Его легко отличить по цвету.

Гуго оторопело уставился на Фогта. Выходит, в лагере мрет столько людей, что трупы сжигают на кострах, и офицер этого даже не отрицает. Фогт едва заметно усмехнулся, и Гуго засомневался, шутит тот или говорит серьезно. Одно было очевидно. Небе прав, всякое неосторожное слово будет истолковано превратно и может повредить карьере. В обязанности Гуго не входит оценка организации работы в трудовом лагере, равно как и методов обращения с заключенными. Пора менять тему разговора.

– Расскажите мне о докторе Брауне, – сухо попросил он.

Тристан Фогт открыл дверь. За ней оказался коридор, пропахший хлоркой. Фогт щелкнул выключателем и молча пошел вперед. Его длинная тень поползла по мучнисто-белым стенам, подергиваясь в свете моргающих лампочек.

– Сигизмунд Браун был педиатром, специализировался на генетических болезнях, – произнес Фогт, поднимаясь на второй этаж.

Его чуть ли не строевой шаг звучал размеренной барабанной дробью.

– Доктор получил разрешение на работу в лагере лично от рейхсфюрера Гиммлера, – веско добавил офицер.

Это Гуго уже и сам раскопал в берлинских архивах. Уроженец Вупперхофа, окончил медицинский факультет, работал в Баварии, в детском отделении государственной больницы Кауфбойрен-Ирзее. В тридцать первом вступил в партию, в тридцать восьмом – в СС. Ветеран войны. Вернулся с фронта с ранением в ногу, тремя поясничными грыжами, которые время от времени надолго приковывали его к постели, и двумя железными крестами. Направлен на медицинскую службу в Аушвиц в звании обершарфюрера.

Гуго остановился на середине лестницы, чтобы дать отдых ноге и перевести дух. Он огляделся, скорее от смущения, чем из любопытства. Под лестницей вдоль коридора первого этажа располагались палаты. Для полевого госпиталя здесь было слишком тихо, а высокая квалификация того же Брауна не позволяла предполагать, будто его послали сюда, только чтобы оказывать помощь обычным заключенным. Что-то не сходилось.

– Доктора Брауна устраивала его работа? – спросил он.

– Разумеется! – Фогт энергично кивнул, серебряный череп на фуражке словно ухмыльнулся Гуго. – По сути, он получил повышение, а не понижение в должности, – добавил оберштурмфюрер.

У Гуго в голове не укладывалось, что ученый мог рассматривать работу в концентрационном лагере как продвижение по карьерной лестнице. Видимо, этот Браун был большим оригиналом.

– Кто обнаружил тело?

– Один из пациентов. – Фогт провел рукой в перчатке по поручню. – Судя по всему, наш доктор поперхнулся кусочком яблока. К сожалению, время было позднее, рядом не оказалось никого, кто бы ему помог. Пациент же заглянул слишком поздно.

– Под пациентом вы подразумеваете заключенного?

– Да, ребенка, – уточнил Фогт.

– Бедняга. Он наверняка перепугался.

– У вас есть дети, герр Фишер?

– Пока нет. Я не женат.

– А у меня был один. – Фогт вздохнул, и гримаса печали превратила его глаза в две лужицы расплавленного свинца. – Дети умеют замечательно справляться с ситуациями, которые пугают взрослых. Между нами говоря, детей Аушвица видом трупа не проймешь.

Они обменялись долгим взглядом. Казалось, офицер собирался сказать о лагере что-то еще, но передумал. Гуго чувствовал себя как на иголках. Он вновь осмотрелся, стараясь уловить царившую здесь атмосферу, и продолжил расспросы:

– Ребенок был пациентом доктора Брауна?

– Нет, Йозефа Менгеле.

– В блоке проживают только дети?

– Детей совсем немного, их привез доктор Менгеле из Биркенау. Палаты первого этажа заняты сотней с лишним женщин-заключенных, подопечных гинеколога доктора Клауберга. Как видите, берлинские болтуны все несколько преувеличивают. Масса врачей жертвует здесь своей карьерой, заботясь о заключенных и их детях.

Несмотря на заверения оберштурмфюрера, Гуго не мог заставить себя не озираться. В окружающей обстановке было нечто глубоко неприятное, отчего по спине бегали мурашки и вставали дыбом волоски на коже. В воздухе что-то витало, словно повсюду разлилась невидимая патока, замедляющая движения. Блок больше походил на морг, чем на больницу.

– Если ваш Браун просто подавился, зачем Либехеншель потребовал моего приезда? – рассудительно заметил Гуго.

– Пожелал убедиться, что он действительно подавился. – Фогт зашагал дальше вверх по лестнице. – После смерти доктора по лагерю поползли шепотки, нарушающие психологическое равновесие обитателей, и комендант хочет поскорее положить им конец.

– Какие именно шепотки?

Фогт остановился на последней ступеньке и принялся задумчиво массировать пальцы правой руки.

– У санитара Берта Хоффмана случился нервный срыв. Говоря о кончине доктора, он заявил, будто того утащили призраки. Чушь, конечно, притом чушь совершенно неуместная.

– И подобная фраза, брошенная человеком в состоянии истерики, вызвала у людей панику? – Брови Гуго скептически поползли вверх, и он постарался вернуть их на место, чтобы не выглядеть невоспитанным.

– Слухи о привидениях в десятом блоке бродят давно, – ответил Фогт. – Отсюда один шаг до массового помешательства. Вот почему сюда вызвали вас. Необходимо убедительно доказать, что в смерти Брауна виноват кусочек яблока, попавший не в то горло, а не таинственные призраки.

Гуго стоял на три ступеньки ниже Фогта, опершись на трость. Он поверить не мог, что комендант побеспокоил его по такому поводу. Позволил проникнуть в лагерь, место, скрытое завесой полной секретности, и все ради того, чтобы пресечь шепотки о призраках? У него уже руки чесались от нетерпения.

– Я бы хотел побеседовать с комендантом, – твердо сказал он. – Да, и с тем санитаром тоже.

– Боюсь, последнее невозможно, – отрезал Фогт. – Физическое состояние Хоффмана не позволяет ему разговаривать, он помещен в лагерную тюрьму.

– За то, что напугал пациентов?

– Нет. – Взгляд офицера сделался ледяным, однако голос оставался спокойным. – После возмутительного заявления Хоффмана медсестра Бетси Энгель начала приглядывать за ним и услышала, как в беседе с другой медсестрой, Адель Краузе, тот утверждал, что доктор Браун получил по заслугам. Мы сочли необходимым обыскать комнату Хоффмана и обнаружили под матрасом изрядное количество зеленых треугольников, которыми санитар заменял красные.

– Треугольники? – непонимающе переспросил Гуго.

– Да, тряпичные треугольники. – Фогт пальцем начертил в области сердца воображаемый треугольник. – Их пришивают к робам. Зелеными обозначают обычных заключенных, красными – политических. Хоффман тайком раздавал политическим зеленые треугольники. Это подлое предательство.

– Ничего не понимаю… – извиняющимся тоном произнес Гуго.

Фогт тяжело вздохнул.

– Зеленые треугольники, – терпеливо объяснил он, – предназначаются для обычных немецких преступников. Воров, насильников, убийц, то есть граждан арийской расы. Они становятся капо и руководят работой остальных заключенных. Из них выходят отличные надзиратели, безжалостные и стойкие. Именно то, что требуется для поддержания порядка. Хоффман же раздавал зеленые треугольники коммунистам и прочей шушере с целью получить более покладистых надзирателей, а по сути – бесхребетных слюнтяев. Таких, которые будут квохтать над каждым евреем, чтобы им легче жилось.

– И что теперь ждет Хоффмана? – Гуго пристально посмотрел на Фогта.

– Его ждет суд. Скорее всего, его отправят на восточный фронт. Многие поверили, будто доктор Браун умер насильственной смертью, – якобы об этом свидетельствуют слова Хоффмана, вот в чем беда.

– Поподробнее, если можно.

– Пациенты считают, что доктора утащили на тот свет призраки, работники – что его прикончил сам санитар. Может быть, Браун раскрыл аферу с подменой треугольников…

– Ясно, – кивнул Гуго. – Однако если герр Либехеншель хочет, чтобы я выяснил правду, он должен позволить мне допросить Хоффмана.

– Об этом вы вскоре сможете побеседовать с комендантом лично. У меня приказ проводить вас в траурный зал для освидетельствования тела, затем в кабинет, где оно было найдено, – ответил Фогт с каменно-равнодушным лицом.

3

Импровизированный траурный зал устроили в одной из палат.

Потрескивали свечи. От них над свежими цветами в воздух тянулись тонкие струйки дыма. В помещении висел мрачный церковный дух. Гуго с Фогтом задержались в дверях, и их тут же окутало едкое зловоние смерти.

Сигизмунд Браун покоился на стальной каталке, которую покрыли тканью, дабы замаскировать, насколько возможно, неподобающее ложе. В изголовье висели красные флаги с черной свастикой в белом круге – дань уважения его преданности великому рейху, и другие, черные с рунами, – в память о верной службе в СС.

В блеклом свете Гуго разглядел знаки отличия на мундире, в который одели покойника. Гордо поблескивала начищенная пряжка ремня, на груди заботливо приколоты железные кресты, сбоку серебрился нарядным позументом кортик. Из-под фуражки виднелись седые волосы, поредевшие на висках. Лицо чисто выбритое, щеки по-мертвецки впалые, губы под аккуратными темными усами тонкие, бескровные. Даже на смертном одре Браун производил впечатление рослого, крепкого мужчины. Ему было лет пятьдесят. Наверняка при жизни его считали даже привлекательным.

Тихонько войдя, Гуго снял шляпу и остановился в углу, позади людей, пришедших проститься. Под заколоченным окном, у самого тела сидела высокая женщина в серой форме хельферин[3] СС. Казалось, она почти не дышала, словно статуя. Подчеркнуто прямые плечи придавали ей нечто генеральское, а крупные черты красивого лица наводили на мысль о валькириях. Единственным фривольным штрихом были светлые волосы, волнами ниспадавшие на белую шею: они возвращали ей толику женственности.

«Генеральша» почти не шевелилась, лишь комкала в ладонях форменные перчатки. Ее горе было очевидно и материально, оно расползалось по всей комнате. Другая служащая вспомогательного подразделения ладонью накрыла ее руки, чтобы та прекратила терзать перчатки. Только тогда она немного расслабилась, всхлипнула и вдруг сделалась хрупкой и беззащитной.

– Фрау Браун, – шепнул Фогт на ухо Гуго. – Брунгильда Браун. Служит в Биркенау.

– А вторая? – Гуго кивнул на ту, что помоложе.

Это была примечательная женщина. Красивая, но лицо изуродовано родимым пятном кофейного цвета от левого виска до подбородка. Она пыталась скрыть его волосами, но те были слишком коротки.

– Анита Куниг. Они с фрау Браун заведуют складом личных вещей и очень дружны. У нас, в Аушвице, быстро завязывается крепкая дружба. Понимаете, когда вдруг обнаруживаешь себя в anus mundi[4], жизненно необходимо как-то отвлечься, чтобы не утратить человеческий облик.

Anus mundi.

Тристан Фогт изящно дал ему понять, что мест хуже этого еще поискать. Гуго пристально посмотрел на офицера, в голове зароились вопросы, но лицо оберштурмфюрера вновь стало подчеркнуто бесстрастным, и он принялся вполголоса представлять остальных. При этом то один, то другой человек обращал на них взгляд, словно вдруг почувствовав, что говорят о нем.