Черный-черный дом

Келли едва успевает сделать паузу, чтобы перевести дыхание, когда мы стремительно проходим мимо старой красной телефонной будки на перекрестке на выезде из Блармора. Вечерний воздух холоден. Я слышу вдали шум волн, чувствую в воздухе запах моря и характерную тяжелую сладость торфяного дыма.

– Гленн-нам-Бокан[6], Долина Призраков. – Она светит фонариком своего телефона поверх дороги в темноту между гор, такую густую, что она кажется просто черной – плоской и непроницаемой. Дыхание Келли клубится впереди нас, как туман. – Я бы не советовала туда ходить.

Я киваю в темноте, наблюдая, как яркий свет ее фонарика отражается от асфальта, когда мы поворачиваем направо, на главную дорогу на запад. Я думаю о словах Алека: «Господи Иисусе! Это ты». Все эти взгляды, потрясение и ярость… Это было хуже, чем я ожидала. Нет. Это было именно то, чего я ожидала.

– В доме есть фонарик, – рассказывает Келли. – И если тебе придется уступать дорогу машине, обязательно отходи на обочину с этой стороны, особенно ночью. С другой стороны – сплошное болото, его видно по зарослям пушицы, «болотной ваты». О, а это старая Гробовая дорога, по которой люди относили покойников на кладбище на западе. – Она освещает фонариком старинное каменное здание, и я понимаю, что это разрушенная церковь, крыша которой обвалилась, а окна заколочены досками. – Вон те огни в сторону побережья – это домики, где остановились археологи. Они совсем крошечные, при одном взгляде на них у меня возникает чувство клаустрофобии.

Я понимаю, что в глубине острова нет ни единого огонька. Наверное, все жители острова обитают на этой узкой прибрежной полосе между горами и обрывом к морю. А впереди, за небольшой линией домиков, – только темнота. Ни людей, ни далеких золотых квадратов. Я вздрагиваю, плотнее прижимая отвороты плаща к горлу. «Ты – Эндрю, мать твою, Макнил. Верно?»

– Добро пожаловать на Внешние Гебриды в феврале. – Келли смеется, ненадолго ослепляя меня светом своего фонарика, а затем поворачивает его обратно на дорогу. – Надеюсь, ты захватила термобелье. О, кстати, пока я не забыла: завтра в пабе будет праздничная вечеринка. Знаю, звучит немного банально, но обычно они проходят очень весело. Ты обязательно должна прийти. Мы можем встретиться в моей квартире и выпить водки «Ред буллс», как будто нам снова восемнадцать.

– Звучит неплохо, – лгу я. Потому что мне нужно туда пойти. Несмотря на то, что произошло несколько минут назад в пабе, я не могу забыть, зачем я здесь.

В конце концов из черноты вдоль дороги возникает длинный каменный сарай, а рядом с ним – небольшой двухэтажный коттедж, сложенный из белого камня и сияющий огнями.

– Ферма Уилла Моррисона, – поясняет Келли, и ее фонарик снова описывает широкую дугу, когда она ударяет себя ладонью в грудь. – Ферма сексуального Уилла Моррисона. То есть, конечно, выбор невелик, но все же… Ферма Очень Сексуального Уилла Моррисона.

Она ведет меня в сторону от дороги и по траве вдоль нее. Ветер усиливается, и я снова чувствую запах моря, вижу впереди слабую тень другого здания.

– Это место называется Ардхрейк. В переводе означает «высокий утес», но на самом деле все оно довольно надежно защищено для мыса, расположенного так далеко на западе. В основном здесь пастбища, но холодными ночами Уилл обычно загоняет овец вон в тот сарай. И… – Келли сворачивает на узкую асфальтированную дорожку. – Вот мы и на месте! Не могу дождаться, когда ты увидишь это при дневном свете. Я знаю, что на сайте есть фотографии, но они не передают всей полноты картины. Их сделал Джаз, а он далеко не Дэвид Бейли[7]. Когда мама с папой переехали на Норт-Уист, они продали землю обратно Юэну, а потом практически бросили это место на произвол судьбы. Здесь часто так поступают, но это безумие: в наши дни коттеджи для отдыха как золотой песок. – Ее фонарь замирает над большой деревянной дверью с маленьким окошком. – Сначала они не хотели, чтобы я сюда приезжала, но, когда я предложила сделать всю работу и разместить дом на «Эйрбиэнби»[8], они в конце концов уступили.

Келли поворачивает ручку и со скрипом открывает дверь.

– Ключи лежат на кухонном столе, хотя замок немного заедает, я все собираюсь его починить. Но не волнуйся, здесь все равно никто не запирает двери. – Она переступает порог. – Добро пожаловать в Ан-Тей-ду.

Внутри – небольшая прихожая и три закрытых двери.

– Ванная комната, кладовка и… – Келли открывает левую дверь и щелкает выключателем, заливая светом большую комнату. – Все остальное.

С одной стороны комнаты располагается столовая, она же кухня, полностью обшитая сосновыми панелями, даже потолок. По каждой стене – крошечные окна с решеткой в четыре ячейки и тартановыми занавесками. Перед открытым изразцовым камином и длинной каминной полкой из пла́вника стоит большой коричневый кожаный диван, заваленный твидовыми подушками от фирмы «Харрис». У противоположной стены – двуспальная кровать, а также сосновый шкаф и комод.

Я опускаю свой чемодан на пол.

– Келли, это потрясающе!

Ее щеки, и без того розовые от холода, вспыхивают еще сильнее.

– Это копия традиционного «черного дома». Вот что значит An Taigh-dubh. Черный дом. Блэкхауз. Пока не забыла: пароль от вай-фая на роутере. Сеть 4G еще не добралась так далеко на запад, а пропускная способность сети HebNet просто ужасна, так что не скачивай порно, иначе месяц не сможешь проверить свою почту. Мобильной связи здесь нет, стационарного телефона тоже, но есть телефонная будка в Бларморе и таксофон в пабе. – Она кивает в сторону камина. – Торфа нет, только уголь и дрова. И нет магистрального газа. Хотя стены толщиной более двух футов, так что холодно не бывает. В ванной комнате пол с подогревом. И ты не представляешь, сколько это стоило. У меня кончились деньги примерно через два месяца. Долги прямо из ушей лезут.

– А что там, внизу? – спрашиваю я, указывая на большой люк в полу в углу комнаты.

– Это земляной погреб. Что-то вроде дополнительного подвала для хранения запасов, я так понимаю. – Келли морщится. – Я была там один раз, и мне стало жутко. – Она идет на кухню, открывает холодильник. – Сбоку от дома стоят два контейнера: для общих отходов и для вторсырья. Просто выкатывай их на дорогу каждый четверг вечером и держи кулаки за то, чтобы кто-нибудь приехал их опустошить. Я оставила тебе кофе, молоко, масло, яйца, хлеб, несколько бараньих отбивных, которые продавались в магазине по акции. Я имею возможность есть их только в это время года, когда они не скачут за окном, умоляя меня дать им имена. О, и предупреждаю сразу: в воскресенье, к сожалению, жизнь на острове замирает. Ничего не будет работать, никакого общественного транспорта. Большинство людей отправятся либо в церковь в Урбосте, либо в одну из других на Льюис-и-Харрисе. А ты ходишь в церковь? Я имею в виду, это не обязательное условие, но выбор достаточно велик: Шотландская церковь, Свободная церковь, католическая…

– Я не хожу в церковь. – Вспоминаю мамины похороны. Двадцатиминутная процедура в крематории Хизер-Грин.

– Я тоже; мы можем вместе побыть грешницами. О, и я принесла тебе вот это в качестве приветствия в Блэкхаузе. – Келли достает из холодильника бутылку содовой и ставит ее на стойку, отмахивается от моей благодарности, открывает шкаф и извлекает оттуда бутылку виски. – Но это на крайний случай. – Она наконец-то делает паузу, переводит дыхание. – А то я совершенно измотана тем, что притворяюсь, будто ничего страшного там не произошло.

– Мне казалось, ты говорила, что виски – это гадость, – говорю я, чтобы потянуть время.

Келли наливает виски в два стакана и протягивает один мне.

– Так оно и есть.

Я делаю глоток, хотя терпеть не могу виски, особенно островной, который варят на торфе.

– Тебе не нужно возвращаться за Фрейзером?

– За ним присматривает Джаз. – Она усмехается. – Слушай, это самый интересный вечер за последние несколько недель. Стоит мне вернуться в паб, и я узна́ю – или, скорее, мне расскажут, – что к чему. Так что хватит тянуть время. Выкладывай.

Я молчу, и это ошибка. Я слишком часто так поступала в больнице Модсли; это придает дополнительную значимость молчанию, тому, о чем ты пытаешься не говорить.

Келли перестает улыбаться.

– Боже… Прости меня. Я часто так делаю. Мама говорит, что я любопытнее, чем журналист таблоида. Это во мне говорит гебридец: ни один вопрос не может быть слишком личным, ни один секрет не может долго оставаться тайной. Но ты не обязана мне ничего рассказывать. Я имею в виду, это просто потому, что ты не выглядишь так… ну, понимаешь… – Ее щеки краснеют сильнее. – Так, как будто ты был… была когда-то Эндрю. Черт. Это не…

– Боже, нет, это совсем не то… Я не… Ладно. – Сажусь за обеденный стол, прижимаю прохладные ладони к лицу. – Хорошо.

Келли тоже садится.

Я осушаю стакан виски. Наверное, мне вообще не следовало бы пить, но доктора Абебе здесь нет, и я решаю, что это не считается.

– Я родом из Кроя, это деревня к северо-востоку от Инвернесса. А когда мне было пять лет, я приехала сюда. На этот остров. Мама… – Мой голос умудряется не сорваться на этом слове. Прогресс. – Она привезла меня сюда.

– Почему? У вас здесь была родня?

В голове возникает внезапное и очень нежелательное воспоминание о том, как мы бежали по пляжу в Шоуберинессе, визжа от смеха, пытаясь ухватиться за нити воздушного змея – ромбовидного, радужной расцветки, – который кружился и взлетал под дикими порывами ветра. Помню, я втайне боялась, что он подхватит меня и унесет.

– Нет. – Я смотрю, как Келли снова наполняет наши стаканы; заставляю себя подождать пару вдохов, прежде чем снова поднять свой. – Я говорила, что я мужчина по имени Эндрю Макнил.

Келли хмурит брови.

Тени, камень и трава, вой ветра. Кошмар, такой знакомый, такой незабытый, – это просто еще одно воспоминание.

– Я верила, что когда-то была мужчиной по имени Эндрю Макнил. И… – Я вижу, как расширяются глаза Келли. – Что однажды… я умерла – утонула, – и когда я пришла в себя, то была Мэгги.

– Нет. Не может быть.

Я заставляю себя глотнуть виски.

– И, видимо, я так твердо верила в то, что я Эндрю, а не Мэгги, что рассказывала об этом всем и каждому. В какой-то момент в дело вмешался режиссер-документалист. Он предложил оплатить все расходы, если сможет поехать с нами, – сомневаюсь, что мама могла себе это позволить, а папа уже женился и практически забыл, что у него есть дочь, так что… Я не знаю. – Пожимаю плечами. – Мы так и поступили. Я многое упускаю, но сейчас мне кажется, что этого достаточно. Более чем достаточно.

– Но почему здесь? Почему вы сюда приехали?

– Я этого не помню, но мама сказала, что примерно в то же время я повторяла ей: «Kill Merry»[9] – снова и снова, как будто она должна была знать, о чем я говорю.

Рот Келли приоткрывается, и я чувствую, как жар поднимается по моей шее.

– Я понимаю. Довольно жутко для ребенка, верно? А потом она обнаружила, что я испугалась какой-то шотландской передачи про остров Льюис-и-Харрис по телевизору. Она посмотрела на карту, и там была деревня Килмери.

– Ого… – Келли закрывает рот. – Так вы приехали сюда – и что потом?

– Я не очень хорошо помню, что здесь было. – Я делаю паузу. Тени, камень и трава. Я рыдала так, как может рыдать только ребенок – так сильно и безудержно, что была не в состоянии дышать… – В основном короткие мгновения. Но мама сказала, что это был натуральный цирк. Она пожалела, что привезла меня. Она пожалела, что пригласила съемочную группу. Меня возили по всему острову, чтобы найти «мой» дом или место, где «я» якобы умер. Режиссер даже поручил своим сотрудникам ходить по домам, останавливать людей на улице.

Я вспоминаю ледяную улыбку Алека. «Вы не узнаёте ее? Никто из вас? Вы не узнаете малышку Мэгги?» Все эти бормотания и восклицания из зала бара…

– Ничего себе!

– Полагаю, к тому времени он уже был в отчаянии. Потому что они не нашли никаких записей об Эндрю с Килмери, не говоря уже об Эндрю Макниле. Думаю, режиссер рассчитывал на то, что островные приходские записи, как известно, не заслуживают доверия, и просто на общий эффект, понимаешь? На меня. Очевидно, я была очень убедительна.

– Кто-нибудь что-нибудь нашел?

– Нет, по крайней мере, я так не думаю. Мама сказала, что местные жители приняли нас не очень радушно, и в итоге мы уехали через несколько дней. После этого мне снились кошмары. Мама говорит, что я плакала несколько недель. Она так и не простила себе, что согласилась привезти меня сюда. – Я пожимаю плечами. То, что мама не смогла простить себя, во многом определило мое детство. – Примерно через полгода, по ее словам, я перестала говорить, что я Эндрю Макнил. А через пару лет все стало так, как будто этого никогда не было. – Если не считать кошмаров…

– Хм. – Келли смотрит на меня и подливает виски в свой стакан. – Так почему ты сейчас здесь? В своих письмах ты сообщала, что работаешь в женском журнале и пишешь статью. Она об этом?

Я киваю, делаю незаметный вдох. Готовлюсь произнести тщательно подготовленную ложь, даже если при этом не могу смотреть Келли в глаза.

– Пару месяцев назад у журнала появился новый главный редактор, и он, по сути, сказал: «Если самое интересное в вас достаточно интересно, я позволю вам сохранить работу».

– Понятно.

Моя улыбка явно выглядит фальшивой.

– А я думаю, что это и есть самое интересное во мне.

По крайней мере, это правда.

– Ну… – Келли моргает. – А почему никто не узнал тебя по имени? Я имею в виду, я уже несколько недель говорю о том, что ты забронировала этот дом.

– Тогда я была Мэгги Маккей. Мама снова вышла замуж, когда мне было десять лет. Андерсон – это фамилия моего отчима. Мы переехали в Англию до того, как я пошла в среднюю школу. – Я не упоминаю, что брак длился меньше одного учебного года. – Я прожила в Лондоне больше половины своей жизни. У меня английский акцент. Могу поспорить, ты всем говорила, что я англичанка.

– Да, это понятно. Но почему все так разозлились? И почему, черт возьми, они до сих пор так злятся?

Я тянусь за своим стаканом, смотрю на него, а не на Келли.

– Потому что, когда я приехала сюда, я не просто сказала, что я – Эндрю – умер. Что он утонул. – Я пью, пока не заканчивается виски. – Я сказала, что его-меня убили. – Смотрю в темноту через одно из маленьких окон. – Один из них.

– Ого… – И когда наступает тишина, я понимаю, что у Келли наконец-то закончились слова.

После ухода Келли я заставляю себя съесть несколько ломтиков тоста и выпить воды. Достаю из рюкзака пузырек с таблетками, и мои пальцы медлят лишь несколько секунд, прежде чем отвинтить его крышку. Тоже прогресс. Я проглатываю таблетку, запивая ее водой, и сажусь на диван. На телефоне нет сигнала, ни одной палочки, и это радует. Я не могу позвонить Рави, даже если захочу. Опускаю взгляд на безымянный палец, рассеянно потираю почти исчезнувшую белую полоску. Я знаю, что он подумал бы – что сказал бы – обо всем этом. Я могу не видеть его и не разговаривать с ним месяцами, но все равно знаю. Я всегда слышу его, как будто он сидит рядом со мной.

«Что ты делаешь, Мэгги? А вдруг что-то случится?»

Я думаю о резких очертаниях его скул, о том, как я любила смотреть на него. Я любила даже хмурые морщины на лбу и вокруг глаз, которые появились из-за меня.

– В Сторноуэе есть терапевт, который согласился меня осмотреть и сделать все анализы, – говорю я, глядя в потолок. – Я не на Луне. Я не сама по себе.

Поскольку я боюсь, что без него что-то может случиться. Я всегда боюсь. Но после того, что случилось в больнице с мамой, и после того, что произошло в крематории Хизер-Грин, когда мамы не стало, я чувствую себя по-другому. Летучие нити того ромбовидного радужного змея действительно подхватили меня и унесли, и это оказалось страшнее, чем я могла себе представить. И я не могу позволить этому страху остаться со мной. Я не могу больше жить с ним. Именно поэтому я здесь. Потому что из всех вещей, которые мама ненавидела – а она ненавидела очень длинный список вещей, – больше всего она ненавидела трусов. А Рави всегда делал так, что рядом с ним легко было быть трусихой.

Я тяну за длинную цепочку на шее, тереблю кулон из согретого теплом моего тела розового кварца. Думаю о маме, стоящей на коленях у моей кровати. «Выбери руку». И я выбрала правую – правильную, – наверное, потому что никогда не ошибалась.

Коробочка была розовой, бантик – белым. Цепочка внутри оказалась невероятно длинной; ее серебряные звенья блестели на свету, когда я тянула и тянула ее. На ее конце я нашла кулон с кварцем.

«Ты носилась с этой вещью несколько месяцев. Чудо, что ты его еще не потеряла».

«Ты говорила, что это просто уродливый камень».

Она пожала плечами и взяла мое лицо в ладони: «Это твой уродливый камень».

И вдруг воспоминания обрываются. Мама лежит в другой кровати. Ее улыбка исчезла. Свет исчез. Комната погружена в темноту, только тонкая серебристая нить протянулась по полу между нами. Я слышу царапающие постукивания и тихое свистящее дыхание, слишком близко. Из темноты внезапно выплывает мужское лицо, улыбка кривая, губы скрыты под усами – как у Дика Строубриджа. Он касается меня холодными мясистыми ладонями, и я вздрагиваю, когда мама вскидывается на кровати, чтобы обнять меня за шею иссохшими руками. Чувствую, как ее сердце бьется в такт моему собственному. Черный провал раскрытого рта, черные бусины глаз. «Не верь никому. Они все лгут. Ты знаешь, что это правда. Ты знаешь. Прошу тебя, Мэгги. Пожалуйста». А потом эта ужасная безмятежная улыбка, которую я всегда ненавидела больше – гораздо больше, – чем ее боль.

Позади меня люди. Дышат, ждут. Наблюдают. Предвкушение ужаса, звучащее в тихом нарастающем шепоте, от которого мороз пробегает по коже и волосы встают дыбом.

А потом я оказываюсь на открытом воздухе, в другом месте, в другом времени. Серебристый «Лексус» появляется из ниоткуда, вырывает мою ладонь из маминой руки, подбрасывает меня в воздух. Серебристая решетка радиатора. Ветровое стекло и лицо, рот открыт в форме идеально круглой буквы «О». Скалистая поверхность утеса и клочья травы на ней, ветер ревет, как море. А потом я падаю, словно камень, словно ромбовидный воздушный змей без ветра.

И я вижу ЭТО. Сидящее на корточках на усеянной стеклом дороге, рядом с маминой кроватью. Рядом с маминым гробом. Лысое и ухмыляющееся, с большими, плотно посаженными зубами. Когти стучат по земле, оставляя черные раны на асфальте.

«Мэгги, заставь это уйти!»

Я резко просыпаюсь и чуть не падаю с дивана. Когда разжимаю кулак, кулон оставляет вмятины на моей коже. Я заталкиваю его обратно под ворот джемпера, делаю долгий, глубокий вдох, массирую ноющую голову. «Я в порядке». Мне нужно помедитировать. Или сделать одно из дыхательных упражнений доктора Абебе. Вместо этого я встаю и беру с обеденного стола виски. Глотаю прямо из бутылки, ожидая, пока сердцебиение снова нормализуется. Смотрю на часы на каминной полке: мультяшная морда рыжей хайлендской коровы. Пять минут пополуночи. С днем рожденья меня.

Слышу звук снаружи, слишком громкий в этой тишине. Почти желанная возможность отвлечься, но потом я оказываюсь рядом с входной дверью и выглядываю через ее маленькое квадратное окошко наружу. Не вижу ничего, кроме силуэта своей головы, обрамленной встрепанными волосами. Я вздрагиваю, когда дверь дребезжит от внезапного порыва ветра, и это раздражает меня настолько, что я нахожу в себе мужество открыть ее.

Хотя я знаю, что здесь нет уличных фонарей, чернота снаружи настолько непроглядна, что это все равно потрясает. Нет ни луны, ни звезд. Я представляю себе каменную дорожку и склоненную под ветром траву прямо впереди, одноколейную дорогу и топкое болото за ней. Громада Горы Ужаса, мрачная тень Долины Призраков. Возможно, именно детскость названий в стиле «кто боится буки» – или скорее то, что я действительно боюсь – заставляет меня выйти из домика, не возвращаясь ни за телефоном, ни за фонариком Келли.

Ветер завывает вокруг меня, когда я останавливаюсь на тропинке. Поворачиваюсь к теплым огням фермы на другой стороне мыса, и что-то резко смещается у меня под ногой, заставляя меня потерять равновесие. Пошатываясь, я ударяюсь спиной об открытую дверь и хватаюсь за ее край. Переведя дыхание, смотрю на землю, но свет из прихожей недостаточно ярок, чтобы разглядеть что-либо, кроме теней.

Я возвращаюсь за фонариком, потому что не могу просто закрыть дверь и оставить на тропе то, что там лежит. Я никогда не могу оставить что-либо как есть. Я всегда буду знать, что оно еще здесь.

Фонарик яркий. Он освещает то, на что я наступила, пугающе резко вырисовывая это на фоне каменной дорожки.

– Господи!

Это две мертвые птицы. Большие мертвые птицы. Воро́ны. Я осторожно подхожу ближе и нагибаюсь над ними. Они не похожи на тех мертвых птиц, которых можно увидеть на обочине дороги. Их крылья расправлены, головы повернуты в одну сторону, лапы скрючены так, что когти почти соприкасаются. Хвостовые перья черные, а все остальное грязно-серое, не считая голых перьевых стержней на крыльях, расходящихся веером, как крошечные ребра. Клювы изогнутые и острые, глазницы глубокие, овальные и пустые. Я не понимаю, как они могли оказаться здесь, если мы с Келли только нынче вечером добрались до Блэкхауза, а ушла она спустя час с лишним. Ведь эти птицы от клюва до хвоста занимают почти всю ширину тропинки.

«У тебя бывают плохие предчувствия, Мэгги?»

Я кладу на порог дома фонарь, возвращаюсь на кухню, достаю из-под раковины мусорный пакет и надеваю резиновые перчатки. Стараюсь не смотреть на птиц, когда беру их в руки, но чувствую хрупкую плотность их крыльев, прохладную мягкость их брюшек, когда запихиваю их в пакет. Это, наверное, сделало какое-то животное. Может быть, собака. Или, скорее всего, кошка. Большая. В Лондоне я однажды видела, как бенгальский кот моего соседа расправился с голубем.

Я встаю, вглядываюсь сквозь завывающую темноту в маленькие квадратные огоньки на востоке, а затем отступаю по тропинке к дверному проему. Захожу в прихожую и бросаю пакет на пол. Вспоминаю, как проснулась после этого кошмара с тенями, камнями и травой, ревом ветра. Мама убирала влажные волосы с моего лба, по ее щекам текли слезы. «Такие люди, как мы, Мэгги, должны прислушиваться к своим плохим предчувствиям. И мне очень жаль, что я этого не сделала».

А потом другое, более давнее воспоминание – острое, всегда такое острое, на фоне чего-то смутного, белого и забытого. Сжатые кулаки, хрип в горле, горячие слезы, жесткая пульсация в ногах, как будто я долго-долго простояла на месте.

«Я Эндрю Макнил. Я Эндрю Макнил. Я Эндрю Макнил!»

Мама опускается передо мной на колени, держит меня за руки, смотрит на меня с тем же светом в глазах, с той же безмятежной улыбкой.

«Да, это так».

И я-тогдашняя впервые – хотя отнюдь не в последний раз – пугаюсь этого света, этой улыбки. Пугаюсь настолько, что меня пробирает дрожь, переходящая к ней.

Я освещаю фонариком пустую тропинку, то место, где лежали птицы, раскинув крылья и соприкасаясь гладкими головками. Как стрела, направленная прямо на дом. «Мне так жаль, что я привезла тебя туда, малышка. Мне очень, очень жаль…»

Я выключаю фонарик.

– Я здесь не из-за тебя, мама, – говорю в темноту. Но мне хочется крикнуть это громко-громко. – Я здесь из-за себя.

Вглядываюсь в ночь. Чувствую запах моря в ветре.

Я здесь, чтобы доказать, что двадцать пять лет назад на этом острове был убит человек по имени Эндрю Макнил.

Поднимаю пакет. Закрываю дверь. И запираю ее.