– Хватит бездельничать! Поели! Отправляемся!
Он суетливо забегал между гребцами, которые нехотя стали рассаживаться по скамьям. Подняли якорь. В это время с берега раздался истошный женский вопль, переходящий в визг. На высоком берегу показались двое: женщина скатилась с обрыва, не переставая кричать, а мужчина стал неторопливо спускаться к воде, понимая, что деваться ей всё равно некуда. Она оглянулась, в отчаяньи всплеснула руками, бросилась в воду и поплыла неуклюжими взмахами. Мужчина удивлённо почесал затылок, отвязал стоящий в камышах корабль[68 - Корабль – небольшая лодочка, сплетённая из ивовых прутьев, обшитая корой и кожей, похожая на большую плоскую корзину], осторожно сел в него, лодочка была неустойчива и сильно раскачивалась, взял со дна одно коротенькое весло и начал мощными гребками то с одной, то с другой стороны корабля догонять женщину. Было видно, что плавать на таком утлом судёнышке, ему привычно. Вся команда смотрела на это представление с удивлением и интересом, сгрудившись на борту.
Дальше случилось нечто совсем уж непредвиденное и почти необъяснимое: женщина подплыла почти вплотную к борту дромона, который на ночь остановился на воде, но недалеко от берега, чтобы не сносило течением. Купец перегнулся через борт посмотреть, тюрбан стал падать, он схватил его в последний момент, ткань раскрутилась, женщина ухватилась за край, дёрнула, подтягиваясь, купец упал на скамью… И если бы двое гребцов, стоящих рядом, не схватили его и край тюрбана, он свалился бы в воду… Женщина в одно мгновение вскарабкалась на борт по этому неожиданному канату (дромон, загруженный товаром, был над водой не больше двух саженей[69 - Сажень – около 1,5 метра, с 17 века стандартная сажень 2,16м., при Петре 1 – 2,13 м.]), разъярённый мужчина в корабле начал громко ругаться, подплывая совсем уже близко. Женщина визжала что-то вроде: спасите, убьёт! Какой-то неожиданный для всех азарт охватил команду: перепрыгивая через скамьи, гребцы расселись по местам… Корабельщик затянул: пошёл, пошёл, пошёл, чтобы все попали в такт, кормщик взялся за кормило[70 - Кормило – руль на ладье, кормщик – рулевой], дромон стал выворачивать на середину реки, мощными толчками набирая скорость и легко справляясь с плавным течением. Корабль безнадёжно отстал, мужчина, яростно ругаясь, встал, потрясая кулаками, но не удержал равновесие, смешно замахал руками и упал в реку. Стоящие возле борта корабельщик, купец и монах засмеялись, потешно рассказывая и показывая всё гребцам, которым ничего не было видно…
Дромон мчал по Борисфену под дружный хохот и комментарии команды. Когда кураж немного схлынул, до всех стал доходить смысл произошедшего: они неизвестно куда и зачем везут незнакомого человека, и у них на борту женщина! И тут все посмотрели на виновницу происшествия.
Она лежала мокрым комком у ног купца, закрыв голову руками, и тряслась всем телом. Монах наклонился над ней и что-то проговорил по-славянски, она ответила, он приподнял её, и все увидели, что это очень худая девочка-подросток лет пятнадцати: из ворота мокрой рубашки торчали острые ключицы, ткань обтягивала маленькую грудь и худенькие руки. Монах заговорил с купцом по-гречески, хотя все и так поняли, в чём дело: она холопка, родители отдали её за долги, чтобы спасти остальных, хозяин домогался её, а когда отказала, стал издеваться, часто бил (небольшие шрамы на лбу, шее и руках вроде бы подтверждали сказанное), а тут так разъярился, что совсем убил бы…
Пока все, не прекращая движения, обсуждали ситуацию, монах вынул из котомки чистую рубаху, протянул девчушке… На носу и корме дромона были сделаны площадки вроде небольшой палубы, на них лежали канаты, парусина, под ними получалось что-то вроде кладовки без дверей, там были сложены вещи команды, там иногда в плохую погоду ночевали гребцы, в остальное время все спали на палубе, расстелив дерюжки[71 - Дерюга – грубая ткань из низкосортной пряжи, подстилка] и укрывшись плащами. В военное время на этих площадках стояли лучники или огнемёты[72 - Огнемёты – машины для метания «греческого огня» – смеси из битума, серы, золы и т. д., которая не тушится водой]. Он загородил девушку собой, пока она переодевалась, потом уверенным спокойным движением отжал её мокрую рубашку, повесил на борт сушиться. Затем шёпотом переговорил с купцом, который неистово ругался, потешно размахивая руками и тряся толстым животом, в то время как два гребца пытались намотать ему тюрбан, складывая и вытягивая мятую сырую ткань. Они не ходили вокруг хозяина по тесной палубе, а поворачивали его, наматывая тонкое полотно на голову, похожую на тыкву. На очередном повороте монах что-то вложил ему в руку, гребцы крутнули толстяка, который всё ещё бурно возражал. На следующем повороте ещё что-то легло в потную ладошку купца, тот взглянул, быстро сжал кулак, спрятал всё в кожаный мешочек, висящий на жирной груди, запахнул свой роскошный грязный халат и кивнул, соглашаясь… Затем монах успокоил команду: она доплывёт с ними до ближайшей остановки, и пошутил: не нужно бояться, она и не женщина вовсе, так, девчонка, ребёнок[73 - Есть старая примета: женщина на судне – к беде]…
Монах с девушкой сидели на корме.
– Имя твоё как?
– Искра, – тихо ответила она, всё ещё вздрагивая и оглядываясь назад, хотя отплыли уже так далеко, что не догнать ни на чём, – в крещении Ирина.
– Ты христианка? – удивился он.
– У нашего князя все христиане, – сказала ещё тише и усмехнулась как-то недобро. – Принять-то веру легче, чем жить по ней… А тебя как звать?
– А я Каменец, в крещении Петр. Ты не бойся, хозяин обещал довезти до ближайшего города. Первая остановка будет в Смоленске, там стоять несколько дней, ладью готовить, припасы пополнить, потом пойдут волоки, нужно всем отдохнуть, – и добавил задумчиво, – вот так вся жизнь: то пороги, то волоки, а вот, плывём…
Они сидели возле борта и разговаривали. Солнце было уже высоко, гребцы неутомимо и слаженно опускали и поднимали вёсла, рассыпая крошечные золотые брызги, которые ныряли в воду, как маленькие рыбки, и снова становились бесконечной синей рекой… А над всем этим плыло нечто огромное бездонное и голубое, и какой-то небесный пастух гонял и гонял по этому бескрайнему пастбищу стадо белых кучерявых овечек; и хотелось петь и плакать, любить и смеяться, просто жить… Вдруг он заметил, что Искра беспокоится, ёрзает, оглядывается…
– Что-то случилось? Что тебя тревожит?
– Не тревожит, – смутилась она, – не знаю, как сказать, мне бы до ве?тру, а ну?жника[74 - Ну?жник – туалет] не видно… Вы тут за борт, что ли… Он усмехнулся:
– Пойдём, провожу… Нет, за борт нельзя, если ветром снесёт на всех, то получишь плёткой от корабельщика…
Они шли по палубе между сидящих гребцов к носу судна. Там, на самом переднем краю лодки, где круто изгибался нос в виде головы диковинной птицы, похожей на лебедя, был закуток без стен и двери с решётчатым полом и кованым кольцом на уровне пояса, чтобы не упасть при качке. Он загородил её собой от нескромных взглядов гребцов…
Шли дни, мимо всё проплывали крутые и пологие берега, кудрявые ракиты и вербы у воды, плакучие ивы и берёзы по низинам, сосновые и еловые леса… Иногда виднелся дуб-великан, лет двухсот, а то и больше, на половину кроны возвышающийся над остальными деревьями. Он казался лесным храбром[75 - Храбр – богатырь], и в его ветвях было целое княжество с бабочками, пчёлами, птицами, белками…
На ночь не причаливали, бросали якорь недалеко от берега на воде, было тепло, спали вповалку на палубе… Но дней через десять команда запросила ранний привал и ночёвку на берегу, надоела сухомятка, шатает от качки, все устали от вёсел и воды. Купец решил, что завтра отдых. Вечером пристали, раздвинув носом камыши и вспугнув большую стаю уток. Мигом из-под скамеек, на которых сидели гребцы, появились луки, и десятка полтора птиц свалились в воду.
Кто щипал и потрошил добычу, кто нёс дрова и разводил огонь, кто собирал травы для взвара – всем нашлось дело на этом привале. Двое взяли сулицы[76 - Сулица – лёгкое метательное копьё до 1,5 метров длиной], ушли на реку и вскоре вернулись, неся длинный ивовый прут, на котором трепыхались большие рыбы. К сумеркам пламя прогорело, взвар вскипел, был выпит и ещё раз заварен, уток и рыбу обмазали глиной и закопали в уголья. Вскоре совсем стемнело, все сидели вокруг потухающего костра, иногда лениво подбрасывая пару веток для света. Затвердевшую в огне глину поливали водой, чтобы быстрее остыла, разламывали, доставали нежнейшее мясо или рыбу, делили с соседями и ели, причмокивая и постанывая от удовольствия.
– Самая лучшая утка всё-таки осенью, – размахивая обглоданной ногой, говорил один гребец, – она жирная к зиме, молодая уже подросла, а старая отъелась…
– Самая лучшая утка та, которую ты ешь, – мудро заметил другой под дружный смех всей команды.
Зачерпнули взвар большим ковшом и стали шумно прихлёбывать, передавая по кругу и сонно глядя на огонь. Тускнеющие угли переливались черно-красным бархатным мерцанием, изредка с лёгким потрескиванием вспыхивала жёлтая искра.
– Вот ведь сколько сотен лет служит огонь людям, а что есть огонь, мы так и не знаем!
– И не узнаем никогда, ибо это великая тайна Божия и милость его к нам!
Все помолчали немного, послушали ночную тишину, потом разошлись «посмотреть на звёзды» и стали укладываться, подвесив короб с остатками мяса и сухарями к толстой ветке. Как и на лодке, все легли на свои дерюжки, укрылись плащами, и скоро мощный храп сотрясал тишину ночи, пугая сов и лис…
Назавтра все поднялись с рассветом, поёжились от утреннего холодка, старый гребец встал на колени перед небольшой кучкой хвороста, приготовленной с вечера, наломал совсем маленьких веточек с сухими листьями, достал огниво, подложил трут, чиркнул несколько раз кремнём по кресалу, искры упали на трут, тот затлелся, он подсунул горсть сухого мха, сверху ветки, подул, вспыхнул огонь. Вскоре закипел котёл, в который набросали трав и веточек дикой смородины и малины, над поляной поплыл нежный аромат. Поели вчерашнего мяса, запили взваром и разошлись каждый по своим делам.
Каменец и Искра шли по сухому летнему пронизанному солнцем лесу. Сначала они пытались разговаривать…
– Почему гребцы не в цепях? Разве это не опасно?
– Хозяин не верит рабам, на стражу да на слуг потратишь больше, чем сэкономишь. Это наёмные гребцы, но они надёжнее; да, им нужно платить в конце, но они и охрана, и слуги… Они не нападут ночью и никуда не сбегут…
– Что будет дальше?
– Приплывём в Смоленск, я тебя отведу в надёжное место, побудешь там, дальше разберёшься, иди по своей судьбе, а я по своей…
– У нас говорят, что Мокошь – богиня судьбы, она сидит в своих чертогах и прядёт нити нашей жизни, а дочки её Доля и Недоля те нити в клубки наматывают, и кому-то счастливая судьба выпадает, а кому-то нет.
– Не знаю я, выпадает судьба или не выпадает, думаю, нужно и самому помотать немножко…
Потом они замолчали, слушая пение птиц, шорох трав, шум ветра в кронах деревьев. Вышли на берег круглого лесного озера. Искра захотела вымыться, а то столько дней на лодке, среди воды и грязная… Как это гребцы не моются?
– Они считают, что маленькая грязь не страшна, а большая сама отвалится.
Девушка долго плескалась в тёплой воде… Пока мылся Каменец, сплела красивый пояс из высокой травы и венок из цветов. Пряди мокрых волос рассыпались по спине ниже пояса, синие глаза смотрели нежно, лукаво и немного тревожно. Они брели к берегу реки, вдыхая пьянящие ароматы цветов и нагретых солнцем сосновых веток. Вдруг она наклонилась и закричала: «Посмотри, черника поспела, черника!» Кочки между соснами и впрямь заросли нежно-зелёным черничником. Он был весь усыпан крупными, сизыми, чёрно-синими ягодами. Они упали на колени возле кочки, собирая их двумя руками и горстями кидая в рот. Сок тёк между пальцами, ладони и языки стали чёрными, а они ели и ели, и смеялись, и кормили друг друга… Насытиться было невозможно! Спелая и свежая ягода словно вливала в их тела какую-то новую силу, неведомую и очень приятную.
Наевшись до икоты, вернулись к ночёвке. Гребцы подстрелили косулю, резали мясо тонкими ломтями, румянили на огне и складывали часть в короб на завтра, часть на ужин. В котле заварили кулеш, добавив в кипящую воду все мясные обрезки, дикий чеснок и немного муки, разведённой холодной водой. В силки, сплетённые из тонких верёвочек, за день попало несколько зайцев, на ужин была зайчатина, затем вся команда долго пела свои протяжные песни. Потом запел Каменец. Начал он тихо и даже нежно, потом песня набрала силу, в ней стелилась бескрайняя степь, скакали табуны, шумели вековые леса, текли реки и росли хлеба… Были в ней Жизнь и Надежда, Судьба и Воля, Вера и такая неизбывная тоска, что даже звезды на черном бархате неба застыли и перестали мерцать, боясь спугнуть мгновение… Затем запел один из гребцов, другие подхватили, песня лилась и лилась в ночи, растекаясь над рекой и лесом, поднимаясь к небесам… И было совсем не важно, кто и на каком языке пел. Жизнь и любовь понятны без перевода.
Каменец тихо вышел из круга света, взял свою дерюгу с плащом, отошёл чуть в сторону, и лёг под большим раскидистым вязом (в Киеве его называли берест). Вскоре пришла Искра, тихо опустилась рядом, положила голову на плечо, руку на грудь, и вдруг прижалась к нему с такой неистовой силой, что его подбросило, обожгло каким-то неведомым доселе огнём, закрутило в черном водовороте… Потом они опомнились, тяжело дыша, вцепившись друг в друга, и долго молча лежали рядом, обнявшись, словно не веря, что нашлись… Затем он увидел над собой бескрайнее тёмное небо с безумной россыпью звёзд и огромной луной, выкатившейся из-за леса. Трава вокруг стала сырой от росы, они не заметили, как оказались в нескольких саженях от вяза. Он привстал тихонько, всё тело ломило, как после хорошей битвы, тряхнул головой, приходя в себя, осторожно приподнял её невесомое тело, перенёс ближе к стволу, под огромную густую крону, сквозь которую не видно даже неба… Потом осторожно лёг рядом, укрылся половиной плаща и сразу провалился в густую бездонную черноту сна.
Проснулся мгновенно от какого-то странного едва различимого звука: то ли лёгкий вздох, то ли всхлип… Звук был неестественно тихий, сдавленный, это и насторожило. Осторожно чуть раздвинул ресницы, не открывая глаз. Чернота ночи уходила, всё было серым, сумеречным, а прямо над ним нависла чья-то рука с его ножом в побелевших пальцах. Он быстро откатился в сторону и, вскакивая прыжком сразу на обе ноги, схватил и вывернул запястье этой руки… Нож упал, Искра обернулась, и он увидел бледное лицо, сжатые в нитку губы и капли пота на лбу… Она вдруг зарыдала, затряслась, упала на плащ:
– Не смогла я… не сделала… не смогла… – повторяла она, и её худенькие плечи вздрагивали от горя и отчаянья.
Когда она немного успокоилась (а он дал ей нареветься всласть), они сидели под вязом, прижавшись друг к другу, она хватала маленькими кулачками рубашку у него на груди, трясла его и причитала жалобно, по-детски:
– Только двое в моей жизни относились ко мне по-людски: ты и Сом. Он приказал убить тебя, а я не могу… Убив тебя, я убью себя… И ослушаться Сома не могу… Ничего не могу…
Потом он поднял её, поставил на ноги, укутал своим плащом, они шли по оживающему лесу, и птицы щебетали у них над головой, возвещая рассвет. Вся команда ещё спала; они долго умывались у реки, стараясь не глядеть друг на друга, затем молча вернулись к просыпающемуся лагерю… Поели, погрузились, отплыли…
Подул попутный ветер, поставили парус, пошли совсем быстро. До Смоленска осталось несколько дней, теперь уж никаких остановок. Каменец и Искра сидели на корме и глядели на убегающую за дромоном воду и удаляющиеся берега: только что рос перед тобой огромный дуб или вяз, вот он уже рядом, а вот уплывает и превращается в небольшой кустик. Вот бабы на мостках колотят праниками[77 - Сначала льняное бельё замачивали в растворе щёлока, который получали из берёзовой золы, затем стирали, а потом били на мостках вальками (праник, пральник…) и выполаскивали. Правильнее было бы сказать: бабы праниками прали бельё на пральне. От слова прать – бить] бельё, а вот они уже с овечек, потом с цыплят, и нет их совсем. Пришли в твою жизнь на несколько мигов и исчезли навсегда…
– Вот так и мы, плывём по реке нашей жизни…
– Как ты узнал, что я из слыхов князя Владимира?
– Что Владимира, я не знал, а что не просто юница[78 - Юница – девушка-подросток], понятно сразу… Я, когда работаю, места изучаю: никакой деревни там, где тебя подобрали, нет; мужик не селянин, ухватка воинская; он только орал, да вид делал, ему тебя догнать было, как щуке карася словить. Ну смотри дальше: никакая женщина, кроме особли?во учёной, не плавает и не лазает, все твои шрамы боевые, а не от побоев; греческую речь ты понимаешь не хуже моего – ни разу не попросила перевести… Далее, говоришь, что ты христианка, а на шее оберег идолянский, а зачем? Чтобы там что-то спрятать, ты ведь вся мокрая была, всё на виду, больше негде… А что спрятать? Я заглянул туда отай… – увидев, как она вскинулась, успокаивающе повёл рукой. – Даже не спрашивай, как открыл: нас и не этакому учили – не такой уж там запор и хитрый… Пока ты мылась в лесу на озере, я тихонечко и глянул, а там тайный знак княжеский… У меня такой же есть… Только князья у нас разные, да мой спрятан получше.
– Я ведь тоже сразу поняла, что ты не схимник: первое назвал идолянское имя, а не христианское; только вид делаешь, что молитвы читаешь, а сам не молишься;
перед едой не крестишься, да ещё мясо ешь…
