Подруга – жизнь. Соседка – смерть. Подлинные истории из далекого и недавнего прошлого

Мой папа – коллекционер

Мой папа после демобилизации из армии, возвращения в Ленинград и устройства на гражданскую службу, стал коллекционером открыток, иначе говоря, филокартистом. Случилось это где-то в конце 1950-х годов. Почему это произошло, что двигало им, какова была цель его коллекционирования – осталось для меня загадкой. Но в этой страсти была вся его жизнь и, можно сказать, его крест. Ничто в жизни не интересовало его больше, чем это многолетнее упорное собирательство открыток

Он был человек веселого и легкого нрава, любил шутить, острить, как тогда говорили. И мне, мальчишке, очень нравилось, когда папа шутил. Правда, потом я понял, что все шутки у него на протяжении многих лет были одни и те же – из номеров Райкина или советских кинокомедий времен его молодости. Когда в нашей коммунальной квартире отмечали общие праздники и к пожилым соседям приезжал их сын Герман, чуть помоложе моих родителей, я уже заранее предвкушал, как они с папой будут соревноваться в остроумии, и мне было интересно, кто кого переострит.

Он хорошо писал, у него был неплохой литературный слог и легкий, несколько размашистый красивый почерк. И я всегда отмечал, как красиво и литературно грамотно он подписывал поздравления. Вообще он вел большую переписку с коллекционерами из других городов, даже с зарубежными. С немцами переписывался на немецком, который худо-бедно помнил со школы, с поляками и болгарами – на языке эсперанто.

Дело в том, что родной дед моего отца, Тимофей Александрович Щавинский, был в России одним из первых пропагандистов этого языка и написал учебник языка эсперанто, который в 1910-е годы издавался несколько раз. Придуманный в начале XX века для международного общения этот язык в дальнейшем так и не получил развития, но в мире еще оставались его немногочисленные сторонники. И вот с такими эсперантистами отец завязал переписку на языке своего деда и обменивался с ними открытками.

Отец был абсолютный аскет, очень нетребователен к бытовым условиям. Родился он в Гатчине, в детстве и юности рос без отца, был предоставлен сам себе. А потом была война, фронт, скудная на радости армейская жизнь – все это приучило его довольствоваться малым.

В школе он играл в струнном оркестре на домре, любил рисовать, и весной 1941 года поступил в изостудию. Другой возможности развивать свое увлечение у него не было.

И первый день войны застал его в Гатчинскоv дворце, когда вместе с другими студийцами с утра он рисовал античные скульптуры в Греческой галерее. В половине второго вбежал запыхавшийся Володя Абрамов, который в то время уже работал на военном аэродроме, и выдохнул: «Ребята, война!».

Они только что закончили школу, правда, отцу в октябре должно было исполниться уже 20 лет, поскольку пару раз он оставался на второй год из-за своего неудовлетворительного поведения.

Молодость выпала на эти военные годы. Отец воевал на Ленинградском фронте, на бронепоезде, а сразу после войны учился в военном училище, стал инженером-строителем. Потом служил на флоте, в Балтийске и Севастополе. А когда вышел в отставку и наша семья вернулась в Ленинград, он стал банковским служащим, все годы до выхода на пенсию (больше трех десятков лет) работал в одной организации – Стройбанке.

И вот тогда он решил, что будет собирать открытки по теме: изобразительное искусство всех стран и народов мира – живопись, графика, скульптура (и, соответственно, памятники), декоративно-прикладное искусство. Потом, после полета Гагарина в космос, он стал еще собирать космонавтов. И еще у него была особенная часть коллекции – несколько альбомов открыток по Гатчине, откуда он был родом.

А годы эти были трудные, совсем небогатые пятидесятые годы. Люди тогда жили более чем скромно, можно сказать, экономили каждую копейку. И наша семья после переезда из Севастополя сначала жила в комнате у маминой тети, а потом отцу дали комнату в только что построенном доме в Новой деревне, на улице Савушкина. Там мы прожили чуть больше десяти лет. Там я пошел в школу и закончил ее, и на моих глазах проходила вся неустанная коллекционная деятельность отца в те годы.

Родственники и знакомые удивлялись его увлечению, а все знакомые женщины говорили в один голос: «Лишь бы не пил!». А пьянство тогда в стране было обыденным явлением. Мужчины пили почти все – кто меньше, кто постоянно принимал, а кто и запоями, до беспамятства.

Говорят, что коллекционер – это беда для семьи. В нашей 18-метровой комнате открытки были везде. У отца был большой письменный стол, в ящиках которого разделенные рядами плотно стояли открытки. Поэтому выдвигать эти ящики из-за их веса было довольно трудно. Над столом был специально заказанный стеллаж с застекленными полками, на которых стояли альбомы с открытками или еще пустые, незаполненные. А на верхней полке этого стеллажа стояли коробки с открытками. В маленькой прихожей нашей двухкомнатной коммунальной квартиры был неглубокий встроенный шкаф с антресолью. Он был присвоен отцом (уж не знаю, как он договорился с соседями), и там тоже стояли ящички с открытками. Кроме того открытки хранились и в каких-то чемоданчиках, которые были запиханы в разных углах комнаты.

Отец занимался открытками все свободное время. У него сложился строго определенный режим рабочего дня, который он монотонно, буднично соблюдал всю жизнь. Вставал он рано, часов в шесть, умывался, брился, отваривал себе два яйца в мешочек, завтракал и еще до ухода на работу садился за свой стол: пятнадцать – двадцать минут обязательно занимался открытками: раскладывал их, сличал поступления, отвечал на письма. Вечером после работы повторялось все то же самое.

А два дня в неделю были особые. Во вторник был так называемый приемный день, когда к нему приезжали другие коллекционеры, поэтому во вторник вечером он обязательно был дома. И я знал, что во вторник у нас обязательно кто-то будет, а иногда одновременно бывало и по несколько человек. Они сидели за круглым столом и, в основном, смотрели открытки в коробках, которые давал им отец. А в среду после работы, с неизменным чемоданчиком в руках, он ездил во Дворец культуры им. Кирова, где проходили встречи коллекционеров, членов клуба филокартистов. Руководил клубом солидный и авторитетный Тагрин, а отец входил в состав бюро секции филокартистов.

Там, на этих встречах, была формальная часть, которая придавала официальный статус клубу, когда коллекционеры выступали с докладами и сообщениями о своих коллекциях, делали выставки открыток. В этом и заключалась официальная деятельность клуба филокартистов. Отец был очень ответственный человек и подходил к этому серьезно. Но на каждой такой встрече коллекционеры могли обмениваться открытками, а самое главное, вполне легально их продавать. В чемоданчике отца был его дежурный обменный фонд. И я помню, как он был доволен, когда приезжал вечером и говорил, что сегодня удалось продать открыток на какую-то приличную сумму, например, на десять или больше рублей.

Год от года коллекция отца росла. Причем он гордился не столько ее качеством, редкостью и состоянием своих открыток, сколько количеством, вел строгий учет и постоянно записывал новые цифры по отдельным разделам и по всей коллекции. Ради этого общего, «валового» количества он не брезговал и любыми отпечатанными репродукциями небольшого формата, даже стал специально делать такие, как сам их называл, «налепишки» – наклеивал на заготовленную чистую бумагу разные печатные картинки и подрезал их фоторезаком в формат открытки. У него даже были специальные шаблоны из оргстекла. В ход шли любые репродукции, вырезанные из журналов, всяких изданий, которые достались в уже растерзанном виде или были обречены на сдачу в макулатуру. Этим отец занимался, в основном, во время своего отпуска на даче, которую родители снимали каждое лето.

Все коллекционеры, которые давно и серьезно собирают открытки, всегда стремятся дешевле их приобрести и выгоднее продать – делают на этом свой маленький бизнес. Ведь порой открытки попадают в руки от совершенно случайных людей, которые не знают, куда их деть и что с ними делать. Естественно, занимался этим и отец. У кого-то покупал открытки за бесценок, как он говорил, «на круг», потом продавал начинающим собирателям, чей опыт в таких делах был существенно меньше.

А еще у него был один способ сделать хоть какую-то выгоду на открытках. Часто ему доставались старые дореволюционные надписанные открытки. А он самой мелкой шкуркой, «нулевочкой», аккуратно счищал написанное и потом продавал эти открытки как чистые. Такие были уже в два раза дороже. Особенно это получалось на черно-белых открытках, отпечатанных способом фототипии, – у них бумага была поплотнее. Подчас стертое было почти незаметно. Опять же, в основном, он делал это во время отпуска – уезжая на дачу, брал с собой увесистую пачку открыток и занимался таким нудным прозаическим занятием даже на пляже, в перерывах между купаниями. Однажды к нему подошел человек, поинтересовался, чем это он занимается, и посоветовал сводить надписи химическим способом. Он подсказал состав и последовательность операций. Сначала надписанную сторону открытки надо было смазать раствором марганцовки, смешанной с уксусной кислотой, – для этого были сделаны длинные палочки с накрученной на конце ваткой. Покрытые этим раствором места становились темно-вишневого цвета. А потом, спустя минут пять, они смазывались перекисью. Открытка вновь становилась светлой, но надпись растворялась. Что и требовалось доказать!

С тех пор отец перешел на этот способ сведения надписей с открыток. Хотя надо сказать, что не всегда это получалось удачно, потому что и бумага была разной, и чернила, и тушь. Но самое главное, что этим навсегда уничтожались документальные свидетельства времени. Ведь открытка, прошедшая почту, подчас могла многое рассказать о своих отправителях или адресатах… Кто кому писал, откуда и куда, по какому поводу – в таком открытом письме порой было столько важных подробностей! Каждое послание из дореволюционного времени – это же исторический документ! И такой документ на маленькой открытке просто уничтожался.

Но отец подходил к этому вопросу чисто утилитарно. Открытка становилась чистой, а значит, стоила дороже.

Я уже писал, как сложно было разместить большую коллекцию открыток на небольшой жилплощади. Другая проблема – как сделать так, чтобы от этого увлечения не страдал семейный бюджет. У них с мамой была договоренность, что строго определенную, небольшую часть семейных денег он тратит на открытки, а остальное как-то выкраивает сам, благодаря разным ухищрениям. Поэтому выгадывать ему приходилось на всем. Покупал открытки за бесценок от людей, которые просто от них избавлялись, а часто и отдавали просто так. Что-то попадало в коллекцию, а значительная часть постепенно продавалась поштучно разным коллекционерам, и особенно выгодно – начинающим.

Но, конечно, не все измерялось деньгами. Отец был довольно тщеславный человек, и для него важно было что-то делать, что поднимало его имя и общественную значимость. На Невском проспекте, рядом с кинотеатром «Знание», был известный в 1970-е – 80-е годы магазин «Открытки». По договоренности продавцы оставляли отцу все новые художественные открытки, а особенно наборы с открытками. В магазине висели две небольшие витрины. И отец делал там выставки, периодически возил туда папки с листами, на которых была смонтирована новая выставка открыток. Как правило, это были выставки к каким-нибудь юбилеям художников или общественных деятелей. Он делал это на протяжении многих лет, совершено бескорыстно, довольствуясь только тем, что там было написано: «Выставка открыток из коллекции Б. Н. Щавинского».

За три десятка лет коллекция отца дважды переезжала. В 1969 году, благодаря работе в Стройбанке, ему, наконец, дали двухкомнатную квартиру на проспекте Ветеранов, у самого Таллинского шоссе. Теперь у него появилась своя комната, правда, небольшая. И в эту 10-метровую комнату надо было опять как-то впихнуть всю разросшуюся коллекцию открыток. Вместо массивного канцелярского стола у него был обычный секретер в мебельной стенке.

Его приемные дни по вторникам сохранились, но сюда, на окраину города, посетители приезжали меньше. А каждую среду отец по-прежнему исправно ездил в клуб филокартистов на Васильевский остров.

Мы живем повседневными заботами и, как правило, не очень-то замечаем перемены в своей жизни. А они все-таки наступают. И вот через десять лет, когда у меня появилась своя семья, родился ребенок, нам всем стало тесно и неудобно в двухкомнатной квартире. В это время ветеранам войны разрешили покупать кооперативные квартиры, и отец этим воспользовался, так как ждать получения квартиры по городской очереди пришлось бы еще очень долго. Через года полтора родители въехали в небольшую двухкомнатную квартиру с дурацкими невысокими окнами в доме-корабле на юго-западе, на улице Рихарда Зорге, а мы втроем с женой и дочкой остались в квартире на проспекте Ветеранов.

У нас говорят, что один переезд равен двум пожарам. А родителям предстоял второй переезд за сравнительно небольшой отрезок времени. И не только вещи, мебель надо было перевезти, но всю коллекцию: альбомы, папки с репродукциями, десятки одинаковых пластиковых ящичков с открытками… С пятого этажа одной квартиры – на четвертый этаж другой. Да и я не больно-то был помощником отцу в это время – у меня, как всегда, нашлась неотложная работа.

Но все-таки родители переехали, отец как-то приспособил квартиру для размещения своей коллекции, вписал ее в комнату, которая была побольше (хотя в квартире, мягко говоря, разгуляться было негде), а также во все уголки коридорчика и маленькой антресоли.

Несмотря на изменившийся характер работы отца, все, что касалось его коллекционных дел, оставалось по-старому: и приемные дни по вторникам, и клубные встречи во Дворце культуры Кирова по средам, и подготовка новых выставок в магазине на Невском проспекте.

Правда, в его жизненные планы еще вошла дача, которой он отдавал теперь все выходные дни и свое отпускное время. Этот дом на выезде из Гатчины он купил для своей мамы, моей бабушки, а для нас он фактически стал дачей.

В конце 80-х годов отец, наконец, решил уйти на пенсию и, как многие, счастливо полагал, что вот, наконец, теперь заживет в свое удовольствие. Большую часть времени, пять дней в неделю, он стал проводить на даче, а на два дня приезжал в Ленинград заниматься разными делами, в основном, связанными с открытками, ездил на почту, чтобы отравить и получить письма и бандероли. Ну, и конечно, как всегда, по средам бывал в своем клубе.

Отец был очень деятельным и энергичным человеком, его трудно было представить сидящим без дела – он не любил терять время. И никогда не унывал, всегда был настроен весело и оптимистично. Про таких людей еще говорят, что они остаются молодыми и энергичными всю жизнь, а потом сразу, не состарившись, умирают. Таким был и мой отец.

В конце того года стояла отвратительная погода – уже не осень, но еще не зима, когда одновременно снег не тает, а лужи не замерзают. Мокрый обильный снег шел почти каждый день, и под ногами все время была мокрая каша из снега и грязи. Ноги постоянно были сырые, потому что вся обувь не успевала просохнуть.

В среду поздно вечером позвонила мама и сказала, что с отцом плохо, у него инсульт, он парализован и сейчас лежит в больнице. Оказалось, он возвращался из клуба с кем-то из коллекционеров, и на входе в станцию метро «Василеостровская» ему стало плохо. Он повалился и, бессильный, остался лежать на ступеньках до приезда «Скорой», которая отвезла его в Больницу им. Ленина на Большом проспекте (потом ей вернули историческое название – Покровская больница). Маме позвонил тот самый коллекционер, который был с отцом в этот момент. Когда мы приехали в больницу, отец лежал в коридоре, он пришел в себя, но левая сторона у него отнялась, и говорить он практически не мог. Он беспомощно смотрел на нас – может быть, впервые за всю свою жизнь так жалко и безропотно, а мы с мамой утешали его как могли. Нам отдали его чемоданчик с открытками, с которым он три десятка лет ездил на Васильевский остров в клуб коллекционеров.

После выписки из больницы и постепенного частичного восстановления отец иногда пытался заниматься делами коллекции, сличать открытки, что-то записывать… Но это были уже нечастые и бесплодные попытки, а его красивый почерк был утрачен навсегда. За два года, еще отпущенные ему, он уже не мог делать то, чем прежде занимался каждый день в течение тридцати лет. Он больше молчал и смотрел на нас… Понимал ли он, что с ним происходит? Что он думал тогда о деле своей жизни, о своей коллекции, которой уже не мог заниматься, о том, что с ней будет в будущем? Ощущал ли всю безысходность своего положения и неотвратимость ситуации?

Потом был еще один инсульт и не одна больница. Но вернуть его былую неповторимую жизнь в это тело уже было неподвластно никому. Он умер в ноябре 1992 года. Мы похоронили его на Южном кладбище.

Начало 90-х годов было очень сложным для всех временем, когда даже мороженое подчас нельзя было себе позволить. Денег на похороны практически не было. Деньги, что он накопил на сберкнижке и которые по советским временам были приличной суммой, которой прежде могло бы хватить на две машины «Жигули», обесценились буквально за несколько дней, прямо на глазах. Материальную помощь нам оказал Стройбанк, в котором отец честно проработал три десятилетия. На его могиле мы поставили скромную плиту из серого гранита – все, что смогли сделать в то время.

Мама иногда говорила мне, что надо продать коллекцию. А я все надеялся, что коллекция отца еще может как-то послужить нам. Но как именно, не представлял…

Прошло уже больше двадцати пяти лет после смерти отца. Я не сразу понял, какое богатство оставил он мне в наследство. А оказалось, что это бесконечный мир прекрасного – художники, картины, сюжеты, оригинальная графика начала XX века, созданная специально для открыток, интересные образцы полиграфического искусства своего времени… Он собрал большую, достаточно полную коллекцию открыток по всем странам и школам изобразительного искусства. Он создал огромную картотеку заполненных вручную карточек по монументальным памятникам во всем мире. А теперь в Интернете можно найти все или почти все, и возможности глобальной сети многократно перекрывают его труды. И хотя, вроде бы, он всегда вел строгий учет всем поступлениям, тем не менее сейчас даже трудно сказать, сколько всего открыток насчитывает эта коллекция. По всей видимости, не меньше 120 тысяч.

Третий переезд коллекции отца произошел еще через десять лет, когда после смерти мамы надо было что-то делать, и мы перевезли все отцовское собрание к себе на новую квартиру в Пушкине, фактически, выделив для него целую комнату. Нам помогали дочка с зятем, и на двух легковых машинах за несколько заездов мы перевезли все коробки, папки и книги отца и заставили ими все пространство в комнате. Тогда дочка сказала многозначительную фразу: «Вот к чему может привести безобидное хобби!».

Как однажды заметил мой однокурсник, наш известный актер Семен Фурман, коллекционирование – это самое бессмысленное занятие. И в принципе, я с ним согласен. Поэтому, несмотря на всю предрасположенность к этому делу, я так и не стал коллекционером. А Фурман как раз стал им. Всю жизнь он собирал ценные книги, собрал все прижизненные издания Михаила Зощенко, большую коллекцию фарфоровых статуэток собак и, ко всему этому, стал еще собирать советские поздравительные и детские открытки 1950-х годов. А каков итог? Для чего или для кого он это сделал? Он и сам не знает…

Я давно заметил, что мы наследуем от своих родителей не только характер и физические данные, но даже их привычки и образ жизни. И стал замечать, что в чем-то, порой почти неуловимом, все больше и больше становлюсь похож на своего отца.

И хотя в моих глазах не горит огонек, присущий настоящим коллекционерам, я делаю все то же самое и так, как делал мой отец. Я разбираю и изучаю его коллекцию и трачу на это кучу времени. Я составляю ее описание, я переписываюсь с другими коллекционерами, я даже иногда занимаюсь реставрацией открыток, что тоже порой делал мой отец. Его дух, его память постепенно все больше занимают место в моем сознании. Это происходит помимо моей воли. Значит, это происходит по воле моего отца.

Забытый друг детства

Грустно начинать эту историю. Грустно, потому что моего друга детства, Вити Бульина, давно уже нет. Нет и людей, кто его когда-то знал. И вообще, навсегда ушли в прошлое те времена.

Все это прошло. И живший когда-то человек, этот мальчик, остался лишь в памяти другого человека – меня. А что я могу сделать?.. Пока я живой – написать о нем, оставить его образ на бумаге.

Мы жили рядом, наши квартиры были в одной парадной. Вернее, не квартиры, а комнаты в коммунальных квартирах, которые получили наши родители, Витина мама и мой папа, в новом тогда доме на улице Савушкина. А они работали в одной организации – Стройбанке.

Это был такой почти сталинский дом из серого кирпича, еще сохранявший строительные нормы 50-х годов. Лестница, перила, высокие потолки, розетки на потолках – все было еще с каким-то налетом основательности, по образу старых квартир, хотя конечно, уже по новым стандартам послевоенного времени, но еще без экономии каждого квадратного сантиметра. По тем временам это был новый район в Ленинграде, он по-прежнему называется – Новая деревня, хотя это название историческое. Теперь, прямо напротив нашего дома, открыта станция метро «Черная речка», а тогда здесь находилась больница, и мы через ограду видели, как по ее территории гуляли больные в пижамах. Школа наша находилась в соседнем дворе. Мы были такие вполне прилежные ученики, не отличники, а как говорили тогда – «хорошисты».

Дружили мы с первого класса и после школы часто заходили друг к другу, вместе гуляли, много времени проводили вместе и почти не ссорились. Конечно, наверное, бывало, но я этого практически не помню. И мечты у нас были одинаковые…

Внешне мы были совсем разные: я худой, с темными волосами, а Витя был светловолосый, слегка пухленький мальчик в очках, тихий, совершенно неагрессивный, немного скованный… Впрочем, все мы в этом возрасте зажаты в той или иной степени. Это потом жизнь раскрепощает нас в силу личных обстоятельств, а порой – необходимости.

У Вити была красивая мама, блондинка с правильными чертами лица, она была белоруска – я называл ее тетей Людой. А Витин отец был шофер, простой работяга, и часто пил. Мы это знали, но Витя и я стыдились этого обстоятельства и лишний раз на эту тему не говорили. Однажды Витька прибегает ко мне и сразу с порога выдает:

– А я сегодня маму голой видел!

– Как?

– А я пришел домой, дверь в комнату закрыта, я посмотрел в замочную скважину, а там она голая стоит.

Видимо, это произвело на Витю впечатление, раз он сразу сказал мне. Я попытался представить его маму голой и даже как-то позавидовал другу.

Когда погода была хорошей и было много времени, мы с ним ходили на Каменный остров и гуляли там по набережным и по аллеям. Время значительно преобразило те места Ленинграда. Тогда мы не понимали, какая это красивая часть города, а Каменный остров был несколько заброшенным и пустынным местом. Это теперь он стал элитным и дорогим районом Петербурга.

Мы сворачивали с моста направо, а слева оставалось здание небольшой красивой церкви в готическом стиле. Лет через десять – пятнадцать, когда я стал работать в Музее Пушкина, узнал, что в этой церкви Рождества Иоанна Предтечи Пушкин крестил своих детей. Но тогда, конечно, мы не знали, что она имеет отношение к биографии великого поэта, церковь была закрыта, и попасть в нее было невозможно.

Поскольку наш угловой дом в самом начале улицы Савушкина выходил одной стороной к Черной речке, еще одним направлением наших прогулок было место дуэли Пушкина. Мы ходили туда не из почтения к Пушкину, а просто так, к памятнику, такому абсолютно советскому, казенному и невыразительному. Но там был скверик, и вообще место это было тогда еще довольно тихое и не окруженное громадными жилыми домами. По пути мы заходили в игрушечный магазин и высматривали себе подарок на будущий день рождения. Мы всегда договаривались, что будем дарить друг другу. И у меня до сих пор сохранились маленькие, крепкие тисочки, который подарил мне Витя. В городских квартирных условиях я часто пользовался ими за неимением верстака, закрепив их на кухонном столе.