Зверь из бездны

1. Соколиная. Так начиналось…

– Феникс просит помочь, они там ничего понять не могут, – сказал Кондор и протянул мне инфопласт. – Свое мнение пока высказывать не буду. Посмотришь, потом соберешь своих. Подумаете, порассуждаете. Аналогов нет, я уже проверил. Вообще дело весьма и весьма странное… Так что давай, Лео, покажите квалификацию.

Шеф смотрел на меня с таким видом, будто ожидал, что я настолько проникнусь и прочувствую, что бегом брошусь из его кабинета строить версии, ловить, вязать и доставлять. А я думал о том, что хорошо бы сделать небольшую передышку, а потом уже приступать. Утро я начал с анализа данных по группе Махача-Блендари, проверил расчеты по четырнадцати параметрам и еще раз перепроверил с помощью биокомпа, а нынче солнышко за окном уже готово было упасть за крыши… Утомили меня все эти дерзкие виражи Махача с компанией, вся эта уголовная подпольщина, пытающаяся выползти с Соловьиной Трели.

Нужно было если не отдохнуть, то хотя бы немного посидеть, хлебнуть чего-нибудь горячего. Поэтому я положил инфопласт в нагрудный карман, выбрался из глубокого кресла (мы называли их «гнездами Кондора») и вполне откровенно сказал:

– Господин Суассар, я готов взяться за любое дело, даже без аналогов, но чуть позже.

В этот момент на необъятном столе Кондора задзенькали, залились колокольчиками сразу три визио. Тут же, вплетаясь в это перезвякивание, защебетал фон:

– Срочный вызов! Срочный вызов! Линия ноль-ноль! Линия ноль-ноль!

– Подгорает молоко. – Кондор потянулся к визиосистеме. – Хорошо, Лео, договорились. Переведи дух – и за дело. Унипол, Суассар на связи. – Это уже относилось не ко мне.

Выйдя из кабинета шефа, я пересек наш неуютный пустынный холл с тремя сиротливыми посиневшими станусами, изображающими растительность, и подошел к прозрачной стене. Отсюда, с высоты шестого этажа, открывался неплохой вид на довольно широкий в этом месте Дунай. Его серую гладь деловито резал острым носом, двигаясь вверх по течению, разноцветный рейсовый барк. У моста медленно кружила на месте одинокая прогулочная лодка. Заходящее светило еще доставало до набережной на той стороне, и окна в зданиях над строгим рядом желтеющих сильмоний полыхали, отражая солнечный свет, как сотня пожаров.

Я рассеянно смотрел на этот привычный пейзаж и размышлял, куда бы направиться перекусить. Можно было, конечно, просто подняться в один из наших экспресс-баров. Там, в общем-то, тихо, но в любой момент может зайти кто-нибудь из знакомых, подсесть к тебе и начать интересоваться, как протекает твоя жизнь, или же излагать течение своей жизни – а я был слишком озабочен и не желал рассуждать ни о каких течениях.

Можно было поступить еще проще – взять кофе и три-четыре бутерброда и посидеть у себя в кабинете, в компании биокомпа, но мне и так предстояло, судя по всему, провести у себя в кабинете весь остаток дня и весь вечер, и, может быть, даже ночь. Если уж Кондор называет материал с Феникса странным, да еще и не имеющим аналогов… Что такое не иметь аналогов? Это значит, подобных происшествий (пока скажем именно так: происшествий) не было зафиксировано ни на одной из планет Ассоциации Миров – а таких планет уже тридцать семь – за все время существования Ассоциации.

В общем, больше всего мне сейчас подходило кафе «Якорь на дне», пристроившееся в тылу синтезтеатра, в парке, вблизи спуска к нижней набережной Дуная. Там было множество отдельных изолированных кабинок на пяти уровнях – закрывайся, располагайся хоть стоя, хоть лежа, в одиночку или вдвоем, и пей свой кофе или что-нибудь другое, отрешась от проблем. Вернее, готовясь решать новые проблемы.

«А Махача и Блендари, скорее всего, придется передать Доллинту», – подумал я, поднес к губам руку с браслетом и по трансу сообщил биокомпу, что иду на дно. То бишь в «Якорь на дне».

«Понял. Жду», – отреагировал мой помощник.

Я направился к ближайшему лифту и, спускаясь в вестибюль, вынул инфопласт с Феникса из кармана и вставил в щель канала переброски – пусть дожидается в моем кабинете. В зеркальной стенке кабины лифта я видел довольно хмурого скуластого светловолосого верзилу в полосатой желто-зеленой рубашке в обтяжку и серых брюках. У верзилы был крепкий торс (не будешь держать себя в форме – можешь идти торговать цветами, а не работать в Униполе), покрытые шрамами руки (иногда дело доходило до ножей – еще там, у нас, в окружном управлении полиции), а еще у верзилы были чуть усталые и озабоченные глаза. Собственный вид мне совершенно не понравился, и я показал язык своему отражению, одновременно получив адекватный ответ.

Створки кабины раздвинулись, я вышел и поприветствовал поднятой рукой Матти Суунксинена, заступившего на службу по охране входа в здание Унипола. С момента постройки нашей обители никому, по-моему, и в голову не приходило, что ее зачем-то нужно брать штурмом, но традиция есть традиция – не нами придумана, не нам и ломать. Никто же не отменяет ежегодные массовые купания голышом в Дунае в праздник прихода лета, хотя толку от этого купания… Специальные медбригады только успевают вылавливать и откачивать полезших в воду на пьяную голову. Хотя кое-какой толк, конечно, есть – порезвиться на пляже с десятком голеньких девчонок…

Я ткнул браслет в бдительное око анализатора – он мгновенно сличил сотню моих параметров, и заградительный барьер трансформировался в проход. Дошагал до конца вестибюля и вышел на нашу тихую улицу.

Солнце уже отслужило свое и отправилось восвояси, и небо над крышами начало приобретать тот едва уловимый лимонный оттенок, который так умилял меня, когда я впервые попал сюда, на Соколиную. Потом я привык к этому, но временами вновь умилялся, стоя ночью на своем балконе и глядя на звезды. Небо делало Соколиную какой-то очень теплой планетой, здесь нормально жилось и неплохо работалось… Правда, лучше бы вовсе не работалось – ни мне, ни всем другим сотрудникам Унипола. Лучше бы все мы остались без работы и занимались чем-нибудь другим. Но пока Униполу – «полиции Универсума» – приходилось трудиться весьма основательно.

Я брел под замершими факелами деревьев, уже готовых сбросить листву, брел, засунув руки в карманы брюк, уже расслабляясь, уже отдыхая, стараясь думать только о приятном. На набережной шуршали по пластиковому полотну дороги тихие авто, навстречу мне шли две очень симпатичные девушки, и одна из них тянула за собой на поводке смешного лохматого джонни с коротким, задранным к небу хвостом.

У меня в детстве тоже был такой джонни. Их, кажется, и завезли именно отсюда, с Соколиной. Видел я их и на Фламинго, и на Тихой Ласточке… Все-таки мне грех было жаловаться на судьбу – как-никак довелось побывать по долгу, так сказать, службы, на двух десятках планет Ассоциации, да еще и не по одному разу. Многие ли могут похвастаться таким обилием путешествий? Впрочем, на туристические вояжи они походили меньше всего.

Да… Чайка… Крыло Ворона… Гаруда… Павлиний Хвост… Жаворонок… Иволга… Пестрая разнообразная птичья стая, и я сам – беспокойная птица, стремящаяся то туда, то сюда…

Я никогда не был силен в истории, в школе она интересовала меня гораздо меньше (если вообще интересовала), чем психология или, скажем, переменное мультимоделирование. Но легенду, а может быть, и не легенду, а правду о том, почему обитаемые миры получили имена земных птиц, я в общих чертах знал. Традиция эта сохранялась и сейчас, как и дежурство в вестибюле здания Унипола.

Произошло это в те далекие-предалекие времена, когда земляне готовили заселение первых пяти миров. Вот тогда и возник вопрос: как назвать новые планеты? Они еще не имели наименований, вернее, имели, кажется, какие-то регистрационные номера, потому что только-только были открыты с помощью нуль-перехода. Методом простого тыка.

Уж не знаю, кто и как все это там обсуждал, кто предлагал и кто отклонял, но предложения были разные. Например, дать планетам имена героических личностей. Но кого считать героями, а кого нет? И как выбрать из множества героев пятерых самых что ни на есть героических? Так же обстояло дело и с именами выдающихся ученых и мыслителей. По какому критерию производить отбор? Еще, насколько я знаю, были предложения именовать планеты просто порядковыми номерами: Первая, Вторая и так далее. Выбрать благозвучные названия из периодической системы элементов. Присвоить планетам названия цветов… Ни одно из этих предложений не прошло, споры разгорались, имея явную тенденцию продолжаться до бесконечности. Но все-таки в конце концов нашелся некий безымянный (во всяком случае, для меня) землянин, который раскопал одно определение из стихотворения древнего земного поэта Дорки или Лорки, не помню: планеты – это серебристые лебеди, это птицы. И ведь действительно он прав, тот древний земной поэт! Что такое планеты, как не птицы космоса, Универсума? Они мчатся в лучах своих солнц, рассекая грудью черные пространства, они удаляются от своих светил, но, как перелетные птицы, всегда возвращаются. У них разное оперение – пепельное, цвета спелого апельсина, палевое, изумрудное, пурпурное, лимонное…

Предложение было принято, и первые пять планет, первые пять обитаемых внеземных миров стали Серебристым Лебедем, Фениксом, Чайкой, Соколиной и Фламинго. Не знаю, кто как считает, но, по-моему, это было придумано действительно красиво.

Я дошел до конца квартала и свернул в парк. В парке было малолюдно и так тихо, словно это был не парк в центре города, а далекий лес где-нибудь за дунайскими островами. За это я тоже ценю Соколиную – на ней можно без труда отыскать множество очень тихих местечек. Миновав массивное и в то же время словно готовое взлететь здание синтезтеатра – сегодня там проецировалась синтеза «Путь к Граду Небесному», – я оказался у цели. Нырнул в темный проем входа, ступил на плавно пошедшую вниз площадку – и начал погружаться на дно.

Кабинка на пятом уровне была очень уютной. Безмолвный официант в белом поставил на столик заказанные мною кофе и бутерброды с сыром, ветчиной и латонтой и удалился, бесшумно закрыв за собой дверь. Я выбрал на мелосе свою любимую песню, откинулся на спинку дивана, вытянул ноги и закрыл глаза. Все-таки перегрузки последних недель давали о себе знать. Крепко, ох, крепко пришлось потрудиться на Соловьиной Трели, прежде чем мы вышли-таки на Махача…

Тихо звучала медленная музыка, голос Джулио Понти витал среди растений, свисающих с потолка, вьющихся по стенам, и я отдыхал на удобном диване. Я лежал на дне, словно якорь, и все у меня должно было получиться, и я мог мыслить четко и остро, и развязывать самые запутанные узлы, и находить самые скрытые, самые тайные ходы, ведущие к цели, и всегда и во всем быть победителем.

«Когда в морском пути тоска грызет матросов… Они, досужий час желая скоротать, – мягко и грустно пел Джулио Понти, – беспечных ловят птиц, огромных альбатросов… Которые суда так любят провожать…»

Я помню, как впервые услышал эту песню. Шел, кажется, второй или третий месяц моего пребывания здесь, на Соколиной, все вокруг было чужим, незнакомым, многое раздражало, многое воспринималось совсем не так, как теперь. К делам меня Кондор практически не подпускал, давал возможность освоиться, присмотреться, нагружая только материалами для работы с биокомпом, и вечера мои были длинными и однообразными. Вот тогда я и набрел на кафе «Якорь на дне» и, просматривая за чашкой кофе мем-блок мелоса, обнаружил там песню под названием «Альбатрос» в исполнении Джулио Понти. Ни песни, ни певца я не знал, но само название… Уже потом я подключил к этому делу своего биокомпа (он к тому времени стал Валентином), и мы, прикрываясь термином «служебная необходимость», вышли на информаторий Совета Ассоциации, а через него – на информаторий Земли. Собственно, никакой нужды в этом не было, но мне просто хотелось знать, кто написал слова песни с таким названием. В том, что стихи сочинил землянин, сомневаться почти не приходилось: хотя и суда, и, разумеется, матросы есть в каждом обитаемом мире, но альбатросы водятся только на Земле. На моей родине они почему-то не прижились…

Информаторий Земли блестяще справился с поставленной задачей, и Валентин сообщил мне его лаконичный ответ: «Шарль Бодлер, Франция, девятнадцатый век от Рождества Христова».

Имя жившего в древние времена землянина, конечно, ни о чем мне не говорило, но теперь, слушая «Альбатроса», я представлял человека, сочинившего эти стихи. Текст обрел автора – и какое-то внутреннее мое душевное неудобство исчезло: я дошел до истины. Наверное, это у меня профессиональное…

«Поэт, вот образ твой… Ты так же без усилья… летаешь в облаках… средь молний и громов… – продолжал заполнять все вокруг проникновенный голос певца, – но исполинские… тебе мешают крылья… внизу ходить… в толпе… средь шиканья глупцов…»

В общем-то, песня была совсем не о том, что чувствовал я, когда слушал ее. Обычные ассоциации – и виделась мне моя родина.

Альбатрос… Бесконечное детство в предгорьях Альп, бесшабашные школьные годы. Потом, под умелым нажимом отца, участкового следователя, поступление в полицейскую школу. Ну, а дальше – только два варианта: или служба в рядовом составе, или полицейский колледж. Я уже тогда терпеть не мог останавливаться на полпути, не доведя дело до конца, поэтому, конечно же, выбрал колледж. Первая попытка не удалась, я по-хорошему разозлился на себя, весь год работал в нашем карьере и готовился, готовился, готовился… И поступил. Прекрасное было времечко в прекрасном полицейском колледже прекрасного города Вечный Сад у Балтийского моря, на прекрасной планете Альбатрос!

Потом много всякого было, и я даже успел жениться – чтобы через год развестись… Полицейский участок, городское управление… Наверное, я все-таки проявил кое-какую сноровку, сумел показать себя с хорошей стороны, если был приглашен в управление округа. Дел хватало, и приходилось работать не только головой, но и руками. И головой, и руками работал я, по-моему, неплохо – во всяком случае, всегда был уверен, что справлюсь с любой задачей. И справлялся. Да и парни у нас подобрались отменные.

А дальше, это уже года через четыре, впервые довелось проводить операцию совместно с Униполом – контрабанда, группа Дильта. И, выходит, спасибо Дильту, потому что благодаря ему я оказался в поле зрения Кондора. Еще одна совместная операция, затем приглашение к участию в работе групп Унипола на Гаруде и Крыле Ворона – это Кондор уже решил со всех сторон рассмотреть и оценить меня. Потом затишье чуть ли не на год, и я и думать перестал об Униполе. (После я узнал, что у них просто не было вакансий. Внезапно, совершенно незапланированно вакансии появились, сразу две – после схватки с группировкой Саффаха в Новом Иерусалиме, на Пеликане…)

Ну и наконец – официальное предложение Кондора, то бишь господина Суассара (родом с планеты Кондор) господину Грегу, то бишь мне, влиться в ряды полицейского управления Совета Ассоциации Миров – Унипола.

Честно говоря, тяжело мне было расставаться с Альбатросом… Тем более, мне приходилось делать это впервые.

Альбатрос… Я внезапно обнаружил, что вновь, уже в третий или четвертый раз, запустил песню Бодлера.

Альбатрос… Обнаруженный тем самым методом тыка, что и первая пятерка планет. С помощью нуль-перехода. О самом грандиозном событии всех времен, давшем человечеству возможность выйти во Вселенную, – открытии явления нуль-перехода, я знал достаточно много (чего не могу сказать о других фактах земной истории – я ведь не специалист-геовед). Достаточно много, потому что в свое время история открытия нуль-перехода просто потрясла меня. Да, наверное, и не только меня… Эта история никого не могла оставить равнодушным – я так считаю. Тайна и сейчас продолжает оставаться тайной, только теперь я уже далеко не мальчишка и не юноша – и как-то смирился с тем, что есть на свете вещи, недоступные нашему пониманию. Никогда. Вернее, даже не смирился, а просто перестал думать об этом.

В изложении школьного учебника история открытия явления нуль-перехода связана с так называемым фотокинезисом, и я не вижу оснований сомневаться в правдивости учебника. Открытие возникло буквально из ничего, на абсолютно пустом месте… ну, как если бы в голове какого-нибудь первобытного дикаря возникла продуманная до деталей, до мелочей, идея поливидения. Я, разумеется, читал не только школьный учебник, и потому знал, что на Земле в те времена, так же, как и сейчас в любом из обитаемых миров, существовали люди, обладавшие уникальными способностями к телепатии, дальновидению, телекинезу, ясновидению. То есть ко всему тому, что изучала тогда и продолжает изучать сейчас парапсихология – впрочем, сейчас столь же безуспешно, как и тогда, хотя количество самых разных теорий, пытающихся все эти явления объяснить, пожалуй, перевалило уже за сотню. И это еще раз подтверждает мою убежденность в том, что есть в нашем мире явления, которые нельзя объяснить, пребывая в плоскости нашего бытия. Потому что суть их находится в иной плоскости, а точнее, в ином объеме, который охватывает и нашу плоскость… И то, что мы наблюдаем – всего лишь следы, отпечатки событий, которые происходят в ином мире, куда нам не дано заглянуть, ибо мы не можем подняться, оторваться от своей плоскости. Не можем не потому, что не хватает сил, а потому что это просто невозможно. В принципе. Ведь не дано же точке, поставленной на бумаге, приподняться над листом и заглянуть в третье измерение, обрести и познать объем… Просто не дано – и все. А кто мы, со всеми нашими обитаемыми мирами, со всем нашим непрерывно расширяющимся Универсумом? Тоже, возможно, всего лишь точки на чьем-то листе…

Итак, фотокинезис… Редкая, уникальная способность. Известно не более десятка человек, в какой-то мере обладавших ею. Опять же, давным-давно, лет за двести до начала Заселения, жил некий землянин Сериос. Он мог, напряженно и долго вглядываясь в объектив фотографического аппарата, вызывать появление на пленке заданных ему образов людей и предметов. И не только заданных. То есть он как будто бы просто смотрел – а на пленке появлялось изображение, хотя перед аппаратом ничего такого не находилось… Никто из ученых не мог объяснить этот феномен. Это были следы совершенно иного мира, недоступного для нас.

А потом появился Мвангбва Н’Мнгкобви. Кстати, его именем хотели назвать первую из заселяемых планет – но уж слишком труднопроизносимым было имя. Первый новый мир получил наименование Серебристый Лебедь.

Мвангбва Н’Мнгкобви. Какой-то колдун из земной глубинки, читающий мысли и предсказывающий будущее. Он был способен проделывать то, чего не мог проделывать его предшественник Сериос: он не только вызывал на пленке образы предметов и людей – он вызывал образы довольно отвлеченных, обобщенных понятий, если только ему достаточно внятно и ясно растолковывали их суть. Либидо… Фатализм… Экранирование… Трансдукция… Панацея… Мания… Дуализм… Рефракция… Дискретность… И так далее. Другое дело, что образы эти еще нужно было как-то понять. Их расшифровкой занимался специально созданный институт, где Мвангба Н’Мнгкобви жил, не зная ни в чем отказа и не проявляя никакого недовольства по поводу столь усиленного внимания к своей персоне. Каких-то чрезвычайно выдающихся умственных способностей у него замечено не было, хотя, безусловно, он был сметлив. Скорее всего, он все-таки выступал в качестве ретранслятора тех отпечатков, которые оставляли на плоскости нашего бытия явления иного мира. Он умел – возможно, абсолютно не ведая, как это у него получается, – отыскивать и распознавать эти отпечатки. Кое-что из образов на фотографической пленке специалистам института удалось расшифровать. Специалистам Института Колдуна – так его называли в те далекие времена, в которых находятся истоки Заселения.

Не знаю, кому пришло в голову растолковать колдуну идею нуль-перехода. Впрочем, это не столь важно. Главное – ему эту идею растолковали и объяснили со всех сторон, преподнесли на блюдечке, как самое распрекрасное угощение – и он не отказался от угощения. Он проглотил его…

Это была какая-то невероятная затяжная вспышка, это был какой-то немыслимый поток. Образ за образом, образ за образом… В течение семи часов, с небольшими перерывами, работал в тот день африканский колдун, глядя в объектив и покрывая фотопленку разнообразными изображениями. Как подсчитали впоследствии, их оказалось двести тридцать два. На их полную дешифровку ушло почти двадцать лет. А затем началась подготовка к Заселению, и теория, передатчиком которой стал Мвангбва Н’Мнгкобви, дала практические результаты – были проложены нуль-трассы к первым пяти внеземным мирам.

Эти двести тридцать два изображения оказались последним делом удивительнейшего человека, африканского колдуна Мвангбвы Н’Мнгкобви. Потому что вечером того же дня он умер в парке Института Колдуна от обширного кровоизлияния в мозг: отчаянные попытки реаниматоров спасти его ни к чему не привели.

Иной мир… Колдун выловил свою последнюю, самую крупную рыбу в ином мире, словно удачливый рыбак… пусть даже для него это вряд ли было удачей…

Впрочем, предположение о воздействии какого-то иного мира – это всего лишь одна из множества версий, и предложена она не мной. Я просто думаю, что она ближе других находится к истине, хотя ничего на сей счет знать нам не дано. А вообще мне временами кажется, что теория нуль-перехода была в то время подброшена землянам через колдуна для того, чтобы спасти их. А тем самым спасти и всех нас, потомков. Кем или чем подброшена – совсем другой вопрос и, вероятнее всего, безответный…

А теория оказалась как нельзя более кстати. Потому что после довольно длительного затишья Земля вступила в период очередного демографического взрыва. В сочетании с непрерывно тлеющими угольками экологических проблем – продолжающимся наступлением пустынь, исчезновением лесов и истощением почвы, – он грозил глобальным продовольственным кризисом. Последствия могли быть самыми печальными, вплоть до разрушения государственных образований и разделения всего человечества на группировки, ведущие кровавую борьбу за обладание продуктами питания. Все это вполне могло воплотиться в реальность, поскольку многолетние усилия по созданию полноценных заменителей пищевых продуктов так и не завершились хоть сколько-нибудь значительными успехами.

Опять же не знаю, кому принадлежит идея Заселения. Знаю только, что она, воплощенная в четкую программу, была обнародована гораздо позже проведения успешных экспериментов по осуществлению нуль-перехода и выбора первых пяти внеземных миров. Саму программу я никогда не читал, но мне была известна (в изложении) ее суть. А суть ее была такова: международная организация «Ад астра» («К звездам»), созданная для реализации идеи Заселения, субсидируемая большинством государств Земли, объявляла о заключении договоров с теми женщинами – будущими матерями, – которые дадут согласие на передачу эмбрионов для нужд Заселения. Договор обязывал женщин не иметь детей в течение десяти лет с момента изъятия эмбриона. В качестве компенсации предлагалась внушительная сумма (которая, впрочем, была гораздо меньше затрат любого государства, связанных с содержанием ребенка до достижения им трудоспособного возраста). Разумеется, в случае нарушения договора компенсация подлежала возврату «Ад астре».

Стоит ли говорить, что буквально в течение двух-трех земных лет для отправки по нуль-трассам на первые пять планет были подготовлены восемьсот шестьдесят три миллиона человеческих эмбрионов…

По-моему, это был очень верный ход. Мало того, что снималась угроза демографической катастрофы. Жизнь под чужими небесами начинали не взрослые переселенцы, которые до конца дней своих, возможно, не избавились бы от тоски по покинутой родине, а люди, родившиеся именно там, на Серебристом Лебеде, Фениксе, Чайке, Соколиной, Фламинго. Люди, никогда не видевшие Земли, не ступавшие по ее траве, и просуществовавшие на ней совсем недолго, еще до своего рождения, – в материнской утробе, а затем – в камерах рефрижераторов.

Конечно, контейнеры с эмбрионами нельзя было просто выбросить на поверхность новых миров, оставив на произвол судьбы. О строительстве первых поселений со всем необходимым для осуществления автономного жизненного цикла (включая производство) позаботились предварительно направленные туда квартирьер-отряды. Они завезли в новые миры и семена многих земных растений. Следить за развитием эмбрионов, а затем воспитывать и обучать новое поколение внеземных людей должны были отобранные по конкурсу земляне-специалисты (их называли непонятным мне словом «менторы»). Работали они вахтовым методом, и их труд очень неплохо оплачивался организацией «Ад астра». Кроме того, как ни странно, оказалось, что довольно много землян готовы добровольно покинуть родную планету и навсегда обосноваться в иных мирах… Кстати, именно из них, а также из менторов, не пожелавших вернуться на Землю по окончании вахты, были сформированы первые внеземные правительства.