Атаман. Воевода. Новая Орда. Крестовый поход

Глава 7

Купи веник!

Пока Вожников терял последнюю надежду в жарких объятиях юной волшбицы, на другом конце Белоозера, ближе к детинцу, еще с вечера произошли некие события, повлиявшие на дальнейшую судьбу Егора не меньше, чем встреча с Серафимой.

На огороженной высокой оградой усадьбе, не очень большой, но и не малой, в просторном, выстроенном на подклете доме, в топившейся по-белому горнице, расположившись на приставленных к неширокому столу скамьях, играли в шахматы двое мужчин. Один – дородный, осанистый, с густой светло-русой бородой и добрым широким лицом – был одет в длинный кафтан доброго немецкого сукна, из-под которого выглядывала красная шелковая рубаха – признак явного богатства и положения в обществе, о чем также свидетельствовали и сафьяновые – в сборочку – сапоги, и отстегнутая от широкого пояса, небрежно брошенная на лавку сабля, и драгоценные перстни на пальцах обеих рук.

Напарник его, одетый по-домашнему просто – в холщовое полукафтанье с шелковой плетеной тесьмой – обликом, скорей, походил на монаха или на человека, не придававшего своей внешности особого значения, что по тем временам явно смахивало на вольнодумство, хотя, конечно, совсем-то на смердов походить не пристало – за тем и шелковая тесьма, и в изящных недешевых ножнах кинжалец. Аскетичное лицо, смуглое и худое, тонкий, с едва заметной горбинкой, нос, густые – вразлет – брови. Глаза насмешливые, темно-карие, узенькая черная, с проседью борода. Тонкая рука тронула ладью, переставила, дернулись в улыбке тонкие губы:

– Мат тебе, Иване Кузьмич!

Дородный бородач озадаченно поскреб в затылке:

– Ох и умен ты, Ларион, ничего не скажешь! Нет, чтоб сноровку-то мне проиграть…

– Так ты же, господин воевода, тогда первым меня презирать будешь.

Иван Кузьмич замахал руками:

– Да пошутил, пошутил, полно тебе! Еще партейку?

– Охотно. Сейчас велю слугам кваску принесть. Печь-то натопили нынче изрядно.

– Да и хорошо ж, Ларион Степаныч! – воевода довольно потер руки. – Жар костей не ломит, а тепло завсегда лучше, чем холод. Чай, не в сарацинских странах живем.

– Ты, как всегда, прав, Иване Кузьмич.

Поднявшись на ноги, Ларион подошел к двери, отворил, выглянул:

– Эй, Прошка! Квасу нам спроворь, живо. Да заедок не забудь.

Распорядившись, Ларион Степаныч подошел к стоявшему на широкой лавке ларцу, оглянулся:

– Расчеты сейчас велишь делать?

– А, давай сейчас, – зевнув, воевода махнул рукой. – Поздно уже, скоро к себе, в детинец, поеду… хоть у тебя в гостях и хорошо. В самом деле хорошо, Христом-Богом клянусь! У меня-то в хоромах суетливо, людно – дети, племянники, слуги… да ты сам ведаешь. А у тебя, Ларион – благодать: тихо, спокойно – ни домочадцев, ни чад – всего-то несколько слуг, и те место свое знают, не докучают без надобности.

– Попробовали б, – сквозь зубы промолвил Ларион Степаныч.

Достав из ларца несколько полотняных мешочков, он высыпал их содержимое на стол, рядом с поставцем с яркими восковыми свечами. Блеснуло, заиграло в глазах серебришко!

– Дирхемы ордынские, денги, – со знанием дела пояснял гостеприимный хозяин. – А вот – денги новгородские, московские денги, Дмитрием Ивановичем еще чеканенные, а эти вот – кильские гроши, а тут – геллеры. Все из земель немецких.

– И кто ж ими платил?

– Так Острожец Михайла, гость новгородский. У них там, в Новгороде, немецкой монеты полно.

– И монеты, и всякой поганой нехристи! – подняв вверх указательный палец, наставительно заметил гость.

– То и верно. – Ларион Степаныч неожиданно нахмурился и сжал губы. – Все ж нет у меня доверия к новгородцу! Себе на уме, хитер. Вроде и любезен, а… Чую, не зря он тут объявился! Выгоду свою пасет. Эх, своих бы людишек к нему приставить, обложить бы, как волка!

– Так обложи!

– Так он тутошних на службу не берет, не подпускает… Одначе подумаем, помыслим, что можно сделать.

– Так все ж таки заплатил Острожец, не стал кобениться?

Ларион Степаныч пожал плечами:

– Так он и не кобенился – не дурак. Хитрый! А те, кто кобенился да лишнего платить не хотел, тех уж и… В общем – управились с ними. Остальные – сразу платить.

– Как и всегда, как и всегда, – покивав, воевода неожиданно строго зыркнул на собеседника: – А жаловаться не побегут? А, Ларион? Вдруг да князь их наветам внемлет? Всякое бывает, врагов да завистников у нас много. Чай, непростые люди, язм – воевода, ты – старший дьяк.

– Не побегут, – поспешно успокоил Ларион Степаныч. – Из-подо льда-то не выберутся!

– Так ты их в прорубь, что ли?

– А куда ж? Слава Господу, есть еще верные люди, – дьяк набожно перекрестился на висевшую в красном углу икону в добротном серебряном окладе. – Кстати, господине Иване Кузьмич, надо бы их отблагодарить, людей-то. Манефу-колдунью взяли, пытали, да на казнь. Большое дело сладили! Мы на колдунью-то не только мор да глад, но и купчишек повесили… тех, кто «лишнего» платить отказался. И нашли же словцо – «лишнее»! Вот, пущай теперь под водой подумают, хе-хе-хе.

– Дак серебришко для людишек твоих сейчас оставить? – пригладив бороду, спросил воевода.

– Сейчас, господине. Как раз ближе к ночи верный человечишко с докладом явится. Может, еще и сеструху Манефину – Серафиму, возьмем!

– Серафиму? – удивился Иван Кузьмич. – Она что, тоже волхвица?

– Волхвица – и кудесница, и ведунья, и чаровница. Мнози грехи на ней, если схватим, сам митрополит благодарен будет.

– Иди ты – митрополит! – скептически скривился воевода. – Можно подумать, он про эту Серафиму ведает.

– Не ведает, так проведает. Как доложить, – ухмыльнувшись, старший дьяк заложил руки за спину и прошелся по горнице. – О частоколе осмелюсь напомнить – подгнил частокол-то, а ведь совсем недавно бревна меняли.

– Ну и подгнил! – поведя плечом, гость нервно прищурился. – И что? Князь наш, Белозерский, сам же и велел – побыстрее да подешевше ладить. Вот и сладили.

– А серебришко-то на Москве выпросили. А вдруг да князь ярыжку своего пришлет – посмотреть, глянуть?

Побелев лицом, воевода гневно замахал руками:

– Эй, эй, ты что такое несешь-то, Ларионе!

– Я говорю вовсе не о том, что обязательно будет, а о том, что может быть, – невозмутимо пояснил дьяк. – А нам надобно сделать, чтоб не было. Чтоб никакой опасности, чтоб спокойно все, как говорят – шито-крыто.

– Ну-ну-ну-ну! – Иван Кузьмич забарабанил по столу пальцами. – Говори ж, не тяни – что придумал?

– Серафима-волхвица частокол на гниль извела! – с усмешкой промолвил Ларион Степаныч. – Явилась из лесищ – за сестрицу свою казненную отомстить. Колдовство, чары свои, не токмо на людей, но и на стены, на башни наводила – Угловая-то башенка, я чаю, тоже не очень, как бы не рухнула князюшке нашему на голову.

– Тьфу ты! Типун тебе, – воевода снова перекрестился и неожиданно хохотнул. – А с колдуньей ты, Ларион, хорошо выдумал. Про наговор-то на стены подтвердит кто?

– Есть видоки-послухи.

– А как их под кнут?

– Кату скажем – как надо бить будет. Так, поцарапает слегка… Но ведь они и серебришка получат изрядно! Есть смысл все, что надобно, подтвердить.

– Опять серебришко!

– Тут, господине, никак скупиться не надобно – дело такое.

Иван Кузьмич махнул рукой:

– Ла-адно, заплатим. Сколько оставить-то?

– А вот, – дьяк взял с лавки вощеную дощечку, видать, заранее приготовленную. – Здесь все выписано, подсчитано…

– Да ну-у-у, – гость скривился, словно от зубной боли. – Ты мне не показывай, ты словами скажи!

– Два полсрока и еще две с половиной денги, – тотчас выпалил Ларион Степаныч.

– Сколько-сколько?!

– Сам же, Иване Кузьмич, просил – словами.

– А не многовато ль?

– Все подсчитано.

– Ладно, – воевода в который раз уже махнул рукою и тяжело поднялся на ноги. – Возьми сам, сколь надобно. Пойду я – засиделся. Кликни слугу. Скажи, пущай челяди моей скажет – иду. Коня пусть подведут.

– Сейчас, сладим.

Быстро отсчитав серебро, старший дьяк, как и полагается, лично проводил важного гостя до самых ворот, поклонился:

– Доброй тебе ночи, Иване Кузьмич. Заезжай еще – то честь великая.

– Загляну, загляну, заеду, – воевода дернул поводья коня. – Н-но!

Выехал за ворота. Зачавкали по грязи копыта. Впереди и сзади побежали слуги. Хоть и ехать-то – совсем рядом, а все ж не пристало знатному и именитому человеку пешком, как какому-нибудь шпыню ненадобному, хаживать.

Проводив воеводу, Ларион Степаныч отдал распоряжения слугам, поднялся обратно в горницу, и, расставив фигуры, принялся играть в шахматы сам с собой. Играл не спеша, с усмешкой, покуда за окном уж совсем не начало темнеть. И вот тогда-то в дверь постучал слуга.

– Зови! – выслушав, нетерпеливо махнул рукой хозяин. – Сюда, в горницу, веди.

Слуга неслышно исчез с низким поклоном. Немного погодя послышались за дверью шаги.

– Можно, Ларионе Степаныч?

В горницу несмело заглянул мордастый парень лет двадцати, тот самый, что на пару с крючконосым лиходеем не так давно неудачно пытался ограбить Вожникова. Сильный, но с округлыми покатыми плечами, круглое, с курносым носом, лицо можно было бы счесть по-сельски простоватым, если бы не хитрый прищур сероватых глаз с белесыми, как у поросенка, ресницами. Обычное крестьянское лицо, каких много, но вот взгляд…

Отвлекаясь от шахмат, дьяк поднял глаза:

– А, Онисим! Проходи, проходи… что-то я тебя нынче заждался.

– Не мог я, господине, ране явиться, – поклоняясь, изрек новый гость. – Все следил.

Ларион Степаныч насмешливо вскинул брови:

– И за кем же ты, осмелюсь спросить, следил? Опять за каким-нибудь ярыжкой или рыбником?

– За ним… за рыбником, – покивал Онисим. – Миколой его зовут, он весянин наполовину.

– Так тут многие – из веси.

– И к вере нашей хрестьянской – не очень, все больше идолов своих поминает.

Дьяк недовольно поморщился:

– Помнится, ты об этом уже говорил. Что нового? Иль просто так пришел… за серебришком? Просто так – не дам!

– Что ты, что ты, господине Ларионе Степаныч! – парень мелко затрясся, видать, рассчитывал все же на серебряхи, а тут – такой облом. – Язм об том и прибежал, об новом-то доложить, потому-то и припозднился.

– Ну, докладывай, докладывай уже!

– За Миколой-рыбником посмотрел, он все к Пармине-вдовице шастает, на Захолмье, что за детинцем почти…

– Знаю я, где Захолмье! – жестко перебил дьяк. – Дальше! И давай – ближе к делу.

– Так вот, – торопливо сглотнув слюну, продолжал Онисим. – Пармина тоже из веси, да все они, тварюги белоглазые, вечно что-то недоброе замышляют…

– Сказал же! Ближе к делу.

– Так и язм… Вызнал: кудесница Серафима, сестрица Манефы-волхвицы, третий день уж у Хярга-бондаря обретается, он ее, змей, приютил.

– Серафима – здесь?! – изумился Ларион Степаныч. – Что, и в самом деле мстить явилась? Вот дура-то!

– Для поганых-то язычников как же без мести?

– Ну, оно так, так, – дьяк ненадолго задумался, улыбнулся. – Так это же хорошо, Онисим! Это же просто замечательно, когда зверь сам на охотника бежит. Теперь и по лесам людишек слать не надо, Серафиму эту искать.

– Да что ее искать-то, господине? Знаем ведь, где жила.

– Все равно! Лес – есть лес. А вдруг – на севера, в важскую землю иль еще далее подастся? Не найдем вовек.

Встав, Ларион Степаныч радостно потер руки:

– Это хорошо, что она сама пришла. Прям как нарочно.

– Она, господине, ведь мстить явилась, – глухо напомнил Онисим. – Как бы чего не сотворила, змея.

– А мы не дадим сотворить! Прямо утречком раненько и возьмем – тепленькую. Да, выжидать не стоит – с кудесницей-то глаз да глаз. Пошлю с утра людей воеводе – возьмем! На вот тебе…

Дьяк отсчитал несколько монет, Онисим взял, поклонился.

– Ну? – Ларион Степаныч вскинул глаза. – Чего ждешь-то? Мало?

– Не, господине, – парень помялся. – Еще одна весточка есть, уж и не знаю, важная али нет.

– А это уж позволь мне решать! – строго прикрикнул дьяк. – Говори!

– Антип Чугреев в Белеозере объявился, ватажник и лиходей.

– Чугреев? – Ларион Степаныч задумчиво скривился. – Слыхал, слыхал. Думал, и в живых уж его нет.

– Да все так думали, господине. А он – вот он – жив! С Никиткой Кривоносом, дружком моим, в корчме у Одноглазого Нила встречался. В новую ватажку звал!

– Так-та-ак, – дьяк почмокал губами. – Ватажка, значит… А тебя Никитка еще не позвал?

– Не, не позвал. Но, мыслю, что кликнет. А язм откажусь: одно дело – на пару, а другое – ватагою. Делишки, оно конечно, побольше, да ведь и запросто сгинуть можно.

– Постой, постой, – тут же сказал Ларион Степаныч. – Ты, Онисим, как позовут – не отказывайся. Пойди в ватажку-то, пойди, она нам сгодится, ватажка. Парень ты не дурак, себя проявишь – в том, чем смогу, помогу. А потом… ватажка, – дьяк хищно скривился, – оно хорошо, когда под боком, когда управляема. Ладно! О ватажке особо поговорим – зайдешь на седмице. А сейчас – иди.

– А колдунья? Я б ее…

– А то уж не твоя, парень, забота!

Опершись спиной о бревенчатую стену баньки, Вожников допил поднесенный волшбицей Серафимой квас – и в самом деле забористый, даже можно сказать – крепленый, утер ладонью губы:

– Значит – никогда, да?

– Поверь, я не со зла, – присев рядом, девушка мягко улыбнулась. – Просто, что чувствую, то и говорю.

– А чувства тебя не обманывают?

– Не знаю. Скорее – нет. Иначе б не была бы волшбицею. Как сестра.

Серафима закусила губу и, присев на лавку рядом с Егором, снова разрыдалась, уткнувшись парню в грудь.

– Ну-ну, – молодой человек погладил ведунью по волосам. – Что ты все плачешь-то?

– Сестрицу жалко! – девчонка всхлипнула, вытерла рукавом слезы. – Ты пойми, Егорий, мы ж никому ничего дурного не желали, просто жили себе, молились своим богам, да помогали людям. Кому рану заговорить, кому – зубы, да кому что! Черное, злое чаровничество – никогда. То и нам самим – недобро. Поверь, так было… А сейчас… Сейчас я – черная. Явилась мстить!

Выпрямившись, юная ведунья гордо вскинула голову, да так, что Вожников невольно залюбовался ею, протянул руку, обнял:

– А ты красивая.

Волшбица улыбнулась, ускользнула, как ускользает во сне видение, морок. И все же Егор успел схватить ее за руку, притянул к себе, да, ласково усадив на колени, принялся целовать в губы, в шею… теплую, нежную…

Девушка прикрыла глаза, вытянулась:

– Ах, как ты… как ты умеешь. Ах…

– Ложись, милая, и ни о чем больше не думай.

Молодой человек осторожно стянул с девушки платье, нежно погладил пупок… ниже… с жаром поцеловал-поласкал грудь… Прижал к себе, обнял…

– Ах…

– Выходит, и вы, ведуньи, все же чего-то не знаете…

Ушли, улетели куда-то ввысь закопченные стены бани, стало вдруг светло и радостно… Одному Егору? Обоим? Да, конечно, обоим, а как же!

– Знаешь, а все же хорошо, что я тебя встретил, да?

Волшбица ничего не ответила, лишь смущенно фыркнула.

– Ты у этого кулака живешь, как его… Хярга?

– Не живу, просто пришла. Хярг приютил, он же из наших.

– А почему – Серафима? Ты ж ведунья, язычница?

Девушка повела плечом:

– Просто так в деревне прозвали. Это внешнее, для чужих, имя… как и Манефа. Ах, как я им отомщу! А ты иди, наверное… поздно уже.

– Скорей – рано.

Егор усмехнулся и прислушался: показалось, будто кто-то ходит во дворе. Хозяин, Хярг? Почему так рано? Впрочем, мало ли в усадьбе дел? При натуральном-то хозяйстве.

Вот резко залаял пес… взвизгнул, замолк.

Серафима с тревогой посмотрела на дверь, привстала…

Егор махнул рукой – сиди, я пойду, открою.

Никакие предчувствия его в этот момент не обуяли, ни о чем таком нехорошем не думалось, да и что такое могло случиться еще, когда – «Нет! Никогда». То есть, если верить темноглазенькой кудеснице Серафиме – всю оставшуюся жизнь здесь, в пятнадцатом веке, сидеть придется. Ага!

Нет, показалось. Никого во дворе не было. Вожников распахнул дверь, выглянул… и, получив поленом по лбу, тяжело осел наземь. Полный нокаут!

– Да говорю же, не в детинец его поволокли, а на чью-то усадьбу, – волнуясь, убеждал Федька. – Я запомнил – куда.

– И большая усадьба? – задумчиво осведомился Чугреев. – Народу-то много в ней?

– Да не усмотрел я, сколь в ней народу. А усадьба сама не так уж и велика… но ограда высокая. Эх, дядько Антип, чтоб мне пораньше-то тебя встретить! Как раз бы и перехватили лиходеев по пути.

– Ага, перехватили – вдвоем-то?

Антип скривился, и Федька сконфуженно замолк, припоминая, как совсем случайно, отправившись на заутрене в дальнюю церкву – просто из любопытства, хотелось посмотреть храм – вдруг столкнулся с неведомыми людьми, тащившими под руки какую-то растрепанную черноглазую девицу и парня без признаков жизни. В парне отрок, к ужасу своему, и признал Егора, да, живо смекнув, что к чему, таясь, пошел невдалеке сзади, так и проследил путь.

– Люди, так мыслю, ратные – парняги все, как на подбор, дюжие, рослые, – вспомнив важное, промолвил Федька. – У кого копья короткие, а у кого и сабля.

– Ну, вот, – высморкавшись, буркнул Чугреев. – А ты говоришь – вдвоем!

– Так они потом из этой усадебки-то – вышли. В детинец ушли.

– Это ты проследил, что в детинец?

– Не… подумалось так.

– Подумалось ему, – Антип сплюнул и грязно выругался. – Эх, Егор, Егор – и чего тебя ночью-то понесло куда-то? Со мной хотя б посоветовался. Вот дурень-то!

– Он же предупредил, чтоб не искали.

– Я и говорю – дурень. Наверняка к девке той пошел, с которой его, ты говоришь, тащили. А там… там всякое могло быть. Хяргова-то усадебка на отшибе, глуха, – Чугреев покачал головой и задумался, поглядывая на светлеющее небо.

Где-то на том берегу, за Шексной, занималась заря, играли на вершинах сосен и елей золотисто-рыжие сполохи, первые солнечные лучи разгоняли туман, по всему чувствовалось, что денек выдастся погожий, по-настоящему весенний.

– А до ледохода-то еще не так уж и скоро, – пробурчал себе под нос Антип. – Жаль Егоршу – ватажник бы лихой вышел.

– Что-что, дядько Антипе?

– Не то, что с тебя, глупой тетери!

Они стояли у той самой, ближайшей к постоялому двору Ахмета Татарина, церкви, деревянной, с блистающим крестом – тут и встретились. Отрок на постоялый двор шел – рассказать своим о Егоре, а Чугреев – по делам ватажным, собирать имеющихся на примете людишек.

– Почему вышел бы? – обиженно дернулся Федька. – Может, его еще выручить можно.

Антип отмахнулся:

– Сказал бы я тебе… Выручить!

– Так надо что-нибудь делать, – отрок взволнованно повысил голос, задергался, замахал руками. – Хотя бы попробовать, не бросать же, ведь мы ж вместе все-таки, заодно должны быть. Борисовичам нужно сказать, вдруг да они чем помогут?

– Борисовичей пока не трогаем, – хмуро предупредил Чугреев. – Как бы нам их помощь боком не вышла. А Егорку… что ж – попробуем выручить. Если можно то. Заодно и ватажников испытать. Вот что, паря, ты давай, к усадебке той, да все про хозяев повыспроси, вызнай, уж как хошь – понял?

– Конечно, понял! – подросток обрадованно сверкнул глазами, в которых, казалось, отразился кусочек неба. – Выспрошу, узнаю все.

– А я покуда к Хяргу наведаюсь, да парней кой-каких соберу. Тут, на паперти, после обедни и встретимся, смотри, не опоздай.

– Не опоздаю, дядько!

Утреннее весеннее солнце выбралось, наконец, из-за леса, выкатилось, засверкало над дальним холмом, ударил лучами по глазам прохожих – мелких рыночных торговцев, служилых людей, окрестных, приехавших в город с оброком, крестьян да артельщиков – плотников, печников и прочих, искавших заработка и приложения своим умениям и силам.

Егор приоткрыл глаза… и тут же смежил веки – от яростно ударившего солнца. Ох, как болела голова – прямо раскалывалась… Молодой человек неожиданно улыбнулся – значит, жив, коли так! Поморщившись от боли, привстал, осмотрелся… да-а-а!

Он лежал на земляном полу в каком-то амбаре, с большими воротами, сквозь широкие щели которых и пробивалось солнышко. Мощные бревенчатые стены, уходящие высоко кверху стропила, крыша – может, через крышу отсюда выбраться? Ага… если допрыгнешь! Никакой лестницы поблизости что-то не наблюдалось, зато имелась копна старой соломы, на которую пленник и перебрался, пытаясь поскорее сообразить – как и почему он здесь очутился?

Сейчас-то, судя солнцу, день, а тогда был вечер, ночь даже. Тогда, когда… Господи! Серафима! Волшбица…

Сидели себе спокойно в баньке, занимались любовью к обоюдному удовольствию, и вдруг – на тебе… кто-то треснул в лоб. Шишка – во! Вожников осторожно потрогал рукой… хорошо хоть башка не раскололась. Кто-то чем-то тяжелым вдарил, нет, не ломиком, скорей – оглоблей или поленом. От сволочуги! А он-то, Егор, тоже хорош – расслабился, головенку подставил – бей, не хочу!

Та-ак… а чего его схватили-то, сюда вот приволокли, в амбаре заперли? С какого такого перепугу? Что он такого сделал-то… и, главное – кому?

А вот на этот счет совершенно никакие мысли не приходили, да и не могли прийти, слишком мало информации, чтобы о случившемся более-менее верно судить. Одно можно было утверждать – обретенные с подачи бабки Левонтихи способности нынче почему-то не сработали… Почему? Из-за секса? Просто не смогли прорваться, или… Или этот удар оглоблей… поленом, да все равно чем – такая малость, что и предупреждения-то никакого не стоит. Обычное дело, житейское.

Чу! Заслышав раздавшиеся снаружи голоса, Вожников соскочил с соломы, припал глазом к воротной щели и увидел, как к амбару направляются с полдюжины парней, вооруженных короткими копьями и саблями. Да-а… против такого воинства никакой апперкот не поможет, не стоит и пытаться. Но, наверное, можно будет узнать – чего им, собственно, от него надобно?

Поразмыслив таким образом, молодой человек отошел вглубь амбара и, едва распахнулись створки, со всей галантностью поклонился:

– Здравствуйте!

Вместо ответа вооруженные воины вмиг окружили его, выставив копья, словно загоняли дикого зверя.

– Что ж его не связали?

– Да, думали, не скоро очухается. Полено-то увесистое попалось, да и Никодим бить умеет. Верно, Никодиме?

Здоровенный детина с окладистой бородищей приосанился и довольно хмыкнул:

– Угу!

Егор недовольно покосился на него и скривился – ах, вот кто его угостил… все-таки – поленом. Даже обидно как-то!

– Давай, вяжи его, братцы, – распорядился высокий мужик в нарядном, с серебристыми проволочками, кафтане. – Сейчас господин старший дьяк придет, распорядится, может, поговорить с ним захочет.

Руки за спиной связали хватко и быстро, Егор и не сопротивлялся – знал, что себе дороже. С такими-то ухарями – да-а-а. Ну, и разобраться хоть в чем-то хотелось – а, похоже, к тому все и шло: старший дьяк, это примерно как майор юстиции получается или даже подполковник.

– Ну, что тут у нас?

Пленник вскинул голову на только что вошедшего в амбар человека – лет сорока пяти, чернобородый, высокий. Смуглое лицо, впалые щеки, брови вразлет. Взгляд внимательный, жесткий, повадки – человека, привыкшего распоряжаться. Не, ну точно – подполковник! Одет в темный кафтан без всяких украшений, но сукно добротное, явно откуда-нибудь из Фландрии или иных европейских земель – спасибо друганам реконам, Вожников в таких вещах разбирался. Ага, ага, вот он, начальник пожаловал.

– Здравствуйте, господин старший дьяк.

– И ты здрав будь… пока, – садясь в принесенное проворным слугой полукреслице, пошутил дьяк. – Вижу – человек ты разговорчивый, прыткий. Это хорошо. – Он обернулся к воинам. – Оставьте нас.

– Ларион Степаныч, он верткий.

– Так вы ж его связали? Тем более, у меня кинжал.

– Ну, мы тут, господине, рядом.