Услышь нас, Боже
Что это была за дивная поэма о милосердии Божьем!
Внезапно у них перед глазами вверх по дереву у клетки взбежала белка и, пронзительно зацокав, прыгнула вниз и шмыгнула по верхней сетке. Тут же быстрая и смертоносная, как молния, одна из рысей взвилась на двадцать футов вверх, прямо к белке на крыше клетки: от удара ее тела проволока звякнула, словно гигантская гитара, а над сеткой мелькнули ятаганы когтей. Астрид вскрикнула и спрятала лицо в ладонях.
Однако белка, целая и невредимая, уже грациозно пробежала по другой ветке, потом вниз по стволу и скрылась из виду, но разъяренная рысь снова взметнулась прямо вверх, и снова, и снова, и снова, а самка, припав к земле, шипела и рыгала внизу.
Сигурд и Астрид рассмеялись. Затем они смутно почувствовали, что все это несправедливо по отношению к рыси, которая теперь угрюмо вылизывала морду подруги. Невинная белочка, удачному бегству которой они так обрадовались, словно проделала все это напоказ и в отличие от поглощенного своим делом воробья как будто нарочно дразнила запертого в клетке зверя. После недолгого размышления им уже казалось, что такое спасение в последний миг от почти верной гибели – тысяча шансов против одного – событие самое будничное, повторяющееся чуть ли не каждый день, а потому оно утрачивало смысл. И тут же им представилось, что факт их присутствия при этом был, наоборот, исполнен смысла.
– Ты знаешь, как я прочитывал каждый номер газеты и ждал, – говорил Сигурд, пригибаясь, чтобы разжечь трубку, когда они пошли дальше.
– «Сиэтл стар», – сказала Астрид.
– «Сиэтл стар»… Моя самая первая газета. Отец утверждал, что кораблик уплыл на юг, может быть в Мексику, но дедушка, насколько помню, не соглашался: если только он не разбился на Татуше, течение унесло его прямо в пролив Хуан-де-Фука, а может, даже и в самый залив Пьюджет-Саунд. Ну, я еще долго пролистывал номера газеты и ждал, но в конце концов, как это бывает с детьми, я перестал их листать.
– А годы шли…
– И я вырос. Дедушка тогда уже умер. А отец… ты все это знаешь. Ну, теперь он тоже давно в могиле. Но я не забывал. Двенадцать лет! Только подумать… Он же плавал дольше, чем мы с тобой женаты.
– А мы женаты уже семь лет…
– Сегодня исполняется семь лет…
– Это кажется чудом!
Но их слова падали перед мишенью этого факта, словно стрелы на излете.
Они покинули лес и шли теперь между двумя длинными рядами японских вишен, которым через месяц предстояло преобразиться в воздушную аллею небесного цветения. Потом вишни остались позади и вновь показался лес – справа и слева от широкой вырубки, огибая два рукава бухты. Когда по пологому склону они начали спускаться к морю здесь, в стороне от порта, ветер сразу засвежел; чайки, сизые и сиплые, с воплями кружили и планировали в вышине и внезапно оказались уже далеко в море.
И перед ними теперь лежало море, у подножия откоса, который переходил в крутой пляж, – нагое море, колышущее внизу свои глубокие воды, без гранитной облицовки, без набережных или приветливых хижин, хотя слева и виднелись хорошенькие домики и одно окно было освещено, ласково сияя сквозь деревья на самой опушке леса, словно какой-то могучий канадский Адам хладнокровно прокрался со своей Евой назад в рай под пылающим мечом муниципального херувима.
Был отлив. Вдали от берега пенные валы убегали за мыс. Буйное отступление потока чеканного серебра было таким стремительным, что казалось, будто самая поверхность моря уносится прочь.
Дорожка перешла в шлаковую тропинку у знакомой подветренной стороны старого дощатого строения – пустого кафе, заколоченного еще с прошлого лета. Сухие листья ползли по крыльцу, за которым на откосе справа, под бушующей березовой рощицей, лежали перевернутые скамьи, столики, сломанные качели. От рева отступающего отлива все здесь и дальше казалось холодным, печальным, нечеловеческим. И однако, между влюбленными было то, что струилось подобно теплу и могло бы распахнуть ставни, поставить скамьи и столики на ножки и наполнить рощицу летними голосами и детским смехом. Под защитой павильона Астрид приостановилась, держа ладонь на локте Сигурда, и сказала слова, которые она тоже уже много раз говорила прежде, а потому они всегда повторяли их, почти как напевные заклинания:
– Я никогда не забуду его. Тот день, когда мне исполнилось семь лет и я пришла сюда в парк на пикник с папой, мамой и братом. После завтрака мы с братом спустились на пляж поиграть. Был прекрасный летний день и полный отлив, но ночью прилив был очень высок, и там, где он повернул назад, лежали полосы плавника и водорослей… Я играла на пляже, и я нашла твой кораблик!
– Tы играла на пляже, и ты нашла мой кораблик. И мачта была сломана.
– Мачта была сломана, а парус висел грязными унылыми лохмотьями. Но твой кораблик был все еще цел и невредим, хотя его покрывали царапины и следы непогоды, и от лака ничего не осталось. Я побежала к маме, и она увидела сургуч над люком, и, милый, я нашла твое письмо.
– Ты нашла наше письмо, милая моя.
Астрид вынула из кармана листок, и, вместе держа его, они наклонились (хотя буквы уже почти невозможно было разобрать и они все равно знали его наизусть) и прочитали.
– «Здравствуйте!
Меня зовут Сигурд Сторлесен. Мне десять лет. Сейчас я сижу на пристани в Фирнот-Бэй (графство Клэллем, штат Вашингтон, США), в пяти милях к югу от мыса Флаттери на тихоокеанском берегу, и мой папа тут рядом говорит, что мне написать. Сегодня 27 июня 1922 года. Мой папа – лесничий Национального парка Олимпик, а мой дедушка – смотритель маяка на мысе Флаттери. Рядом со мной стоит маленькая блестящая лодочка, которую вы сейчас держите в руке. День ветреный, и папа говорит, чтобы я пустил лодочку в воду, когда я вложу в нее это письмо и приклею крышку люка, а это бальсовая дощечка из моего авиаконструктора.
Ну, мне нужно кончать письмо, но прежде я хочу попросить, чтобы вы написали в «Сиэтл стар», что вы ее нашли, потому что с этого дня я буду читать эту газету и искать в ней заметку, кто, когда и где ее нашел.
Большое спасибо.
Сигурд Сторлесен».Они спустились на пустынный унылый пляж, где громоздился плавник, который изваяли, закрутили в спирали, высеребрили и набросали повсюду приливы, такие исполинские, что полоса водорослей и обломков тянулась по траве далеко позади, и огромные бревна, и чурбаки, и сведенные судорогой коряги, подобные распятиям или замороженные в пламени ярости, и самое лучшее – несколько поленьев, прямо просящихся в печку, так что они машинально выбросили их за пределы досягаемости волн для неведомого прохожего, памятуя собственные нищие зимы, – и еще коряги, возле рощи и высоко на выкошенных морем лесистых обрывах по обеим сторонам, где, тоскуя над водой, росли изуродованные деревья. И повсюду, куда они ни бросали взгляд, валялись обломки – дань, собранная бешенством зимы: разбитые курятники, разбитые буи, разбитая стена рыбачьей хижины из когда-то аккуратно пригнанных досок, теперь разошедшихся, с торчащими гвоздями. И самый пляж носил на себе следы этой ярости – гряды, волны и завалы из гальки и ракушек, через которые им то и дело приходилось перебираться. А рядом – жутковатые гротескные дары моря, пропитанные его бодрящим йодистым запахом: бредовые клубни ламинарий, точно старые автомобильные клаксоны, скрепляющие бурые атласные ленты в двадцать футов длиной, фукусы, похожие на демонов или на сброшенные тщательно очищенные панцири злых духов. И снова обломки: сапоги, настенные часы, рваные рыболовные сети, развороченная рулевая рубка и возле на песке – искареженный штурвал.
И лишь на мгновение удавалось осознать, что вся эта картина, проникнутая ощущением смерти, гибели и опустошенности, была лишь видимостью, что под плавником, под обломками, даже под ракушками, которые они давили, в струях зимных ручейков, через которые они перепрыгивали, у границы прилива, как и в лесу, шевелилась и потягивалась жизнь, шло кипение весны.
Когда Астрид и Сигурд на миг укрылись за вывороченным с корнями деревом у одного из нижних валов гальки, они вдруг заметили, что тучи над морем рассеялись, хотя небо было не синим, а по-прежнему ярко-серебряным, и они различали теперь – или, во всяком случае, им так казалось – цепь островов, замыкающих ширь пролива. На горизонте резало волны одинокое грузовое судно с поднятыми стрелами. Еще удавалось уловить очертания Маунт-Худа, но, возможно, это были облака. А на юго-востоке, на пологом подножии горы, они заметили треугольник омытой бурями зелени, словно вырезанный в нависшей там серой мгле, и в нем – четыре сосны, пять телеграфных столбов и расчищенную площадку, похожую на кладбище. Позади них льдистые горы Канады спрятали яростные пики и снежные обвалы под еще более яростными облаками. И они увидели, что море посерело от белых гребней, от забурливших вдали течений и от брызг, летящих не к скалам, а от них.
Но когда их захлестнула полная сила ветра, они, посмотрев от берега, увидели хаос. Ветер уносил прочь их мысли, их голоса, даже самые их чувства, а они шли, дробя раковины, смеясь и спотыкаясь. И когда наконец они вынуждены были остановиться, продолжая держаться за руки, они уже не могли различить, соленые брызги или дождь хлещут и жалят их лица – клочья пены, унесенные с моря, или дождь, из которого родилось море… Вот к этому берегу, через этот хаос эти течения принесли из прошлого их маленький кораблик с его безыскусственной вестью, чтобы он наконец обрел безопасность и дом.
Но через какие бури пришлось им пройти!
Через Панамский канал
Из дневника Сигбьёрна Уилдернесса
Frère JacquesFrère JacquesDormez-vous?Dormez-vous?Sonnez les matines!Sonnez les matines!Ding dang dongDing dang dong…[1]Нескончаемая корабельная песня.
Грохот машин: повторяющийся бесконечный канон…
Выходим из Ванкувера, Британская Колумбия, Канада, в полночь 7 ноября 1947 года, на пароходе «Дидро» курсом на Роттердам.
Дождь, дождь и хмурое небо весь день.
Приезжаем в порт в сумерках, под моросящим дождем. Все вокруг мокрое, темное, скользкое. Погрузочная площадка освещена тусклыми желтыми фонарями, расположенными далеко друг от друга. Черные геометрические контуры на фоне темного неба. Местами – точечные скопления света. На корабль загружают картонные коробки с маркировкой «Сделано в Канаде».
(Сегодня утром, во время прогулки по лесу, внезапный наплыв волнения: размокшая тропинка, топкая грязь, грустные деревья, плачущие дождем, охряные опавшие листья; вот оно. Не верится, что уже завтра меня здесь не будет.)
Мы с Примроуз – единственные пассажиры на грузовом судне. Вся команда – бретонцы. Корабль американский, идет под французским флагом. Пароход класса «Либерти» водоизмещением 5000 тонн, скорость на полном ходу – 10 узлов, электросварной корпус.
Грузчики уходят, на борт поднимается шкипер. Ощущение скорого отбытия нарастает. Часы идут, ничего не происходит. Мы пьем ром в каюте старшего артиллериста, между шкипером и радистом. Примроуз надела все свои мексиканские серебряные браслеты, напряженно спокойная, наэлектризованно красивая и взволнованная.
Затем: сотрудники иммиграционного ведомства, весьма обходительные и радушные. Все вместе пили коньяк в каюте у шкипера.
Затем: зазвонили колокола, матросы отдали швартовы, с капитанского мостика прозвучали команды, и – внезапно, неспешно – мы отошли от причала. Тонкая полоса черной маслянистой воды становилась все шире… Черные тучи раздались в стороны, в небе вспыхнули звезды.
Северный Крест.
8 ноября. Крепкий соленый ветер, ясное синее небо, чертовски неспокойное море (бурные приливные течения) в проливе Хуан-де-Фука.
…Китовые очертания мыса Флаттери: плавниковый, фаллический, свирепый лик Флаттери.
Мыс Флаттери, чьи скалы, забрызганные морской пеной, похожи на печи для сжигания опилок на лесопильнях.
…Значимость выхода в море 7-го числа. Смысл в том, что Мартин, персонаж романа, который я так отчаянно пытаюсь закончить хотя бы в первом черновом варианте (прекрасно понимая, что в этом путешествии, которое продлится ровно 7 недель, я все равно не буду работать), всегда боялся пускаться в путь именно в седьмой день каждого месяца. Изначально мы собирались в Европу не раньше января. Потом нам сообщили, что январский рейс отменен и, если мы вообще хотим ехать, нам стоит плыть на «Дидро», который выходит из Ванкувера 6 ноября. В итоге он вышел 7-го. Однако самая фатальная дата для Мартина Трамбо – 15 ноября. Впрочем, если нам не придется отбыть из Лос-Анджелеса 15 ноября, все будет хорошо. Зачем я это пишу? Смысл еще и в том, что речь в романе идет о писателе, оказавшемся втянутым в сюжет романа, который написал он сам, как происходило со мной в Мексике. А теперь меня затягивает в сюжет романа, даже толком не начатого. Идея отнюдь не нова, во всяком случае, в том, что касается сближения с собственными персонажами. Гёте, «Наперегонки с тенью» Вильгельма фон Шольца. Пиранделло и т. д. Но точно ли с ними происходило что-то подобное?
Превратить поражение в победу, фурий – в воплощение милосердия.
…Неизбывное, немыслимо опустошительное ощущение, что у тебя нет права быть там, где ты есть; волны неистощимой душевной муки, преследуемой безжалостным альбатросом собственного «я»[2].
Альбатрос тоже присутствует.
Мартин думал о мглистом восходе зимнего солнца, проникающем в окна их домика; о крошечном солнце в обрамлении оконного переплета наподобие миниатюрной картинки, о белом, призрачном солнце с тремя деревьями в нем, хотя других деревьев было не видно, о солнце, что отражалось в заливе, в волнах спокойного ледяного прилива. Боюсь, как бы в наше отсутствие с домом чего не случилось. Роман будет называться «Тьма, как в могиле, где лежит мой друг»[3]. О доме лучше не говорить, чтобы не испортить Примроуз путешествие. Неприемлемое поведение: вспомним Филдинга с его водянкой, вспомним его путешествие в Португалию[4]. Как его поднимали на борт с помощью лебедок. Джентльмен до мозга костей, потрясающее чувство юмора. Ему периодически делали проколы, чтобы выкачать из него воду. Гм.
Опустошительное ощущение отчуждения, возможно, всеобщее чувство неприкаянности.
Тесная каюта – вот твое очевидное место на этой земле.
Каюта старшего артиллериста.
Прелюбопытные угрызения совести от того, что не дал чаевых стюарду. Кому давать чаевые? Не хочется никого обижать.
Ужас Стриндберга перед использованием людей. Когда используешь собственную жену в качестве кролика для вивисекции. Лучше использовать себя самого, так благороднее. К сожалению, и эта идея отнюдь не нова.
Фицджеральда спасла бы жизнь в нашем домике, размышлял Мартин (он недавно прочел «Крушение»). Последний Лаокоон. Невозможно найти человека более далекого от Фицджеральда, чем Мартин. Грустно, что Ф. ненавидел англичан. На мой взгляд, его последняя книга содержит в себе лучшие качества рыцарства и благородства, которых в нынешние времена зачастую недостает у самих англичан. Качества, составляющие самую суть истинно американского духа. Можно ли это выразить без раболепия? При хороших манерах, с точным воспроизведением жуткой наружности Мертвечины и Безвременья, этих тучных врагов Земли и всего человечества. Читайте «Алк»[5], еженедельный питейный журнал и т. д.
…Хотелось бы записать несколько мыслей о культурном долге Англии перед Америкой. Он поистине огромен, даже больше нашего государственного долга, если такое возможно. Но что нам с того? Какую мы извлекли пользу? Мальчики из государственных бесплатных школ опосредованно рыбачат, ловят хемингуэевскую форель. Или Мертвечина и Безвременье толкают речь. В Канаде англичан нынче так ненавидят, что мы быстро становимся трагическим меньшинством. Скорее умрем от голода в Стэнли-парке, чем попросим о помощи. Такое случается каждый день. В Канаде, чье сердце – Англия, но душа – Лабрадор. Разумеется, сам я шотландец. По сути же – норвежец.
Frère JacquesFrère Jacques…В исполнении Луи Армстронга и его оркестра. Арт Тейтум – фортепьяно. Джо Венути – скрипка. «Battement de tambours»[6].
Еще я думаю об О’Ниле. «Разносчик льда грядет» – прекрасная пьеса. Интересно, намеренным или случайным было сходство с тематикой «Дикой утки» Ибсена, где опьянение оправдано как «иллюзия жизни»? Жаль, О’Нил не написал больше пьес о море. О норвежских судах? Мой дед, капитан винджаммера[7] «Шотландские острова», затонул со своим кораблем в Индийском океане. Он вез моей матери какаду. Помню историю, которую рассказывали про него ливерпульские старожилы. Владельцы судна плохо загрузили трюмы: мой дед возмутился – его заставили выйти в море. Он дошел аж до самого мыса Доброй Надежды, развернулся, возвратился в Ливерпуль и добился, чтобы груз уложили как должно.
…Человек, который решил стать матросом, потому что прочел «Косматую обезьяну» и «Луну над Карибским морем». (Это был я двадцать лет назад. Отчасти моя нынешняя депрессия объясняется тем, что «Дидро» совсем не похож на знакомые мне грузовые суда. Пароход класса «Либерти» – на мой взгляд, очень красивый, хоть и романтично неторопливый. Еда выше всяких похвал; вино в изобилии подают к каждой трапезе. Дивное путешествие, на самом деле.)
…Одинокий черный альбатрос, как летучий мачете – вернее, два мачете… Альбатрос, точно левый трехчетвертной в регби, вышедший на одиночную тренировку…
Железная птица с сабельными крылами. Он и впрямь черный, хотя капитан говорит, что таких альбатросов не бывает.
Но капитан в кои-то веки не прав. Это не буревестник, хотя Примроуз говорит, что один буревестник, черный как сажа, летит за кормой. Мелвилл не любил этих птиц, приносящих несчастье. Вздор. Надеюсь, мы отплывем из Лос-Анджелеса все-таки не 15 ноября.
Мы пересекли границу и вошли в территориальные воды штата Вашингтон.
УБИТЬ АЛЬБАТРОСА – НАВЛЕЧЬ БЕДУ
(Выдержки из газеты, оставленной стюардом в каюте)
Якорь срывается, ноги ломаются, снасти запутываются, когда нарушен морской обычай.
Порт-Анджелес, штат Вашингтон («Ассошиэтед пресс») – Преподаватель Вашингтонского университета, нарушивший старую морскую традицию, впредь будет умнее. Его печальная история стала известна, когда в порт вернулось научно-экспедиционное судно Службы охраны рыбных ресурсов и диких животных США. Младший научный сотрудник университета, Джон Фермин[8], заметил белого альбатроса, пролетающего рядом с судном, что проводило разведочное глубоководное траление вблизи мыса Флаттери. Фермин попросил разрешения его застрелить и передать в университетский музей в качестве первого экземпляра белого альбатроса, замеченного в прибрежных водах штата Вашингтон.
Экипаж пришел в ужас.
Все семь членов команды в один голос воскликнули «Нет!» и напомнили Фермину о судьбе Старого Морехода у Кольриджа и о древнем матросском поверье, что убить альбатроса означает накликать беду. Но в связи с редкостью данного экземпляра – и т. д.
С другой стороны, смотрим газетную вырезку, которую я сохранил у себя:
АЛЬБАТРОС СПАСАЕТ МОРЯКА
Сидней, пятница. Английский моряк, упавший за борт круизного лайнера, обязан жизнью альбатросу, который уселся ему на грудь и направил к нему спасательную шлюпку.
Вчера днем Джон Окли, 53-летний матрос из Саутгемптона, упал в море с кормы лайнера «Южный Крест» в 10 милях от побережья Нового Южного Уэльса.
Маленький мальчик из пассажиров увидел, как он упал, и сказал вахтенному офицеру. Судно сразу же развернулось и спустило на воду спасательную шлюпку.
Высокие волны заслоняли Окли, но альбатрос, опустившийся ему на грудь, послужил ориентиром для спасателей. – Агентство «Рейтер».
…Альбатрос – одна из крупнейших в мире летающих птиц с размахом крыльев до 3,5 метров и весом около 8 кг.
Теперь уже три буревестника.
Золоченый закат в синем небе.
Несколько крупных зеленых метеоров из Геминид.
9 ноября. Примроуз и Сигбьёрн Уилдернесс счастливы в своей тесной каюте. В каюте старшего артиллериста.
Однако Мартин Трамбо не особенно счастлив.
Трамбо: это в честь Трамбауэра – Фрэнки. Бейдербек и др.
Мертвая качурка[9] на носу корабля. С синими лапами, как у летучей мыши.
У побережья Орегона.
Тысячи белых чаек. Матросы их кормят. Будут ли голодать наши чайки без нас? Невероятная хрустальная ясность иных ноябрьских дней в нашем домике, колокольный звон в тумане. Отражения солнца в воде – мельничным колесом, катящимся прямо к нам. Какое сияние для ноября! И сосновые лапы превращаются в зеленую синель.
11 ноября. Выразительный диатонический гул туманных горнов, колоколов и свистков на мосту Золотые Ворота, в густом тумане, тянущемся ранним утром к стылому Сан-Франциско. Мимо Алькатраса. Где сидит любитель птиц.
Туман рассеивается; слева – Окленд, хмурый и облачный. Мост исчезает в низких серых тучах. Справа – Сан-Франциско, небо нежно-голубого цвета. Мост вздымается аркой, со своими башнями и тросами.
Шкипер в куртке на меху, с поднятым воротником, в синей фуражке, грозный, с клювастым профилем на фоне неба. Он злится на грузчиков, изрыгает проклятия и выкрикивает команды, перемежая французский с английским. Лоцман то ли забавляется, то ли скучает, но держится уважительно. Все остальные напряженно стоят в стороне.
Блестящий комментарий от человека, которому я как-то раз одолжил почитать «Улисса». Возвращая мне книгу на следующий день: «Большое спасибо. Очень хорошо». (Лоуренс также писал: «В целом какое-то странное собрание очевидно несочетаемых фрагментов, мелькающих друг мимо друга».)
Ночью выходим из города в россыпи драгоценных камней. Как бриллианты на черном бархате, говорит Примроуз, портовые огни – как рубины и изумруды. Топазы и золотое сияние на двух мостах.
Примроуз очень счастлива. Мы обнимаемся на палубе, в темноте.
14 ноября. Лос-Анджелес. Объявление на погрузочном причале: «Следи за крюком, он не будет следить за тобой».
Теплое синее атласное море и мягкое солнце.
15 ноября. Разумеется, мы отправляемся. Кто бы сомневался.
У нас еще один пассажир. Его имя? Харон. Честное слово.
…Уходящий в дальний рейс курсом на Роттердам пароход «Дидро» покидает Лос-Анджелес вечером 15 ноября.
(Кстати вспомнилось: постановка «В дальнем рейсе»[10], которую мы с родителями смотрели в Королевском театре в Эксетере в 1923-м. Под каждый занавес – восемь склянок. Замечательная игра Глэдис Фоллиот.)
Пароход «Прибрежный», черный лоснящийся нефтяной танкер, очень близко, почти вплотную; абсолютно пустой, как корабль-призрак, красное леерное ограждение: «Мария Целеста»?
Описание заката: плывем в кипящих чернилах. Пурпурные вспышки по правому борту, с камбуза – запахи свежего хлеба и багровой свиной грудинки, за кормой – что-то вроде лиловой овсяной каши.
Frère JacquesFrère JacquesСилуэты снующих чаек. Еще несколько буревестников.
Идем вблизи горных облачных берегов черноты, под звездным небом.
Мистер Харон тоже здесь.
16 ноября. Пересекаем границу – прямиком в ночь.
…На закате свинцовые облака, черное небо, длинная линия полыхающей киновари, как лесной пожар протяженностью в 3000 миль, вдали между черным морем и небом.
Странные острова, голые, словно айсберги, и почти такие же белые.
Скалы! – Побережье Нижней Калифорнии, высокие остроконечные утесы, картины бесплодия и запустения, вечно пронзающие истомленное сердце…
Frère Jacques, Frère Жак Ляруэль[11].
Нижняя Калифорния. Мы уже в Мексике. Впереди еще тысячи и тысячи ее миль.
…Но ничто не сравнится с непостижимым одиночеством и пустынной красотой бесконечного мексиканского побережья (вдоль которого медленно идет наше судно), когда пароходная топка поет Frère Jacques: Frère Jacques, dormez-vous, dormez-vous – и одинокая digarilla парит над багряным пугающим берегом, и тоскливый закат…
dormez-vousdormez-voussonnez lamentinasonnez lamentinadong dong dongмрак – мрак – мракDigarilla – птица-фрегат с раздвоенным, как у ласточки, хвостом; птица – предвестница беды в «Тьме, как в могиле, где лежит мой друг». Птица, ставшая дурным знамением для нас с Примроуз в Акапулько три года назад. И все же через неделю «Долину смертной тени»[12] приняли к публикации. Книга будет составлена из трех частей, трех романов. «Тьма, как в могиле, где лежит мой друг», «Эридан», «La mordida». «Эридан»[13] выступит в роли типичного интермеццо, в нем говорится о лесном домике в Канаде. «Тьма, как в могиле» – о смерти Фернандо, доктора Вихиля из «Долины смертной тени». Реальной смерти, как стало известно. Действие «La mor-dida»[14] происходит в Акапулько. «Долина смертной тени» сработала как адская машина. Доктор Вихиль мертв, как и консул[15] – на самом деле. Неудивительно, что мои письма вернулись обратно.