Малуша. Пламя северных вод
– А он любил тебя? Ласков с тобою был?
– Он… я не знаю. – Малуша задумалась, пытаясь вспомнить. – Ему как будто нравилось, что я с ним. Он не обижал меня, нет. Подарки дарил. Веселый был со мной. Я так радовалась, что он меня в жены взял, что не думала…
Она запнулась, не зная, как выразить и ей самой не до конца понятное. Когда все решилось между нею и Святославом, она была так счастлива, достигнув своей цели, что о любви почти не думала. Казалось, если Святослав назовет ее своей женой, то с этим к ней придет все – любовь, честь, почет, богатство, неизменное счастье. Испытывала ли она это счастье? Скорее сознавала. Телом Святослав был рядом с ней, но мыслями и душой – далеко. Для нее не находилось места в его сердце, там все уже было полно. И не только Прияной. Прияна занимала в его душе все место, отведенное для женщин, но было его немного. Самой главной женой и возлюбленной этого человека была слава. Ради нее он был готов на все, к ней устремлялись его помыслы днем и ночью, и о собственной дружине он думал больше, чем обо всех на свете женщинах. Поэтому дружина обожала своего вождя, а вот женщины к Святославу не слишком-то влеклись, несмотря на его молодость, молодецкую внешность, знатный род, удаль и власть. На них от него веяло холодом, но Малуша в те дни была так полна своим огнем, что этого не заметила. Юность и наивное честолюбие ослепили ее, но она в его глазах значила слишком мало, чтобы отвлечь его от важных мыслей. А ей казалось, что если они вместе, то и она важна для него так же, как он для нее.
В избушке было почти темно, но светильник стоял на краю стола возле хозяйки, и Малуша хорошо видела ее лицо. В глазах старухи мерещилось нечто настолько знакомое, что от этого неосознанного узнавания Малушу пробирала дрожь. Уж лучше бы она в личине вышла, как положено! Ряженых Малуша не видала, что ли? Каждую зиму на Карачун такое вытворяют…
Ведь Бура-баба, к которой ходили Эльга и Ута, умерла. Прямо тогда, сразу после побега Эльги. Откуда же взялась эта, другая? И почему в ней мерещится нечто знакомое?
В ней и правда живет душа рода. Поэтому ее глаза на морщинистом лице кажутся виденными тысячу раз, хотя Малуша никогда с ней не встречалась. И она слушала гостью без гнева, без осуждения, даже головой не качала. Только всматривалась в лицо Малуши, будто хотела увидеть все то, что та не умела рассказать. Иногда посматривала на ее стан, и Малуша трепетала: а что если Бура-баба уже может разглядеть того, кто живет в ней, но внешне пока никак себя не выказывает? И это волновало Малушу всего сильнее. Что Бура-баба видит в ее чреве? Ведь ей открыто то, чего никто не может увидеть! Счастье или горе? Славу и честь или позор и поношение?
– Ты, говорят, можешь судьбу спрясть? – спросила Малуша, изложив все, что с нею приключилось.
– Ты уже спряла себе судьбу, – Бура-баба кивнула на тонкий белый поясок, обвивший еще совсем тонкий стан гостьи. – Два раза такое дело не делают. Не дождалась ты подмоги от кого постарее да помудрее, сам взялась… Что напряла себе, по той нити и пойдешь. Переменить я уже не могу.
Малуша со стыдом опустила глаза. Это правда – она взялась за дело не по своему уму. Ворожбе ее совсем не учили – кто бы стал, да и зачем? Об устройстве мира она только то и знала, что успел ей рассказать тот старый дед на Горине, хранитель веретена Зари. Но от кого ей было ждать подмоги? Только от самой себя.
– Чего же ты хочешь теперь? – спросила Бура-баба.
– Откуда мне знать? Я думала, ты меня на ум наставишь…
– Тебя замуж ладят за жениха из Выбут, да?
– Да, – Малуша отвернулась.
– Не по нраву тот жених?
– Я и не знаю, кто он будет. Они не столковались еще.
– Боишься, родня худого подберет?
– Они… нет, – Малуша мотнула головой. – Кетиль всех знает в отчине[9]. А Свенельдич… он такой, что в синем море золотую рыбу голыми руками выловит. Ему в родню худого не всучишь. Подберет самого лучшего.
– Так чего же тебе не житье? Или ждешь, что князь твой воротится?
Малуша подумала. Нет, этого она не ждала. Слишком далекие дали протянулись между нею и Святославом. Он остался будто за гранью того света – и она для него тоже. Не сойтись им, как двум берегам речным.
– Если я замуж выйду, – тихо начала она, не поднимая глаз, – и дитя мое у мужа в дому родится, там его нарекут, вырастят, и будет оно рода Любомирова или Милонегова. А оно… рода княжа. От Дулебова корня, от Олегова. Это будет дитя князя киевского. И я хочу ему… не простой доли, а высокой и яркой… как заря.
Она коснулась своего узкого белого пояска. Сотканный неровно, тот обладал скрытой волшебной силой. Недаром Малуша спряла нити для него на золотом веретене самой Зари-Зареницы. И под этим поясом ее дитя зрело, как солнце в бездне подземельной, чтобы в свой срок выйти на небосклон.
– Такую долю боги даром не дают.
– А я даром и не прошу, – тихо, но с упрямством ответила Малуша.
– Для такой судьбы дитяте надо особых сил набраться. А тебе – особую службу понести.
– Какую? – Малуша подняла глаза к лицу старухи.
– Такую судьбу не в белом свете вынашивают. А там, где самый корень сил земных и небесных живет.
– Где же это? – чуть слышно прошептала Малуша.
Но старуха не ответила. Помолчала, потом поднялась.
– Идем.
Малуша запахнула кожух и пошла за ней, на ходу затягивая верхний пояс. Бура-баба вывела ее из дома, но не повела к воротам, а завернула за угол. «Куда мы?» – хотела спросить Малуша, но прикусила язык. Она и так задала здесь слишком много вопросов. Теперь, после беседы, она точно знала: здесь не простая земля, а то поле, где зреют судьбы.
Позади избы в тыне обнаружилась еще одна калитка. Бура-баба подошла и толкнула ее.
– Вот туда ступай! – Она показала на узкую тропку, уводящую за ели.
– Но что… там? – не удержалась от вопроса Малуша. – Я же не с той стороны пришла!
– Забыла ты сказать, чтобы избушка к тебе передом повернулась, – Бура-баба улыбнулась, показав три уцелевших зуба, к удивлению Малуши, не ждавшей, что хранительница рубежа может улыбаться. – Теперь, чтобы на прежнюю дорогу попасть, с другой стороны выйти надо.
Малуша сперва поверила ей, потом усомнилась. Но делать было нечего: здесь не ее воля. Делай, что сказали.
– И ты поразмысли еще, – сказала Бура-баба, когда Малуша уже сделала шаг вперед. – Здесь камень судьбы твоей, а от него два пути-дорожки лежат. Направо пойдешь – выйдешь замуж в Выбутах, выносишь свое дитя и будешь жить с ним, как все люди живут. А налево пойдешь… вдоль края Окольного пролягут пути твои. И что ты отыщешь там – доброе ли, дурное ли, то мне неведомо.
Малуша подождала, но больше Бура-баба ничего не сказала. Поклонившись, Малуша двинулась вперед. Миновала калитку. Напутствие внушало ей надежду – значит, все же есть какой-то другой путь, которого она и сама не знает.
Позади раздался скрип затворившейся калитки. Обернуться Малуша не решалась – а вдруг там нет уже ни тына, ни избы, одни елки и сугробы? Лучше просто идти вперед.
Она сделала несколько шагов по узкой тропе среди сугробов. Впереди виднелся засыпанный снегом глубокий овраг или ров, через него – мостик из тонких бревнышек. Снег с него был счищен – значит, кто-то здесь ходит. Но кто – здесь ведь никто не живет, кроме самой Буры-бабы. Малушу не оставляло ощущение, будто она движется через сон, через морок, через какое-то болото бытия, где каждый шаг может привести к самым неожиданным последствиям. Здесь – не привычный ей людской мир. Не стоит и гадать – что впереди. Куда она придет, кого встретит?
Перед мостиком Малуша остановилась. Перед ней только одна дорожка – где право, где лево? Может, тот камень еще впереди, она просто до него не дошла?
И он вовсе не похож на камень?
Ты поразмысли, сказала ей Бура-баба. Судьба не отняла у нее выбор. Как в тех сагах, которые так любит слушать Святослав. Где приходится выбирать между жизнью и честью. Если бы Святослав видел ее сейчас, он понял бы – решимостью и жаждой вечной славы та, что носила ключи у его матери, не уступит тем дочерям древних конунгов, что были валькириями. И будет достойна его истинной любви, в которой он ей отказал.
* * *Позади мостика тропка меж сугробов сворачивала направо. Малуша сперва усомнилась, но подумала, что развилка будет дальше, и прошла вперед. Когда все же решилась оглянуться, ни тына, ни мостика не увидела – все заслонили елки и сугробы. Вдруг заметила, что воздух сереет – день заметно прибавился к грядущему равноденствию, но все же близилась ночь. Вдруг испугавшись, Малуша заторопилась. Скоро стемнеет, а она одна в чужом лесу. Вернуться назад к Буре-бабе нельзя – там она уже была, а в такие места не ходят, как в гостевой дом на Подоле. Пока светло, ей нужно успеть дойти… куда? Она и не знала, куда идет и что ищет. Хоть куда-нибудь. Было страшно, словно ее уносило на лодочке в море – берег позади уже не достать, а впереди – лишь пустая беспредельность. Малуша прибавила шагу.
Тропка непрерывно петляла меж еловых стволов, ни впереди, ни позади Малуша почти ничего не видела. Тут и там одинаковые елки; не запутаться бы, с какой стороны она идет. Вот и развилка; Малуша уверенно свернула налево. Когда тропка опять разделилась, она опять свернула налево, но тут остановилась отдышаться. От волнения она все ускоряла шаг, стремясь прийти куда-нибудь побыстрее, и под кожухом уже вся взмокла. Она раскрыла ворот, ослабила платок на шее. Огляделась, но присесть было некуда.
Зато обнаружилось другое – потихоньку пошел снег. Крупные влажные хлопья неспешно летели с серого неба, садились на ее разгоряченный лоб. «Как красиво», – мелькнуло в мыслях, но тут же Малуша сообразила: да ей же это просто смерть! Если тропу занесет, что она будет делать? В чужом лесу, да на ночь глядя! Было не очень холодно, если идешь, но если придется сесть и ждать утра, то можно и замерзнуть.
Снова затянув платок, она пошла вперед. Снег все падал, он уже покрыл поверхность тропы, и хотя ложбину меж сугробов было видно, ноги уже вязли. К тому же снеговая влага пробралась через верхние поршни, набитую в них солому и сами черевьи, и вязаные чулки промокли.
На повороте тропинки Малуша поскользнулась и чуть не упала. Присела, привалившись к сугробу и переводя дух. Вдруг ощутила, что очень голодна – не считая ложки бабкиного киселя, она ничего не ела с утра. В горле пересохло, и она, сняв варежку, осторожно положила в рот немного снега. Вкус пушистых, холодных хлопьев напомнил ей детство, но тревога на сердце сгущалась так же быстро, как густели сумерки.
Сидеть нельзя! Малуша решительно заставила себя подняться, хотя ноги уже дрожали от усталости. Она должна куда-нибудь прийти, пока не настала ночь и снег не завалил все эти путаные тропки! Тропы не возникают сами собой – раз они есть, значит, близко люди…
А что если это звериные тропы? Что если здесь ходят не люди, а волки? Малуша наклонилась, пытаясь разглядеть отпечатки – ноги это или лапы? – но снег уже все скрыл. Будь она обычной девкой-веснянкой, то, конечно, сразу отличила бы человеческую тропу от звериной, но ей в лесу случалось бывать очень редко. Только в тот месяц, что прожила у деда во Вручем… Малуша отогнала эту мысль – не хотела думать, куда и зачем оттуда уехала и чем это закончилось.
«Да нет, не может звериная тропа начинаться прямо от бабкиной калитки!» – убеждала она себя, снова двинувшись вперед под снегопадом. Или может? Бабка-то не простая. Она из тех, кто зверям и птицам лесным мать… Но зачем-то она ее послала сюда! Велела выбрать дорогу… Если бы она сразу свернула направо, может, уже вышла бы туда, к ручью, где выход на человеческую сторону. Там она нашла бы обратный путь, где шла утром с братьями. А теперь будет кружить, пока…
Малуша упрямо перебирала ногами, хотя ей и приходилось шагов через десять останавливаться, чтобы отдышаться. Мысли стали отрывочными. Если она не успеет никуда прийти… ночевать в лесу… как? Всякий отрок это умеет, но она? Ее жизнь составляли гридница, погреба, клети, медуши, ледник, поварня… Говорят, надо развести костер… а у нее и огнива с собой нет! Кто же знал?
Вдруг она заметила, что снежинки больше не садятся на лицо. Остановилась, подняла голову. Снегопад прекратился, но так лишь заметнее стало, как успело стемнеть. Тропа впереди превратилась в ложбину меж сугробов, с покатыми краями. Позади Малуши тянулась рваная, ломаная цепочка сделов, сама наводившая на мысль о безнадежном одиночестве. Если настанет ночь, ей останется только залезть под елку… или лучше на елку, чтобы волки не достали? А сумеет она?
Малуша огляделась, выискивая елку поудобнее, и увидела, что за прорехой меж деревьями виднеется просвет. Опушка, поляна? Из последних сил она устремилась туда. Почуяла запах дыма – или ей мерещится? Окрыленная надеждой, торопясь или обрадоваться, или перестать надеяться она ускорила шаг, почти побежала, насколько позволял потяжелевший кожух и рыхлый снег под ногами. Остановилась, ловя воздух ртом.
Полянка была совсем маленькая, меньше княгининой гридницы в Киеве. На том краю из снега торчала заснеженная крыша полуземлянки. Над сугробами виднелось лишь несколько венцов ее стен, сложенных из огромных, в обхват, бревен. Из оконца слабо веяло дымом.
Застыв, Малуша вглядывалась, пытаясь понять, не мерещится ли ей это все. Это был тот самый человеческий дом, который она так жаждала увидеть, и в то же время он, лежащий под тем же ровным снеговым покровом, казался живой частью леса. Даже эти ошкуренные бревна, потемневшие от времени, будто бы продолжали расти и дышать.
Снег перед низкой дверью был истоптан – внутри кто-то есть. Малуша пыталась обрадоваться – раз есть люди, она не пропадет среди этих молчаливых елок. Но от вида избушки, от ее черного оконца веяло жутью. Кто может жить здесь – еще дальше, чем стражница Нави?
Ведь тут уже самая Навь и есть?
От этой мысли Малушу обдало холодом. Взмокшая от пота сорочка леденела под платьем и кожухом – вспотев, на холоде стоять нельзя. Навь или этот нет, но до ночи ей иного приюта в этом лесу не найти.
Задевая полами кожуха по сугробам, она двинулась к избушке. Подошла, глянула на оконце с отволоченной заслонкой, но сугробы все равно не дали бы к нему подойти. Спустилась в снеговую яму перед дверью – видно, раньше здесь были земляные ступеньки, но теперь засыпало. Собралась с духом, огляделась, но никакой кости не увидела. Наверное, можно стучать и рукой.
Замирая от волнения, Малуша стала ждать. Шли мгновения, отмечаемые бешеным стуком сердца, но изнутри никто не отзывался. Неужели никого нет? Но печь не сама же топится. Может, дверь-то отперта? Постучать еще? Позвать?
– Дома хозяева? – окликнула Малуша и хотела еще постучать…
– Здесь хозяева, – раздался низкий голос позади нее, и Малуша подпрыгнула от неожиданности.
Резко обернулась. Над ямой у входа стоял медведь на двух ногах.
* * *Малуша не успела толком его разглядеть – лишь выхватила взглядом очертания крупного зверя, морды и торчащих небольших ушей, бурый мех… Вскрикнув, она отшатнулась, ударилась спиной о дверь – дверь подалась, и Малуша с размаха упала внутрь избушки.
Кожух отчасти смягчил падение, но ей показалось, что рухнула она прямо в бездну тьмы. Перехватило дыхание. В ушах звенело, перед глазами метались огненные пятна, голова кружилась. Малуша зажмурилась; каждый волосок пылал от потрясения, но руки и ноги онемели. Он никак не могла вдохнуть, чтобы сделать усилие и попытаться встать.
Скрипнул снег, стукнула дверь, стало совсем темно – что-то загородило дверной проем. Малуша попыталась отползти подальше от входа, но сама себя остановила – куда тут убежишь? Хотела перевернуться, но лишь оглянулась. Медведь был уже рядом; усилием заставив себя широко открыть глаза, она увидела бурую голову прямо возле себя.
– Ты не убилась? – донесся до нее низкий, но вполне человеческий голос. – Давай подниму. Да не бойся ты, не съем. Ну, не сразу…
Ей показалось, что на последних словах говоривший улыбнулся. Да разве звери могут улыбаться? Сильные руки приподняли ее, прижали спиной к чему-то большому, передвинули, развернули и усадили на твердое. Дверь закрылась, в избушке стало темно. Что-то большое прошло мимо нее, послышалось шуршание и потрескивание углей, вспыхнуло небольшое пламя, огонек приподнялся и поплыл – зажгли лучину от углей в печке.
Малуша привалилась к невидимой стене за спиной и перевела дыхание. Разом она успокоилась. Теперь ей вспомнились и другие сказки Уты – о живущем в лесу медведе, к кому они с Эльгой еще семилетними девочками ходили варить кашу. Вот и она попала к этому медведю. Чего ей ждать? Кашу она варить умеет, да и не девочка давно. Это и есть тот путь, на который ее посылала Бура-баба? Так или иначе, пришла она именно сюда и поворачивать назад поздно. Дверь закрыта, снаружи лес, снег и быстро густеющая тьма.
Загорелась вторая лучина. Огоньки были от Малуши чуть дальше вытянутой руки, и она уже начала кое-что различать во тьме. Скрипнула, стукнула заслонка на окне – печь уже не топится, нечего тепло выпускать. Малуша глубоко вдохнула.
– Ты откуда ко мне попала? – низким голосом спросила темнота.
Малуша еще робела обернуться, лишь покосилась в сторону печки. Медведь стоял в шаге от нее, опять на двух ногах, головой почти доставая до низкой кровли.
– Я… – она глубоко втянула воздух, собираясь с силами и с мыслями. Даже под угрозой немедленного съедении она не смогла бы толком рассказать, кто она такая. – Б… Бура-баба меня послала…
– Прямо ко мне и послала?
– Сказала, ступай… там твоя доля, – Малуша выдохнула, уже не помня, что сказала ей старуха.
От той беседы у нее теперь удержалось лишь общее впечатление право выбора – выбора дороги, уводящей в туман. В лес под снегопадом. Туда она и пошла и вот пришла в единственное место, в которое этот путь мог привести.
Это если повезет. Она ведь могла не найти избушки и пропасть в лесу под елкой, если только не пришел бы за ней сам Сивый Дед. Но то верная смерть. Уж лучше этот медведь. Малуша пока не решалась повернуться и как следует его рассмотреть, но в его жилье было тепло, пахло дымом, лесом и живым существом.
– Ты… Князь-Медведь, да? – она все же повернула к нему голову наполовину.
– Другого имени сроду не носил, – буркнул он чуть насмешливо, будто его веселила возможность, что его можно с кем-то спутать. – Ну, оставайся, коли пришла, я ж не зверь, на снег ночью не выгоню.
Малуше стало смешно – он говорит, что не зверь! Но она еще не настолько расхрабрилась, чтобы смеяться.
– Надо бы велеть тебе кашу варить, да печь протоплена, а каша у меня готова, – продолжал хозяин. – Кожух-то сними, а то упреешь.
Он был прав: в избенке было хорошо натоплено, и в кожухе Малуше быстро стало жарко. Однако она медлила: раздеться означало признать, что она остается. Но куда еще идти? Казалось, кроме этой избы-берлоги, в мире и вовсе ничего нет. Одна темнота.
Она развязала верхний пояс, стянула кожух, повела уставшими плечами и с облегчением вздохнула, освободившись от тяжести влажной от снега овчины. Развязала платок, спустила с головы на плечи. Провела рукой по голове, приглаживая волосы. Увезя ее из Киева, княгиня приказала ей по-старому носить девичью косу – выдавать ее замуж собирались как девицу, а не как отосланную прочь от мужа жену. Малуша тогда пыталась возражать – не бывает такого никогда, чтобы разделенную надвое косу опять заплетали в одну! «Тебе кто косу расплетал? – сурово спросила княгиня. – Кто крутил? Кто повоем покрывал?» Малуше отвечать было нечего: не мать, не свекровь, не иная большуха, а она сама в первое утро со Святославом разделила себе волосы надвое и заплела две косы. Брак, не признанный матерью жениха, законным считаться не мог, а Святослав от нее отступился. Пришлось и ей отступиться и принять облик девки, забеременевшей без мужа.
– Небось есть хочешь? – спросил Князь-Медведь.
– Да, – тихо созналась Малуша.
По сказкам Уты она знала, что медвежью кашу полагается отрабатывать. Еще втравит ее этот косматый в игру с припевом «а поймаю – съем». Только ей сейчас не хватало по углам от него скакать!
Однако вид у хозяина был ничуть не игривый.
– Иди садись, – Князь-Медведь указал ей на лавку возле стола в углу.
Малуша было встала, потом опять села и стала стаскивать поршни с соломой.
– Ноги промочила?
Малуша кивнула. Сняла обувь с правой ноги, пощупала мокрый чулок. Ноги были холодные.
Князь-Медведь подошел, присел возле нее. Малуша хотела поджать ноги, но он уже взял ее правую ступню и тоже пощупал. Во второй раз он к ней прикоснулся; ничего ужасного в этом не было, но Малушу облило дрожью от волнения. Руки у него были человеческие – кисти, пальцы, никаких черных подушек и бурых длинных когтей. На нее повеяло запахом: леса, дыма, шкуры, влажной шерсти… Запах был почти такой же, как от обычных мужчин, возвращающихся с лова. И дед, и его отроки пахли почти так же. Даже Свенельдич со своим младшим братом Лютом, когда они приезжали из леса и заглядывали к Эльге похвалиться добычей. Только у них к этому примешивался еще запах лошадей и кожаных ремней. И у Князя-Медведя лесной запах был гуще, словно исходил не от одежды, а из внутренней сущности.
А вот звери пахли совсем не так. Малуша ведь однажды встречала настоящего медведя – минувшей осенью, когда собирала клюкву в лесу возле Вручего. Чуть не засмеялась, вспомнив, как медведь и Соловец прыгали наперегонки, кто выше.
– Что смеешься? – Князь-Медведь поднял голову, и она увидела в глазных отверстиях личины его живой взгляд.
Малуша резко вдохнула, как при виде внезапной опасности. Но это был не страх, а скорее потрясение от прикосновения к чему-то потаенному. Малуша вцепилась в лавку, обливаясь дрожью, но глаз не отвела. Это же не настоящая звериная морда, это личина. Очень похоже, если не приглядываться, но ниже звериной морды видно рыжеватую короткую бороду и вполне человеческую шею. И шкура у него прикрывает только спину, а под ней – обычная рубаха и порты из некрашеной шерсти. Это человек, убеждала себя Малуша. Человек… Но с трудом верила: даже видя человека под медвежьей личиной, она не могла унять волнения от близости иного. Это далеко не обычный человек. И почему-то исходящий от него живой человеческий запах тревожил и смущал ее сильнее, чем могла бы испугать звериная вонь.
– Ступай к печи, ноги грей, – велел он.
Малуша не сразу решилась встать с места, которое уже сочла безопасным; хозяин, видимо, решил, что у нее нет сил, поэтому сам поднял ее за руку, отвел к печи и усадил на край лежанки. Потом опустился на колени и стал стаскивать с ее ноги мокрый чулок. Потом освободил левую ногу от обуви и тоже снял чулок. Повесил на загородочку, нарочно для сушку устроенную. Пощупал, проверяя, не обморожены ли пальцы. Вернулся с волчьей шкурой, знаком велел Малуше поднять ноги на лавку и завернул их в шкуру.
– Сиди так, отогревайся.
Потом погремел посудой возле стола в углу – стол был маленький, только вдвоем усесться, – принес Малуше миску каши из толченого проса и кусок хлеба. Она несколько удивилась – у лесного оборотня есть хлеб? Несмотря на голод, помедлила: приняв еды Князя-Медведя, она признает его власть над собой.
– Ешь, ешь, – он заметил ее колебания. – Коли боги тебя ко мне привели, значит, надо так.
– И что? – Малуша взглянула на него чуть исподлобья, но почти прямо. – Я должна здесь остаться?
– Сама решай, – Князь-Медведь сел близ устья печки, где внутри виднелись пылающие угли. – Тебе Бура-баба что сказала?
– Направо пойду – буду жить как люди, – поуспокоившись, Малуша вспомнила бабкино напутствие довольно отчетливо. – А налево пойду – особенную судьбу найду. Себе и… и не только себе.
Упомянуть о ребенке она пока не решилась.
– А ты хочешь жить как люди? – Князь-Медведь сидел к ней боком, но голову повернул в ее сторону.
– Как люди для меня хотят – нет, – негромко, но решительно ответила Малуша.
Как люди – это значит выйти замуж за кого-то из Выбут, ему родить княжеское дитя и забыть все былое: своих предков Олеговичей, своих дедов – князей деревских, свои мечты и надежды на возвышение… И для себя, и для дитяти. До рождения обречь его, наследника стольких княжеских родов, на обычную жизнь весняка. И хотя Малуша по опыту знала, как непроста желанная ей доля, мысли отказаться от нее все в ней противилось.
– Я тебя силой держать не стану, – сказал Князь-Медведь. – Хочешь – переночуй да возвращайся в белый свет. Я тебе и дорогу укажу. Ну а там уж придется волю родичей исполнять.
– А если я не захочу… возвращаться?
Князь-Медведь не ответил ей сразу, а какое-то время молча сидел, глядя на нее сквозь глазные отверстия личины. Словно прикидывал – а нужна ли она ему тут? Малуша сидела замерев, едва дыша, как будто решалась ее судьба. Забыла даже про миску каши, стоявшую у нее на коленях. Но сама не знала, чего хочет. Уйти? Остаться? Жить в этой берлоге, вместе с этим существом – не то человеком, не то зверем? Этого ли она желала? Может, в Выбутах оно все же лучше?