Повелитель блох
– А, – воскликнул Левенгук, вздрогнув как от внезапного испуга, – а! что это было! – возможно ли? – да, здесь, на этом самом месте! – позвольте-ка, почтеннейший господин Перегринус! – И Левенгук протянул руку, подошел вплотную к Перегринусу и намеревался уже схватиться за его галстук.
Но Перегринус ловко от него увернулся, крепко схватил его и потащил к входной двери, чтобы без дальнейших рассуждений вытолкать его вон. Как раз в тот момент, когда Перегринус и беспомощно барахтавшийся Левенгук находились у самой двери, она вдруг растворилась снаружи, и в сени ворвался Георг Пепуш, а за ним господин Сваммердам.
Чуть только Левенгук завидел своего врага Сваммердама, как, собрав последние силы, вырвался из рук Перегринуса, отскочил назад и загородил спиной дверь роковой комнаты, в которой сидела прекрасная пленница.
Увидев это, Сваммердам вытащил из кармана маленькую подзорную трубку, раздвинул ее во всю длину и стал наступать на врага, громко восклицая:
– Ну, потягаемся, проклятый, если у тебя хватит смелости!
Левенгук проворно выхватил такой же инструмент, так же его раздвинул и закричал:
– Что ж, выходи, я готов, сейчас почувствуешь мою силу!
Тут оба они приставили подзорные трубки к глазам и яростно напали друг на друга, нанося убийственные удары, причем посредством сдвигания и раздвигания они то сокращали, то удлиняли свое оружие. Они делали финты, парады, вольты – короче говоря, применяли все приемы фехтовального искусства и приходили все в больший и больший азарт. Получивший удар пронзительно вскрикивал, подскакивал и делал самые удивительные прыжки, антраша, пируэты, точно лучший солист парижского балета, пока противник не приводил его в оцепенение, устремив на него укороченную трубку. Получал удар этот последний, и с ним повторялась та же история. Так обменивались они дикими прыжками, сумасшедшими ужимками, бешеными криками; пот катил градом с их лбов, налившиеся кровью глаза вылезли из орбит, и так как, кроме их обоюдного взглядывания друг на друга через подзорные трубки, нельзя было заметить никакой другой причины их виттовой пляски, то их можно было принять за бесноватых, выскочивших из дома умалишенных. Впрочем, вся эта сцена была презабавна.
Господину Сваммердаму наконец удалось-таки оттеснить злого Левенгука с его позиции перед дверью, которую он отстаивал с необычным упорством, и перенести борьбу в глубину сеней. Тут Георг Пепуш улучил момент, толкнул освободившуюся дверь, которая вовсе даже не была заперта ни на замок, ни на задвижку, и проскользнул в комнату. Но он сейчас же выскочил оттуда назад с криком: «Она бежала – она бежала!» – и с быстротой молнии бросился вон из дома. Тем временем оба противника, Левенгук и Сваммердам, тяжко поразили друг друга, ибо оба они прыгали и танцевали самым бешеным образом, сопровождая все это воем и криками, какие вряд ли уступали воплям грешников в аду.
Перегринус положительно не знал, что предпринять, чтобы разнять разъяренных врагов и тем положить конец всему зрелищу, столь же смешному, сколь и ужасному. Наконец оба они, заметив, что дверь в комнату растворена настежь, забыли и битву и боль свою, спрятали гибельное оружие и устремились в комнату.
Сердце так и упало у господина Перегринуса Тиса, когда он сообразил, что красавица ускользнула из дома, и он стал проклинать отвратительного Левенгука. Тут послышался вдруг на лестнице голос Алины. Она громко смеялась и приговаривала: «Чего только не случается! Ну и чудеса! – да кто ж бы это мог и подумать!»
– Что такое, – спросил Перегринус растерянно, – что такое опять за чудеса?
– О милый мой господин Тис, – закричала ему старуха, – идите же скорее наверх, скорее в вашу комнату!
Когда же старуха, лукаво хихикая, отворила ему дверь его комнаты и он вошел в нее, о чудо из чудес! – ему навстречу порхнула прелестная Дертье Эльвердинк, одетая в то самое обольстительное платье из серебряной тафты, в каком он видел ее в тот раз у господина Сваммера.
– Наконец-то, наконец-то я снова вижу тебя, мой сладостный друг, – прошептала малютка и прижалась к Перегринусу так близко, что, несмотря на свои добрые намерения, он не мог не обнять ее с величайшей нежностью. В глазах у него помутилось от любовного восторга и счастия.
Нередко, однако, случается, что человек в высшем упоении несказанного блаженства наткнется носом на что-нибудь твердое и, пробужденный земною болью, низвергнется из области потусторонних грез сразу в посюстороннюю обыденность. Так было и с господином Перегринусом. А именно, склонившись к Дертье, чтобы поцеловать ее сахарные уста, он ужасно ушиб свой, весьма почтенных размеров, нос о блестящую бриллиантовую диадему, которую малютка носила в своих черных кудрях. Боль от удара об острые граненые камни настолько отрезвила его, что он смог обратить внимание на диадему. Диадема же напомнила ему о принцессе Гамахее и обо всем, что рассказал ему мастер-блоха об этом обольстительном существе. Он рассудил, что принцесса, дочь могущественного короля, никоим образом не может придавать ценность его любви и что все ее любовное к нему отношение самый лицемерный обман, рассчитанный на то, чтобы предательски вновь завладеть волшебной блохой. От этого рассуждения кровь заледенела у него в жилах, и если его любовный пламень не совсем потух, то все-таки значительно поостыл.
Перегринус легонько высвободился из любовных объятий малютки и тихо заговорил, потупив глаза:
– Ах, боже мой! Да ведь вы дочь могущественного короля Секакиса, прекрасная, великолепная, дивная принцесса Гамахея! Простите, принцесса, что, будучи не в силах побороть охватившее меня чувство, я поступил так глупо, так безумно. Но вы сами, ваша светлость…
– Что, – перебила Перегринуса Дертье Эльвердинк, – что говоришь ты, мой милый друг? Я – дочь могущественного короля? Я – принцесса? Но я ведь твоя Алина, которая будет любить тебя до безумия, если ты – но что же это со мной? Алина, королева Голконды? она ведь давно уже у тебя; я говорила с ней. Такая добрая, милая женщина, только вот состарилась и уж далеко не так хороша, как во время своей свадьбы с французским генералом! Увы! верно, я не настоящая, верно, я никогда не царствовала в Голконде? Увы мне!
И малютка закрыла глаза и зашаталась. Перегринус перенес ее на софу.
– Гамахея, – продолжала она говорить, точно сомнамбула, – Гамахея, сказал ты? Гамахея, дочь короля Секакиса? Да, я вспоминаю себя в Фамагусте! – я была, собственно, чудным тюльпаном – но нет, уже тогда я чувствовала в груди моей и страстное томление и любовь – довольно, довольно об этом!
Малютка умолкла – казалось, она совсем засыпала. Перегринус отважился на опасное дело – уложить ее поудобнее. Но, чуть только он бережно обнял красотку, как больно уколол палец о не замеченную им булавку.
По привычке прищелкнул он большим пальцем. А мастер-блоха принял это за условный знак и мигом вставил микроскопическое стекло ему в зрачок.
Как и всегда, Перегринус увидел за роговой оболочкой глаз странное сплетение нервов и жилок, уходивших в самую глубь мозга. Но в этом сплетении извивались еще блестящие серебряные нити, в добрую сотню раз более тонкие, чем нити самой тончайшей паутины. Они казались бесконечными, ибо тянулись из мозга в какую-то область, недоступную созерцанию даже микроскопического глаза, и, будучи, быть может, мыслями высшего порядка, вносили полную путаницу в мысли более простые и уловимые. Перегринус видел пестрые цветы, принимавшие облик людей, видел людей, растворявшихся в земле и затем выглядывавших из нее в виде блестящих камней и металлов. А среди них двигались разные причудливого вида звери, бесконечное число раз менявшие свой образ и говорившие на диковинных языках. Ни одно явление не согласовалось с другими, и в жалостных, раздирающих душу стонах, оглашавших воздух, казалось, находил свое выражение диссонанс явлений. Но именно это разногласие придавало только еще большую прелесть глубокой основной гармонии, победоносно прорывавшейся наружу вечной, несказанной радостью и объединявшей все то, что казалось раздвоенным.
– Не заблуждайтесь, – шептал мастер-блоха, – не заблуждайтесь, добрейший господин Перегринус, то, что вы сейчас созерцаете, это – сонные мысли. Может быть, за ними и кроется нечто большее, но теперь не время заниматься дальнейшим исследованием. Разбудите только обольстительную малютку, назвав ее настоящим именем, и расспрашивайте ее, о чем вам угодно.
Малютка носила разные имена, и потому легко представить, что Перегринусу трудно было найти настоящее. Недолго думая, однако, он воскликнул:
– Дертье Эльвердинк! Милая, прелестная девушка. Неужели это не обман? Возможно ли, что ты действительно меня любишь?
В то же мгновение малютка пробудилась от своих сонных грез, открыла глазки и, устремив на Перегринуса сияющий взгляд, заговорила:
– Да может ли быть в том какое-нибудь сомнение, мой Перегринус? Разве решится девушка на то, на что я решилась, если любовь не пылает в ее груди? Перегринус, я люблю тебя, как никого другого на свете, и если ты хочешь быть моим, то и я – твоя всем сердцем и душою и останусь у тебя потому только, что не могу расстаться с тобою, а вовсе не по той причине, что хочу избавиться от тирании дяди.
Серебряные нити исчезли, и пришедшие в порядок мысли были таковы: «Как же это случилось? Сперва я прикидывалась, что люблю его, только для того, чтобы вернуть себе и Левенгуку мастера-блоху, а теперь я в самом деле его полюбила. Я попалась в собственные сети. Я больше уже не думаю о мастере-блохе; мне хотелось бы вечно принадлежать этому человеку, который, оказывается, мне милее всех, кого я до сих пор встречала».
Можно себе представить, какой восторг воспламенили эти мысли в душе Перегринуса. Он упал на колени перед прелестницей, стал осыпать ее ручки горячими поцелуями, называл ее своим блаженством, своим счастьем, своим божеством.
– Ну, – шептала малютка, тихо привлекая его к себе, – ну, мой милый, мой дорогой, теперь ты, конечно, не откажешь мне в моей просьбе, от исполнения которой зависит все спокойствие, мало того – вся жизнь твоей любимой.
– Требуй, – отвечал Перегринус, нежно обнимая малютку, – требуй всего, что ты хочешь, жизнь моя, малейшее твое желание – для меня закон. Все, что только есть у меня самого дорогого, все я с радостью принесу в жертву твоей любви.
«Увы мне, – прошептал мастер-блоха. – Кто бы подумал, что коварная победит. Я погиб!»
– Слушай же, – продолжала малютка, ответив пламенными поцелуями на горячие поцелуи Перегринуса, которые он запечатлел на ее губах, – слушай же, я знаю, каким образом…
Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вошел господин Георг Пепуш.
– Цехерит! – вскричала малютка в отчаянии и без чувств упала на софу.
Чертополох же Цехерит кинулся к принцессе Гамахее, схватил ее на руки и с быстротою молнии выбежал с нею из комнаты.
На этот раз мастер-блоха был спасен.
Приключение пятое
Весьма примечательное ведение следствия и дальнейшее мудрое и рассудительное поведение господина тайного советника Кнаррпанти. – Мысли молодых поэтов-«энтузиастов» и дам-писательниц. – Размышления Перегринуса о своей жизни и ученость и рассудительность мастера-блохи. – Редкая добродетель и стойкость господина Тиса. – Неожиданный исход опасной и трагической сцены.
Благосклонный читатель, верно, помнит, что бумаги господина Перегринуса Тиса были конфискованы для следствия по делу о преступлении, которое вовсе не было совершено. Как депутат совета, так и тайный советник Кнаррпанти внимательно перечли все записки, все письма, даже все мелкие заметки (не исключая списков белья для стирки и кухонных счетов), находившиеся в бумагах Перегринуса, но пришли в своем обследовании к совершенно противоположным заключениям.
А именно, депутат доказывал, что в бумагах этих не содержалось ни одного слова, которое могло бы иметь хоть какое-нибудь отношение к преступлению, вменявшемуся в вину Перегринусу. Напротив, зоркое соколиное око господина тайного советника Кнаррпанти обнаружило много такого в бумагах господина Перегринуса Тиса, что выставляло его человеком в высокой степени опасным. Когда-то в ранней своей юности Перегринус вел дневник; в дневнике же этом имелось множество компрометирующих заметок, которые в отношении похищения молодых женщин не только бросали крайне невыгодный свет на его образ мыслей, но и ясно указывали, что он уже не раз совершал такого рода преступления.
Так, в одном месте значилось: «Есть что-то высокое и прекрасное в этом Похищении»[3]. Далее: «Но ту я похитил, что краше всех!» Далее: «Я похитил у него эту Марианну, эту Филину, эту Миньону!»[4] Далее: «Я люблю эти похищения». Далее: «Юлию во что бы то ни стало должно было похитить, и это действительно случилось, так как я заставил замаскированных людей напасть на нее и утащить во время одинокой прогулки в лесу». Кроме этих решающего значения мест, в дневнике нашлось также письмо приятеля с весьма компрометирующей фразой: «Я просил бы тебя похитить у него Фридерику, как и где ты только сможешь».
Все приведенные выражения, равно как и добрая сотня других фраз, где встречались слова: похищение, похитить, похитил, – мудрый Кнаррпанти не только подчеркнул красным карандашом, но и переписал, сведя их воедино, на особый лист бумаги, что имело вид весьма эффектный. Последней работой тайный надворный советник был особенно удовлетворен.
– Взгляните-ка сюда, – сказал Кнаррпанти депутату совета, – взгляните-ка сюда, почтеннейший коллега, ну, разве я был не прав? Этот Перегринус Тис – ужасный, отвратительный человек, прямо-таки настоящий донжуан. Кто знает, где искать теперь всех жертв его похоти, этих несчастных Марианну, Филину и как бы там они ни назывались. Настало крайнее время пресечь его бесчинства, иначе этот опасный человек своими похищениями повергнет в плач и горе весь благословенный град Франкфурт. Какая чудовищная картина преступлений вырисовывается уже по этим его собственным признаниям! Взгляните хотя бы на это место, дражайший коллега, и судите сами, что за ужасные замыслы таит этот Перегринус.
Место дневника, на которое мудрый тайный надворный советник Кнаррпанти обратил внимание депутата совета, гласило: «Сегодня я был, к сожалению, в убийственном настроении». Слова «в убийственном» были трижды подчеркнуты, и Кнаррпанти полагал, что речь здесь идет о человеке с преступными намерениями, который сожалеет, что сегодня ему не удалось совершить убийство.
Депутат вторично высказал свое мнение, что в бумагах господина Перегринуса Тиса все-таки нет ни малейшего намека на какое-нибудь преступление. Кнаррпанти весьма недоверчиво покачал головой, и тогда депутат попросил его еще раз выслушать все те места, которые тот сам выделил как подозрительные, но уже в более точном и полном контексте.
Благосклонный читатель сейчас сам убедится в высокой проницательности Кнаррпанти.
Депутат открыл компрометирующий дневник и прочел: «Сегодня в двадцатый раз смотрел я Моцартову оперу «Похищение из сераля», и все с тем же восторгом. Есть что-то высокое и прекрасное в этом Похищении». Далее:
Фиалки, вы милыМне все до единой,Но ту я похитил,Что краше других.Далее: «Я похитил у него эту Марианну, эту Филину, эту Миньону, ибо он уж очень погрузился в эти образы, фантазировал о старом арфисте и ссорился с Ярно. Вильгельм Мейстер – не книга для тех, кто только что оправился от тяжелой нервной болезни». Далее: «Похищение Юнгера – отличная комедия. Я люблю эти похищения, потому что они придают особую жизнь интриге». Далее: «Недостаточно обдуманный план поставил меня в тупик. Юлию во что бы то ни стало должно было похитить, и это действительно случилось, так как я заставил замаскированных людей напасть на нее и утащить во время одинокой прогулки в лесу. Я необычайно радовался этой новой идее, которую я развил с достаточной обстоятельностью. Вообще эта трагедия была презабавная пачкотня вдохновенного мальчика, и я жалею, что бросил ее в огонь». Письмо было таково: «Как часто ты видаешь Фридерику в обществе, ты, счастливец! Наверное, Мориц никого не подпускает и завладевает всем ее вниманием. Не будь ты таким робким и таким женоненавистником, я бы просил тебя похитить у него Фридерику, как и где только сможешь».
Кнаррпанти, однако, стоял на своем. Он утверждал, что и контекст ничуть не меняет дела, ибо в том и заключается особливая хитрость преступника: он так затемняет смысл фразы, что на первый взгляд она может показаться совершенно безразличной и даже невинной. В виде особого доказательства такой хитрости глубокомысленный Кнаррпанти обратил внимание депутата на один стих, встретившийся в бумагах Перегринуса, в котором шла речь о постоянных ухищрениях судьбы. И немало гордился Кнаррпанти тою проницательностью, с которой он тотчас же распознал, что слово «похищение» в этом стихе изменено, чтобы отвлечь от него внимание и подозрение.
Совет все-таки не пожелал входить в дальнейшее обсуждение дела об обвиняемом Перегринусе Тисе, и правоведы применили к данному случаю одно выражение, которое уже потому здесь будет уместно привести, что оно чудно выделяется в сказке о повелителе блох, и если главным и существенным украшением сказки является чудесное, то и чудное, как приятный завиток, не следует устранять из нее. Они (то есть правоведы) изрекли, что в обвинительном акте не хватает одного, именно corpus delicti[5]; но мудрый советник Кнаррпанти продолжал твердо стоять на своем, говоря, что плевать ему на delictum, иметь бы только в руках самое corpus, ибо corpus и есть опаснейший похититель и убийца, господин Перегринус Тис. Издатель просит тех из своих благосклонных читателей, кои незнакомы с юриспруденцией, особенно же каждую из своих прекрасных читательниц, обратиться за разъяснением этого места к какому-нибудь юному правоведу. Сей правовед тотчас же приосанится и начнет: «В правоведении именуется…» – и т. д.
Достаточным поводом для допроса господина Перегринуса Тиса депутат считал только лишь ночное происшествие, о котором дали показания свидетели.
Перегринус попал в немалое затруднение, когда депутат стал допрашивать его относительно того, как было дело. Он чувствовал, что ежели он ни в чем решительно не отступит от истины, то весь рассказ его именно потому и покажется лживым или по меньшей мере в высшей степени неправдоподобным. Он почел поэтому за самое благоразумное обо всем умолчать и построил свою защиту на том, что, покуда не установлен самый факт преступления, в котором его обвиняют, он не считает нужным давать объяснения по поводу тех или иных происшествий в своей жизни. Это заявление обвиняемого привело Кнаррпанти в полный восторг, как подтверждающее все его подозрения.
Он довольно-таки откровенно высказал депутату, что тот не умеет как следует взяться за дело, депутат же был достаточно умен и понял, что если поручить вести допрос самому Кнаррпанти, то Перегринусу это не только не повредит, но скорее даже решит все дело в его пользу.
Проницательный Кнаррпанти имел наготове не меньше сотни вопросов, которыми он атаковал Перегринуса и на которые действительно часто нелегко было ответить. Преимущественно они были направлены на то, чтобы выведать, о чем думал Перегринус как вообще всю свою жизнь, так, в частности, при тех или других обстоятельствах, например при записывании подозрительных слов в свой дневник.
Думание, полагал Кнаррпанти, уже само по себе как таковое, есть опасная операция, а думание опасных людей тем более опасно. Далее задавал он и такие лукавые вопросы, как, например, кто был тот пожилой человек в синем сюртуке и с коротко остриженными волосами, с которым он двадцать четвертого марта прошлого года за обеденным столом договорился о лучшем способе приготовления рейнской лососины? Далее: не очевидно ли для него самого, что все таинственные места в его бумагах справедливо возбуждают подозрение, ибо все то, что им было оставлено незаписанным, могло содержать много еще более подозрительных вещей и даже полное сознание в содеянном преступлении?
Такой способ ведения допроса, да и собственная персона тайного советника Кнаррпанти показались Перегринусу столь странными, что его охватило любопытство узнать подлинные мысли этого хитрейшего крючка.
Он щелкнул пальцами, и послушный мастер-блоха мигом вставил в зрачок ему микроскопическое стекло.
Мысли Кнаррпанти гласили приблизительно следующее: «У меня и в мыслях не было, что молодой человек похитил, даже мог похитить нашу принцессу, которая уже несколько лет как удрала с бродячим комедиантом. Но мне нельзя было упускать случай поднять шум для восстановления своей репутации. Мой государь стал проявлять ко мне равнодушие, и при дворе уже называли меня скучным фантазером и даже частенько находили глупым и пошлым, а между тем никто еще не превзошел меня ни умом, ни вкусом, никто не знает, как я, всех тех маленьких услуг, которыми приобретают милость у государя. Не помогал ли я лично княжескому камердинеру при церемонии чистки сапог? И тут как небесный дар свалилась эта история с похищением. Своим донесением о том, что я напал на след бежавшей принцессы, я сразу вернул себе положение, которое было уже потерял. Опять уже находят меня умным, мудрым, ловким, а главное, столь преданным государю, что присваивают мне имя опоры государства, на которой покоится всеобщее благоденствие.
Из этой канители не выйдет ровно ничего, да и не может выйти, так как подлинно случившееся похищение не удастся приписать этому господину, но это не играет никакой роли. Именно поэтому я и помучаю сейчас молодчика таким перекрестным допросом, как один только я умею. Ибо чем больше я тут постараюсь, тем выше будет и похвала мне за проявленные мною интерес к делу и ревность ко благу моего государя. Мне бы только добиться, чтобы молодчик растерялся, и выжать из него несколько заносчивых ответов. Тогда я жирно подчеркну их красным карандашом, присовокуплю соответственные примечания и представлю в таком двусмысленном свете нашего молодца, что все только рты разинут. А отсюда подымется дух ненависти, который навлечет на его голову всякие беды и восстановит против него даже таких беспристрастных, спокойных людей, как этот господин депутат. Да здравствует искусство бросать черную тень на самые безобидные вещи! Таким даром наделила меня природа, и в силу его я разделываюсь с моими врагами, а сам продолжаю благоденствовать. Меня потешает, что совет диву дается на мое рвение к раскрытию всей истины, тогда как я думаю только о себе и рассматриваю все дело как средство усилить свое влияние при дворе и получить возможно больше и похвал и денег. Пусть даже ничего из этого не выйдет, и все-таки никто не скажет, что мое усердие пропало даром, а скорее уж найдут, что я был прав, приняв все меры к тому, чтобы помешать этому плуту Перегринусу Тису впоследствии действительно похитить уже похищенную принцессу».
Естественно, что Перегринус, прозрев таким образом мысли великолепного тайного советника, сумел сохранить надлежащее самообладание и, вместо того чтобы растеряться, чего так добивался Кнаррпанти, своими находчивыми ответами посрамил все его остроумие.
Депутат совета был, кажется, весьма тем порадован. И после того как Кнаррпанти закончил свой нескончаемый допрос – главным образом потому, что ему не хватило дыхания, – Перегринус, безо всякого к тому понуждения, в немногих словах рассказал депутату о том, что молодая дама, которую он принес к себе в дом в ту рождественскую ночь по ее же настоятельной просьбе, была не кто иная, как племянница оптического мастера Левенгука, по имени Дертье Эльвердинк, и что ныне она находится у своего крестного отца, господина Сваммера, снимающего квартиру в его доме.
Показание признали соответствующим истине, и на этом достопримечательное дело о похищении было закончено.
Кнаррпанти, правда, настаивал на дальнейшем допросе и зачитал совету весь свой остроумнейший протокол, но это образцовое произведение вызвало общий громкий смех. Вслед за тем совет также постановил предложить господину тайному надворному советнику Кнаррпанти оставить Франкфурт и лично передать своему государю достопримечательнейший протокол всего дела как достойный результат усердия и как доказательство его проницательности и служебного рвения. Необычайный процесс о похищении стал предметом общих разговоров по всему городу, и Кнаррпанти не мог не обратить внимания, к немалой своей досаде, что при встрече с ним прохожие, в знак своего нескрываемого отвращения, зажимали носы, если же он садился за общий стол в гостинице, его соседи немедленно покидали свои места. Скоро он убрался вон из города. Так пришлось Кнаррпанти со стыдом и срамом очистить то поле битвы, на котором он надеялся пожать лавры.
Нужно сказать, что рассказанные на последних страницах события заняли в действительности немало дней, ибо ясно, что Кнаррпанти не смог бы в короткий срок написать объемистый фолиант. А фолиантом смело можно было назвать его достопримечательный протокол за его почтенные размеры. Ежедневные приставания Кнаррпанти и все его глупейшее, самоуверенное поведение возбудили глубокое негодование в Перегринусе; недовольство его усугублялось еще тем, что он пребывал в полной неизвестности относительно судьбы своей красавицы.