Дорога без следов

Тогда резать или стрелять не надо – тащи пьяного к озеру и немного подержи его голову в воде, пока не перестанет дергаться. Спихни тело подальше от берега и спокойно можешь кричать во весь голос о пропаже второго проводника, а о пристрастии Скопина к выпивке знали очень многие. Отчего бы пьяной скотине не утонуть?

Радушно угощая напарника, Ромин жаловался на вынужденный перерыв в работе, говорил о накопившихся материалах, сетовал, что перетрясся от страха, пряча на период болезни товарища рацию.

Скопин, набив рот, только выразительно мычал в ответ, а бывший поручик думал, что утопить его надо по дороге в Москву, когда будут возвращаться с Урала. Очень удобно – немцы получат радиограмму с данными и объяснением долгого молчания, успокоятся, рассеются последние подозрения у Скопина, на конечной станции Ромин выйдет в город, якобы на встречу со связником, а на обратном пути и…

– Скорее бы все кончилось, – Скопин, вновь отпускавший усы, отвалился от столика и начал ковырять в зубах спичкой. – Силов нет, все высосал лазарет проклятый.

– Погоди немного, – собирая остатки закуски, серьезно пообещал ему Ромин, – недолго осталось терпеть…

В воздухе нещадно болтало – самолет вздрагивал и неожиданно ухал вниз, подпрыгивая, как старый разболтанный автобус на ухабистой сельской дороге, и тогда казалось, что все внутренности разом подкатывают к горлу и норовят через рот выскочить наружу, навсегда покинув свое привычное место. Моторы натужно завывали, транспортник упрямо карабкался выше, ныряя в густые облака, закладывало уши от перепада давления, а потом снова встряхивало, уходил из-под ног решетчатый пол из аккуратных деревянных реек, мутило и подбрасывало. Когда падение замедлялось, пол словно ударял в ноги.

Скосив глаза, Волков увидел в синем призрачном свете салона лицо сидящего рядом Семенова – неестественно бледное, потное, с полуоткрытыми глазами. Заметив, что на него смотрят, он попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой и жалкой. Антон подмигнул ободряюще и отвернулся – сам наверняка выглядит ничуть не лучше, а к горлу подкатывала новая волна тошноты. Нет, рожденный ползать летать не может, однако приходится.

Но вскоре болтанка прекратилась, моторы загудели ровнее, затянув свою заунывную песню на одной ноте: чувствовалось, что набрали приличную высоту. Из кабины вышел один из летчиков и, весело улыбаясь, заглянул в лица пассажиров – как там они, живы еще?

– Оторвались, – перекрикивая гул моторов, сообщил он.

– От кого? – поправляя на груди ранец парашюта, опросил Семенов.

– Ночные истребители, – нагнувшись, объяснил пилот. – Днем они спят или ходят в темных очках, как кроты, чтобы в темноте видеть, а как стемнеет, вылетают на охоту за нашими. Настырные, просто спасу нет. Штурмовики уже два раза их аэродром накрывали, да видно, мало.

Похлопав пассажиров по плечам тяжелой ладонью, летчик снова улыбнулся и ушел. Прикрыв глаза, Антон судорожно глотнул несколько раз – никак не пропадали тошнота и давящая боль в ушах. Нет, внизу, на земле, все же как-то привычнее и спокойнее, чем под облаками.

Надежного аэродрома у партизан нет, придется прыгать на свет костров, выложенных условной фигурой, которая менялась каждый день, о чем договаривались шифровками по рации. Сегодня должны зажечь «звезду» – пять костров и один в середине. Интересно, какая там поляна, угадаешь ли точно на нее? Падать на деревья очень не хотелось, а кругом будет лес. Да ну его, думать об этом…

Оправившийся Павел Романович повеселел, достал из кармана комбинезона спрятанную перед вылетом плитку шоколада, знаками показал, что угощает, но, увидев отрицательный жест Волкова, убрал и постучал пальцем по стеклу циферблата часов: скоро прилетим. Антон согласно кивнул и подтащил поближе к люку мешки с грузом – патроны к автоматам, мины, перевязочный материал, лекарства, свежие газеты…

Костры появились внизу неожиданно – маленькие, тускло рдевшие в темноте точки, словно искры на угольно-черной золе. В открытый люк ворвался холодный ветер, самолет пошел на разворот, и стоявший около люка пилот прокричал, что сначала надо прыгать им, а потом он выбросит тяжелые мешки. Темнота с алыми точками костров далеко внизу одновременно притягивала и отталкивала, призывая остаться на борту, не делать сумасбродного шага вниз, отрубающего все пути к отступлению. Волков неоднократно слышал, что немцы, расшифровав радиограммы или воспользовавшись полученными от предателей сведениями, выкладывали свои костры, заманивая на них десантников или заставляя наших летчиков сбросить грузы. Часто костры выкладывали просто так, наобум, вытягивая их в одну линию, или располагая «конвертом», надеясь на случайную удачу – вдруг совпадет и русские клюнут. Где условленные в радиограмме сигналы ракетами?

И тут внизу вспыхнули блеклые звездочки трех белых ракет – есть, все правильно. Почувствовав на плече ладонь пилота – это прощание, пожелание успеха и приказ прыгать, поскольку говорить мешает гул моторов, да и зачем сейчас какие-то слова, – Антон шагнул вперед и вывалился в темную ледяную пустоту.

Забило дыхание встречным ветром, раздувая щеки, выжимая из глаз обильные слезы, стягивая кожу от холода. Потом хлопнул, наполняясь воздухом, купол парашюта и падение замедлилось – стало видно костры, темную полосу густого леса, маленькие фигурки людей, суетливо мелькавшие в розовом отсвете пламени разложенных в ямах костров, даже почудился запах смолистой гари еловых ветвей. Выше белел купол парашюта Семенова, получившего перед вылетом на задание псевдоним «Григорьев». Сам Антон остался, как и прежде, «Хопровым».

Приземлившись, он поразился тишине и словно обрушившимся на него запахам весеннего леса – они словно ароматным облаком окружили его в сырой прохладе ночи. Далеко-далеко гудел шмелем улетевший самолет, справа стеной стоял лес, слева поляна, за ней тоже лес, а впереди костры, от которых бежали люди. Быстро отцепив лямки парашюта, Волков поискал глазами в небе Семенова-Григорьева. Вон он, приземляется немного в стороне, хорошо, что не отнесло на деревья.

Выставив автомат в сторону бежавших, Антон спросил пароль. Услышав его, опустил оружие и начал собирать парашют. Подоспевшие партизаны помогли увязать стропами белый купол и поспешили навстречу Семенову. Где-то за лесом слышны были выстрелы – дробно и гулко бил немецкий пулемет, бухали винтовки.

– Уходим, – потянул Волкова за рукав заросший щетиной партизан, – покою не дают, сволочи. Осмелели чегой-то, даже ночами лезут.

Несколько человек заливали костры «по-пионерски», мочась в ямки и забрасывая огонь землей при помощи саперных лопаток. Пламя сопротивлялось, не желая умирать, но вскоре потухло, и стало еще темнее. Маленькая группа пестро одетых людей, вооруженых немецкими автоматами и карабинами, красноармейскими винтовками и ППШ, направилась в чащу.

Слыша почти на затылке дыхание Павла Романовича, Антон шел, держась за спиной пожилого партизана, казалось, насквозь пропахшего махоркой. Под ноги то и дело попадались вылезшие на неприметную в темноте тропинку корни деревьев, пеньки и сухие сучья. Сзади тащили сброшенные с самолета тюки.

На счастье, идти пришлось недалеко – в неприметном овражке ждали спрятанные лошади.

– Верхами можете? – передавая Антону повод, сделанный из обычной веревки, поинтересовался один из встречавших.

– Далеко пойдем? – попробовал выяснить Волков, устраиваясь на самодельном, жутко неудобном седле и ища ногами веревочные стремена.

– Ни, верст двадцать, а может, и с гаком, – партизан весело оскалил в темноте кипенно-белые зубы. – В случае чего держитесь за гриву, донесет.

Навьючили на лошадей поклажу, взобрался на вислозадую кобылку Семенов, привычно разбирая поводья, сели в седла партизаны – и тронулись.

Лес стоял по сторонам тихий, только шумел где-то поверху ветер, качая кроны деревьев и безуспешно пытаясь разогнать ходившие по небу тучи, чтобы выпустить на волю звезды. Пахло сыростью, стоялым болотом и прелым прошлогодним листом – чуть горьковато, щемяще жалобно и тревожно, рождая в душе неясное беспокойство. Спрятавшись в зарослях, покрикивала неизвестная ночная птица, пытались хлестнуть по лицу ветви кустов, глухо стучали по мягкой лесной земле копыта, и этот негромкий звук тут же стихал, украденный деревьями, и возникал вновь, чтобы опять пропасть.

Ехали долго. Небо на востоке, откуда прилетели Семенов и Антон, уже начало сереть, наливаясь жемчужным отсветом нарождающегося нового дня, когда добрались до лагеря – землянки и шалаши приткнулись под купами кустов и под деревьями, прикрывшись сверху валежником и проросшим свежей травкой дерном. Еще за несколько километров до лагеря прибывших встретили партизанские секреты и проводили от заставы к заставе.

«Здесь один из отрядов, – понял Антон, – или штаб бригады».

Спрыгнув на землю, он почувствовал, как затекли от долгой дороги ноги, – давно не сидел в седле, да и разве можно назвать седлом странное сооружение из деревяшек и прихваченной поперек брезентовым ремнем подушки, набитой не то мхом, не то трухой?

Подошел средних лет человек – чисто выбритый, с внимательными темными глазами, одетый в кожаное немецкое пальто, – подал руку:

– Михаил Петрович Чернов. Мы вам земляночку отдельную нашли, отдохните с дороги часок, потом потолкуем.

Земляночка оказалась тесной, с небольшим столом из сосновых плах и двухъярусными нарами. Низкое оконце почти не давало света, в углу притулилась железная печурка с выведенной в крышу жестяной трубой, но все равно после полета и многочасового качания в седле приятно вытянуться во весь рост на нарах и чувствовать, как уходит из ног предательская дрожь, вдыхать запахи земли и слышать негромкие звуки жизни партизанского лагеря – ржание лошадей, позвякивание ведер, хриплый голос, отчитывающий какого-то Алехановича, не так располосовавшего ножом принесенный парашютный шелк…

Чернов пришел через два часа. Вместе с ним появился мрачноватый мужчина в гимнастерке старого образца без знаков различия. Его глубоко посаженные светлые глаза смотрели хмуро и недоверчиво.

– Колесов, – представил его секретарь подпольного райкома, – командует у нас разведкой.

Антон знал, что Колесов профессиональный чекист, и потому, не дожидаясь вопросов, предъявил ему свое удостоверение, отпечатанное на квадратике плотного желтоватого шелка.

– Спрашивайте, – возвращая шелковку, немного подобрел начальник разведки. – Чем можем, постараемся помочь, правда, мы до сих пор не знаем, в чем дело.

– Речь пойдет о Сушкове, – угощая хозяев папиросами, начал Семенов. – С кем он работал?

– С Прокопом, – прикуривая от коптилки, отозвался Колесов. – Тот был участковым в милиции, а раньше в уголовном розыске служил. Толковый мужик, ранения имел в борьбе с бандами, потому и ушел с оперативной работы. Здесь Прокопа почти не знали, и мы направили его в город. Сергачев его настоящая фамилия – Андрей Прокопьевич Сергачев. Мы сообщали. Псевдоним он взял по отчеству.

– При каких обстоятельствах он погиб? – вступил в разговор Антон.

– Случайность, – выпуская дым из широких ноздрей, нехотя начал рассказывать Колесов. – Возвращался из города к нам и напоролся на мины. Немец не сообщает, где и когда их ставит, особенно если рядом с лесом. Я сам ездил хоронить, сомнений в том, что это был действительно Сергачев, у меня нет. Мы до войны вместе работали по борьбе с бандитизмом.

Помолчали, отдавая дань памяти погибшему, потом Чернов, беспокойно ворочая шеей в вороте френча, настороженно поинтересовался:

– Имеете подозрения? Какие? Сушкова я знал еще с Гражданской. Толковый, но скрытный. Я, бывало, подсяду вечерком к костру, заведу с ним разговоры по душам, чую, что он из офицеров, правда, в небольших чинах, но чую, а он в молчанку играл или болтал о пустяках. Комвзвода его красноармейцы сами выбрали, доверяли, воевать он умел. Зря вперед не лез, но и труса не праздновал, людей берег. От казачьей конницы вместе мы уходили, потом его тиф свалил. Меня перебросили в другую часть, и разошлись наши пути, а потом встретились уже перед войной, на дороге, когда он бродяжничал.

– И вы его сразу узнали, Михаил Петрович? После стольких лет и невзгод? – словно между делом, бросил Семенов.

– Я ему жизнью обязан, – обиженно поджал губы Чернов, – кабы не он, срубили б меня казачки. Какой из меня тогда был военный, впрочем, и сейчас тоже не очень-то… Как его увидел, то прямо сердце екнуло – думаю, неужто он? Ну а потом проверял, конечным делом, не откуда-нибудь, из тюрьмы человек пришел. Колесов помогал его устроить на работу, вместе предложили Дмитрию Степановичу остаться у немцев в городе. Как хотите, я Сушкову верю. Много ценного передал, с нашей помощью в «Виртшафтскоммандос» к фон Бютцову пристроился, да как оказалось, себе на погибель.

Он снял шапку, обнажив облысевшую голову, и сразу стал заметен возраст Чернова. По контрасту с загорелым лицом, с малоприметными морщинами, прятавшимися в несходившем и зимой загаре человека, много времени проводящего на открытом воздухе, лысина показалась мучнисто-белой, обрамленной поседевшими волосами, сохранившими свой первоначальный цвет только на висках и над ушами. Сморщив изрезанный глубокими морщинами лоб, Михаил Петрович спросил:

– Этот, который с ним в немежском СД сидел, а потом бежал, чего про Сушкова говорил? Какие тот получил сведения?

Павел Романович отвернулся к оконцу, словно и не слышал вопроса; наблюдавший за прилетевшими гостями Колесов, видя это, опять нахмурился, и Антон, глядя прямо в глаза секретаря, ответил:

– Затем и прилетели, чтобы узнать.

Начальник разведки партизанской бригады только вздохнул и хрустнул пальцами, уставив ледышки глаз в стол.

– Фото Сушкова беглецу показывал?! – не поднимая глаз, буркнул он.

– Не узнал, – повернул голову Семенов. – Однако, если бы узнал, это подозрительно. У нас есть только портрет Сушкова до осуждения, а прошло много лет, и избили его до неузнаваемости. Здесь искать противоречия трудно. Остальные приметы переводчика полностью совпадают с тем, что вы нам передали. Приметы Прокопа-Сергачева, или Андрея, тоже. Он что вам сообщал перед гибелью?

– После приезда из Берлина эсэсовского чина Дмитрий ездил с фон Бютцовым на охоту, устроенную для гостя. Вернувшись в город, попросил через связную о срочной встрече, но по дороге на явку был арестован.

– Явка на Мостовой, три? – уточнил Антон.

– Да, – глухо ответил Колосов, – там Прокоп жил у одной старухи. Дом сгорел уже после гибели Сергачева. Мы проверяли, обычный несчастный случай. По Слободе тоже работали – его знают, действительно воевал в партизанах и сидел в лагерях, несколько раз бежал. Прокоп сообщал, что к нему приходила девчонка из деревни, где скрывался беглец. Тут немцы везде его фото на листовках развешивали, ошибки быть не могло. Мы дали добро на встречу, надеясь узнать, что хотел сообщить Сушков, но, возвращаясь после встречи в отряд, Сергачев подорвался на мине. Тело я видел.

– Да, я слышал, – напомнил Волков. – В деревне были?

– Пожгли каратели, – вздохнул Чернов, – всю пожгли, а жителей расстреляли. Кто-то донес, а кто, нам выяснить пока не удалось.

– После побега, особенно когда Слободу не нашли, немцы как с цепи сорвались, – помолчав, продолжил Колесов. – Весь город и район вверх дном перевернули, карательные экспедиции одна за другой, нам пришлось отойти, связь с людьми в городе почти оборвалась, а когда опять перебазировались, то выяснилось, что подполье надо практически заново воссоздавать. Полютовали они в Немеже.

– Как сейчас? – поправил фитиль коптилки Семенов.

– Налаживаем, – начальник разведки явно был не расположен к пространным объяснениям, – восстановили несколько явок, работаем.

Было слышно, как топчется около землянки специально выставленный часовой; в низкое, почти вровень с землей, оконце проник тонюсенький лучик солнца, предвещая близкий вечер; где-то неподалеку рубили дрова, и топор звонко стучал, раскалывая поленья. С тихим шорохом сыпался песок с земляных стен, обитых березовыми неошкуренными жердями, делавшими землянку светлее.

Мигал огонек коптилки, сделанной из гильзы немецкого снаряда, и без этого огненного мотылька с траурной каймой сажи на конце язычка пламени даже березовые жерди не спасли бы от сумрака. Ломались на стенках тени сидевших за столом людей, а снаружи причудливо играл вечерними красками угасающий весенний день – ветреный, прохладный, но уже заметно припекающий на затишье, с сочной зеленью надевшего свой роскошный наряд леса и первыми цветами на полянах.

«Сидим, как заговорщики, – невесело подумал Волков, – и не можем сказать друг другу всего в открытую. Правда, Чернов и Колесов могут, а у нас нет на это права: слишком многое будет потом связано даже с одним неосторожно брошенным словом».

– Подходы к немцам есть? – прервал он затянувшееся молчание. – Или после гибели Сушкова все отрублено?

– Такого, как Дмитрий Степанович, нам, конечно, теперь найти трудненько, – вздохнул Чернов. – Хороший был человек, пусть и путался в жизни, но какой-то незащищенный, что ли, хотя и постоять за себя умел. Терялся от несправедливости судьбы и людей, мягкий чересчур, но языком немецким владел, как истый фриц. Долго они ему доверяли, однако Бютцов, как ни прискорбно, оказался хитрее нас. А подход мы нашли, правда хилый, зачем скрывать – парикмахерша, обслуживает ихних летчиков с аэродрома.

– Надежна? – прикуривая от огонька коптилки, бросил на секретаря испытующий взгляд Семенов, поняв невысказанную мысль Антона.

– Хотите в город отправиться? – вопросом на вопрос ответил Колесов.

– Контакт можно установить с этой парикмахершей? Кстати, как ее зовут? – поинтересовался Волков.

– Нина, – ковыряя ногтем сучок на сосновой плашке стола, отозвался начальник разведки. – Как хотите, так и устроим, а насчет надежности можете не сомневаться. Что еще?

– Надо отправить разведку в поиск по определенному маршруту, – попросил Волков, – проверить путь Слободы к фронту. Можете? И… как там Бютцов поживает?

– Разведчиков подготовим и пошлем, – согласился Колесов, – а немчик ваш живет неслабо, в замке устроился, где госпиталь люфтваффе. Там и его берлинское начальство обитает. В город ездят, но не часто, больше вызывают местных гадов к себе. Общаются преимущественно с начальником СС и полиции Лиденом, с армейскими чинами и, крайне редко, с гражданской администрацией. Бютцов весь замок перекопал, это еще Сушков рассказывал, сокровища, якобы спрятанные польским паном, ищет. Говорят, картины нашел, но я пока не установил, правда или нет. Целый саперный батальон держит для раскопок.

– Немцев в Немеже много? – Семенов примял окурок в пустой жестянке и достал новую папиросу.

Первые сутки их пребывания в немецком тылу скоро подойдут к концу, а нового еще ничего узнать не удалось, и дополнить сведения, которые уже собраны в Москве, пока практически нечем. Если дело так пойдет и дальше, сколько же тут придется торчать? Ждать в Центре не станут. Прокоп-Сергачев подорвался на мине; деревню, в которой прятался после побега Семен Слобода, немцы сожгли, расстреляв всех жителей; дом, где располагалась явка, сгорел вместе с хозяйкой; Сушкова повесили во дворе тюрьмы СД, а сам Слобода обезумел от пережитого… Дела!

– Хватает, – погладив себя ладонью по лысине, горько усмехнулся Михаил Петрович, – аэродромная обслуга и охрана, в том числе словаки, – он начал загибать пальцы, – саперы из замка, госпитальная обслуга, гарнизон с эсэсовским взводом комендатуры, полицаи, гестапо, летчики, охрана станции, каратели, части, отведенные с фронта для отдыха и пополнения, автомастерские, депо, мостоотряд. Еще тюрьма с усиленной охраной и снабженцы-тыловики. Те вообще, как крысы, шастают.

– Что про берлинского гостя слышно? – Антон откинулся спиной на березовые жерди, ощутив их округлую твердость и тонкий, не успевший выветриться аромат леса. Послать бы к чертям всю эту войну, уйти сейчас в заросли, дышать полной грудью, забыв о немцах, подозрениях в измене, перелетах через линию фронта. Жизнь так хрупка и случайна, а мы сами укорачиваем ее себе и другим, только в конце пути начиная понимать, как многое сделано зря, как никчемно и бездарно потратил силы, не помогая, а мешая другим жить.

Но сейчас он именно помогает, и нет права забывать о долге, предавать тех, кто доверил ему свою судьбу. И это не только генерал, лихой кавалерист в прошлом, заключенный тоже в прошлом, а ныне командующий фронтом, – это Ермаков, сотни тысяч красноармейцев и командиров, огромные массы людей, чья дальнейшая судьба прямо или косвенно зависит от того, что и как сделают здесь с помощью укрывшихся в лесах народных мстителей два прилетевших из Москвы разведчика-чекиста.

– Сушков, помню, рассказывал про него, – откликнулся Колесов. – Тощий, волосики серые, высокий, костистый, на пальце перстенек носит с черепом. Серебряный, что ли, в общем, белого металла.

– Платиновый, – поправил Волков. – Это оберфюрер Бергер из РСХА, а колечко с черепом ему лично Гиммлер подарил за службу. У них считается очень почетным получить такой презент от рейхсфюрера. У Бютцова шрам на голове есть? Вот тут? – он показал, где должен остаться след его пули.

– Есть, – удивленно посмотрел на него Колесов. – Точно. Знакомый, что ли?

– Это несущественно, – прервал его Семенов, – просто о противнике следует знать все, вплоть до мелочей, поэтому Хопров интересуется. Готовьте поиск разведчиков, маршрут мы дадим и начнем собираться в город. Желательно, чтобы нас в лагере видели как можно меньше.

– Ежику понятно, – буркнул начальник разведки. – Если мундирчики немецкие хотите натянуть, то не советую. Жестоко у них там с учетом не только прибывающих, но и проезжающих. Первый же патруль остановит и потащит в комендатуру. Лучше попробовать с местным населением смешаться и пройти, хотя это тоже… Но мы еще помозгуем, как все устроить, есть одна мыслишка. Если вопросов больше нет, то сейчас я вам ужин принесу, а потом зайду с бумагами. Посидим, покурим, про оперативную обстановочку в Немеже расскажу. У меня все немецкие приказы и распоряжения подобраны в хронологическом порядке, трофейные документы есть, письма солдат и офицеров. Глядишь, пригодится чего.

– Спасибо, – улыбнулся Волков…

Ночью Антон долго лежал на нарах, прислушиваясь к шумам леса и к тому, как беспокойно вертится внизу Павел Романович. Не спалось ему – день тяжелый, полный разговоров и напряженной работы. Колесов принес несколько сумок бумаг и сильный фонарь. Читали до одури, до рези в глазах – приказы, листовки, распоряжения бургомистрата и военного коменданта, предписания, письма немцев к родным и знакомым, справки жандармерии и полиции, биржи труда и интенданских служб. Горы документов, за которыми – невидимый постороннему глазу каждодневный и опасный труд подпольщиков и чекистов, партизанских разведчиков и связных. Попутно расспрашивали начальника разведки о работе подполья в городе, обстановке в прилегающих к нему районах, ценах на базаре и черном рынке, приметах выявленных осведомителей полиции и гестапо, изучали разведданные, полученные подчиненными Колесова.

Начальник разведки притащил с собой и большой, сложенный в несколько раз лист плотной бумаги с планом Немежа, изданный еще в панской Польше. Наложив на него полупрозрачную кальку с новыми названиями улиц, данными уже при советской власти и аккуратно надписанными карандашом немецкими названиями, он, показывая на условные значки, объяснил, где располагается тюрьма СД, городская управа, биржа, рынок с торговыми рядами, костелы, замок, гестапо и резиденция военного коменданта.

Его толстый палец уверенно полз по ущельям улиц и тыкал ногтем в квадратики зданий:

– Дом пять, автомастерские… Потсдамштрассе, бывшая Мицкевича, дом двенадцать, общежитие полиции…

«Совсем он не сухарь, закоснелый в своей подозрительности, как мне показалось вначале, – подумал Антон, слушая Колесова и наблюдая за ним. – Просто человек смертельно устал и привык постоянно держаться настороже. А так он мужик свойский, дело знает туго, а что не расположен к сантиментам и не заискивает перед прилетевшими, за это честь ему и хвала. Лучше иметь дело со знающим человеком, пусть усталым и несладким по характеру, чем с пустым угодливым попугаем, ничем не способным помочь. А сколько сейчас “попугаев” сидит на разных должностях и командует такими, как Колесов…»