Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия

Шольц (Scholz, 1887) усматривает одну из проявляющихся в сновидении форм душевной деятельности в «аллегоризирующем преобразовании», которому подвергается материал сновидения. Зибек констатирует наличие в сновидении «дополняющей толковательной способности» души (Siebeck, 1877), которая используется ею в отношении всего, что было увидено и воспринято. Особую трудность представляет оценка так называемой высшей психической функции в сновидении, то есть функции сознания. Поскольку о сновидении мы хоть что-либо знаем лишь благодаря сознанию, не может быть никакого сомнения, что во время сна оно сохраняется; тем не менее Шпитта считает (Spitta, 1882), что в сновидении сохраняется только сознание, но не самосознание. Дельбёф (Delboeuf, 1885) признается, что такого различия понять он не может.

Законы ассоциации, по которым соединяются представления, относятся также и к образам сновидения; более того, их господство проявляется в сновидении более четко и ясно. Штрюмпель (Strümpell, 1877): «Сновидение, по-видимому, протекает по законам либо исключительно чистых представлений, либо органических раздражений, вызывающих такие представления, то есть без рефлексии и разума, эстетического вкуса и моральной оценки». Авторы, взгляды которых я здесь привожу, представляют себе образование сновидений примерно так: сумма чувственных раздражений, действующих во сне и проистекающих из различных источников, рассматривавшихся в другом месте, вызывает в душе прежде всего множество впечатлений, предстающих в виде галлюцинаций (по Вундту – в виде иллюзий, поскольку они происходят от внешних и внутренних раздражителей). Эти галлюцинации соединяются друг с другом по известным законам ассоциации и, в свою очередь, пробуждают, по тем же законам, новый ряд представлений (образов). Весь материал затем перерабатывается, насколько это возможно, благодаря сохранившимся остаткам душевной способности упорядочивания и мышления (см., например, работы Вундта (Wundt, 1874) и Вейгандта (Weygandt, 1893). Просто до сих пор пока еще не удалось выяснить мотивы, которые позволили бы понять, почему образы, не имеющие причины вовне, возникают по тому или по другому закону ассоциации.

Вместе с тем не раз отмечалось, что ассоциации, соединяющие друг с другом представления в сновидении, имеют совершенно особый характер и отличаются от ассоциаций, действующих в бодрствующем мышлении. Так, например, Фолькельт (Volkelt, 1875) утверждает: «В сновидении представления соединяются друг с другом по случайному сходству и практически неуловимой внутренней связи. Все сновидения пронизаны такими шаткими, непрочными ассоциациями». Маури придает наибольшее значение этой особенности соединения представлений, позволяющей ему показать аналогию жизни во сне с некоторыми психическими расстройствами. Он выделяет две главные особенности «délire»: 1) une action spontanée et comme automatique de l’esprit; 2) une association vicieuse et irrégulière des idées[32] (Maury, 1878). Сам Маури приводит два превосходных примера сновидений, в которых простое созвучие слов способствует соединению представлений. Однажды ему приснилось, что он совершил паломничество (pélerinage) в Иерусалим или Мекку, а затем после многих приключений оказался у химика Пеллетье (Pelletier), который после разговора дал ему цинковую лопату (pelle), и в последующем фрагменте сновидения она превратилась в огромный меч (ibid., 137). В другой раз он шел во сне по тракту и по придорожным столбам отсчитывал километры; после этого он оказался у бакалейщика, у которого были большие весы. Какой-то человек клал на чашу весов килограммы, отвешивая Маури товар; затем бакалейщик сказал ему: «Вы не в Париже, а на острове Гилоло». За этим последовали разные образы: он увидел цветы лобелии, потом генерала Лопеса, о смерти которого недавно читал, и, наконец, перед самым пробуждением ему снилось, что он играл в лото (ibid. [126])[33].

Но пожалуй, мы не можем оставить без внимания то, что такое принижение психической деятельности сновидения не осталось без возражений с другой стороны. Хотя, казалось бы, возражать здесь сложно. Нельзя, впрочем, и придавать большого значения словам одного из авторов, принижающих душевную жизнь в сновидении (Spitta, 1882), утверждающего, что во сне царят те же психологические законы, что и в бодрствовании, или словам другого исследователя (Dugas, 1897a), который пишет: «Le rêve n‘est pas déraison, ni même irraison pure»[34]. Тот и другой не делают даже усилий соотнести такую оценку с описанной ими же самими психической анархией и ослаблением всех функций во сне. Но другие, по-видимому, считали возможным, что в безумии сновидения есть все же свой метод, быть может, только притворство, как у принца Датского, к безумию которого относится приведенное здесь проницательное суждение. Эти авторы, видимо, не решились судить по внешнему виду, или тот внешний вид, в котором представало перед ними сновидение, был другим.

Так, например, Хэвлок Эллис (Ellis, 1899) определяет сновидение, не желая останавливаться на его кажущейся абсурдности, как «an archaic world of vast emotions and imperfect thoughts»[35], изучение которого способно помочь нам понять примитивные фазы развития психической жизни.

Дж. Салли (Sully, 1893) отстаивает такую же точку зрения на сновидение[36] в еще более категоричной и более убедительной форме. Его суждения заслуживают тем большего внимания, если мы будем иметь в виду, что он, как, пожалуй, ни один другой психолог, был убежден в скрытой осмысленности сновидения. «Now our dreams are a means of conserving these successive personalities. When asleep we go back to the old ways of looking at things and of feeling about them, to impulses and activities – which long ago dominated us»[37].

Такой мыслитель, как Дельбёф, утверждает – правда, не приводя доказательств, опровергающих другой материал, и поэтому, в сущности, несправедливо: «Dans le sommeil, hormis la perception, toutes les facultés de l’esprit, intelligence, imagination, mémoire, volonté, moralité, restent intactes dans leur essence; seulement, elles s’appliquent à des objets imaginaires et mobiles. Le songeur est un acteur qui joue à volonté les fous et les sages, les bourreaux, et les victimes, les nains et les géants, les démons, et les anges»[38] (Delboeuf, 1885). Энергичнее всего оспаривает принижение психической деятельности в сновидении маркиз д’Эрве (d’Hervey, 1867), с которым бурно полемизировал Маури и сочинение которого я, несмотря на все усилия, не сумел раздобыть[39]. Маури говорит о нем (Maury, 1878): «M. le Marquis d’Hervey prête à l’intelligence, durant le sommeil, toute sa liberté d’action et d’attention et il ne semble faire consister le sommeil que dans l’occlusion des sens, dans leur fermeture au monde extérieur: en sorte que l’homme qui dort ne se distingue guère selon sa manière de voir, de l’homme qui laisse vaguer sa pensée en se bouchant les sens; toute la différence qui sépare alors la pensée ordinaire du celle du dormeur c’est que, chez celui-ci, l’idée prend une forme visible, objective et ressemble à s’y méprendre, à la sensation déterminée par les objets extérieurs; le souvenir revêt l’apparence du fait présent»[40].

Однако Маури добавляет: «Qu’il y a une différence de plus et capitale à savoir que les facultés intellectuelles de l’homme endormi n’offrent pas l’équilibre qu’elles gardent chez l’homme éveillé»[41].

У Вашида (Vaschide, 1911)[42], который наилучшим образом знакомит нас с книгой д’Эрве, мы обнаруживаем, что этот автор о кажущейся бессвязности сновидений высказывается следующим образом[43]: «L’image du rêve est la copie de l’idée. Le principal est l’idée; la vision n’est qu’accessoire. Ceci établi, il faut savoir suivre la marche des idées, il faut savoir analyser le tissu des rêves; l’incohérence devient alors compréhensible, les conceptions les plus fantasques deviennent des faits simples et parfaitement logiques»[44]. И далее: «Les rêves les plus bizarres trouvent même une explication des plus logiques quand on sait les analyser»[45].

Й. Штерке (Stärcke, 1913) обратил внимание на то, что такой же взгляд на бессвязность сновидений в 1799 году отстаивал один старый автор – Вольф Давидсон, который мне был неизвестен: «Странные скачки наших представлений в сновидении имеют свое объяснение в законе ассоциаций, но только это соединение иногда осуществляется в душе незаметно, и в результате нам часто кажется, будто мы наблюдаем скачок представлений там, где его нет».

Шкала оценки сновидения как психического продукта имеет в литературе большую протяженность; она простирается от глубочайшего пренебрежения, с проявлением которого мы уже познакомились, до предчувствия не раскрытой пока еще его ценности и переоценки, ставящей сновидение значительно выше душевной деятельности в бодрствовании. Хильдебрандт, который, как мы знаем, дает психологическую характеристику жизни во сне в трех антиномиях, в третьем из этих противоречий обобщает конечные пункты этого ряда так (Hildebrandt, 1875): «Это находится между повышением, потенцированием, нередко доходящим до виртуозности, и, с другой стороны, значительным снижением и ослаблением душевной жизни, часто оказывающейся ниже уровня человеческого».

«Что касается первого, то кто не знает по собственному опыту, что в творчестве гения сна проявляются иногда глубина и искренность чувства, тонкость ощущения, ясность мысли, меткость наблюдения, находчивость, остроумие – все, что по скромности нашей мы не признали бы своим достоянием в бодрствующей жизни? Сновидение обладает чудесной поэзией, меткой аллегорией, несравненным юмором, превосходной иронией. Оно видит мир в своеобразном идеализированном свете и усиливает эффект своих проявлений зачастую в самом тонком понимании их сокровенной сущности. Оно представляет нам земную красоту в истинно небесном блеске, возвышенное – в наивысшем величии, страшное – в самых ужасающих образах, смешное – с неописуемым комизмом; и иногда после пробуждения мы настолько исполнены каким-либо из таких впечатлений, что нам кажется, будто реальный мир никогда не давал нам ничего подобного».

Возникает вопрос: действительно ли это один и тот же объект, к которому относятся те пренебрежительные замечания и это воодушевленное восхваление? Неужели одни упустили из виду сновидения абсурдные, а другие – проницательные и проникновенные? Но если бывают и те и другие – сновидения, заслуживающие той и другой оценки, то имеет ли смысл искать психологические характеристики сновидения? Не достаточно ли будет сказать, что в сновидении возможно все – от глубочайшего снижения душевной жизни до ее повышения, необычного для бодрствования? Каким бы удобным ни было такое решение вопроса, ему противостоит предположение, лежащее, по-видимому, в основе стремлений всех этих исследователей сновидений: существует универсальная в своих общих чертах характеристика сновидения, которая должна устранить эти противоречия.

Нельзя отрицать, что психическая деятельность сновидения находила более охотное и теплое признание в тот давно минувший интеллектуальный период, когда умами владела философия, а не точные естественные науки. Изречения, как, например, Шуберта (Schubert, 1814) о том, что сновидение является освобождением духа от власти внешней природы, избавлением души от оков чувственности, и аналогичные суждения младшего Фихте (Fichte, 1864, т. I)[46] и других, которые в целом описывают сновидение как подъем душевной жизни на более высокую ступень, сегодня нам кажутся едва ли понятными; в настоящее время их повторяют разве что мистики и набожные люди[47]. Проникновение естественно-научного образа мышления сопровождалось реакцией в оценке сновидения. Именно представители медицины скорее других склонны считать психическую деятельность в сновидении малосущественной и не имеющей ценности, тогда как философы и неискушенные наблюдатели – психологи-любители, – мнением которых нельзя пренебрегать именно в этой области, в полном согласии с догадками простых людей, как правило, признавали высокую психическую ценность сновидений. Кто склоняется к низкой оценке психической деятельности во сне, тот, естественно, в этиологии сновидения будет отдавать предпочтение соматическим источникам раздражения; у того, кто считает, что видящая сны душа сохраняет большую часть своих способностей, существующих в бодрствовании, разумеется, не будет никакого мотива не признавать у нее самостоятельных побуждений к снови́дению.

Из всех функций, повышение которых при здравом сравнении можно признать за сновидениями, больше всего обращает на себя внимание функция памяти; мы уже подробно обсуждали нередкие проявления, доказывающие это [см. раздел Б]. Другое, часто превозносившееся старыми авторами, преимущество сновидения, а именно, что оно способно не считаться со временем и пространством, легко можно считать иллюзией. Это преимущество, как отмечает Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875), является преимуществом иллюзорным; снови́дение точно так же считается со временем и пространством, как и бодрствующее мышление, и именно потому, что оно само является лишь формой мышления. С точки зрения времени сновидение может обладать неким другим преимуществом, в ином смысле быть независимым от течения времени. Сновидения, подобные приведенному выше сновидению Маури о его казни на гильотине, по-видимому, доказывают, что сновидение способно переработать за очень короткий промежуток времени гораздо больше содержаний восприятия, нежели наша психика в состоянии бодрствования. Тем не менее этот вывод оспаривался с использованием различной аргументации; после появления статей Ле Лорена (Le Lorrain, 1894) и Эггера (Egger, 1895) «о мнимой продолжительности сновидений» по этому поводу развернулась интереснейшая дискуссия, которая, пожалуй, пока еще не внесла полной ясности в этом щекотливом и сложном вопросе[48].

То, что сновидение способно взять на себя дневную интеллектуальную работу и довести ее до завершения, не достигнутого днем, то, что оно способно разрешать сомнения и проблемы, а у поэтов и композиторов может стать источником нового вдохновения, судя по многочисленным сообщениям и на основании примеров, собранных Шабане (Chabaneix, 1897), не подлежит никакому сомнению. Но если не сам факт, то все же его трактовка вызывает сомнения, касающиеся принципиальных вещей[49].

Наконец, провозглашаемая пророческая сила сновидения представляет собою объект спора, в котором с трудом преодолимые сомнения сталкиваются с упорно повторяемыми уверениями. Авторы эти избегают – и, пожалуй, обоснованно – отрицать все факты, относящиеся к этой теме, поскольку, возможно, в ближайшее время найдется естественное психологическое объяснение ряда подобных случаев.

Примечания