…Но Буря Придёт

Ладони её твёрдо обняли мужчину, надёжно обвив его торс в плитках прочной полосчатки. Дейвонка плотно прижалась всем телом к тому, упёршись острыми девичьими грудями в железо брони –ощущая забытое прежде спокойствие, коим веяло подле него, пробуждая в ней робостный трепет с волнением.

Дорога была далека и долга. Но незримый людским очам ветер как о́тголос бури взметнул её сердце, толкая застывшую прежде в отчаянии страшной потери замёрзшую кровь. И Гудрун из Скъервиров молча, с усмешкой на тонких губах оглянулась назад на мгновение, прощаясь с землёю отцов – и в волнении воззрила туда, где пролёг её будущий путь – далеко-далеко, сколь хватало глазам обозрить небокрай за оставленным сзади хребтом перевала к открытому взору простору полночных пределов Ардну́ра.

Там, где был её дом, её новое имя и рок, что несла она молча в себе – что когда-то быть может вернётся на север тем ветром из бездны.

Ибо всё в мире – каждый наш шаг – знает свой нам непознанный срок… и свою за то тяжкую плату…

-

Солнце сошло с жаркой выси полудня к закату, когда утомлённые кони примчали большой заго́н воинов по пустынным теперь большакам к лежащему далеко от недавнего ратного поля небольшому городищу Железный Холм. До начала распри принадлежавшее могущественному дейвóнскому роду Ёрваров, теперь оно лежало на землях под властью правителя Эйрэ, но обезлюдевшее после бегства его многих жителей и ухода войск арвеннида на решающее сражение было почти что безлюдно.

Остались вдали за их спинами выщербленные недавней осадой и нáступом а́рвейрнского воинства стены Ярнха́дда. Заго́н свернул с шедшей на юг до далёкой отсюда Гвин-э́байн дороги на низкое взречье. Рыхлая мокрая почва комками взлетала из-под копыт их усталых коней, пока всадники добирались до высокого, поросшего лесом крутого холма у реки Тиховодной – одного из северных притоков могущественной Белой.

– Дальше я буду один, сын. Останься с людьми до моего возвращения.

– Мошет я вшё же тебя шопровожу, отец? Или он привёж што-то штоль вашное, что даше мне ты теперь не доверишь? Да и теперь у наш даше ни пшиц, ни товара ему.

– Побудь тут, сын. Позволь старику побыть с глазу на глаз с дурными или добрыми вестями.

– Ну хорошо… Но шмотри, наши люди ждешь будут вдоль крушши. Ешли там вдруг какая ловушка – дай жнать! – сын похлопал по притороченной к седлу стрельной сумке с крестовиком и пристально всмотрелся в небо над редколесьем, ища там встревоженных чьим-то присутствием птиц – не ждёт ли их здесь на холме уготованная ловушка.

Усталый, фыркающий конь поднял одинокого всадника на вершину пологой тут кручи, на ходу ощипывая с низких ветвей ивняка его мягкие листья с корой, и подчиняясь воле хозяина остановился. Седой путник ослабил поводья и оглянулся по сторонам, разыскивая подслеповатым взглядом прибывшего к нему на встречу, пытаясь его отыскать среди зарослей редколесья. Он с трудом уже держался в седле, выдохшийся за столь быстрый сюда долгий путь, что нелегко было выдержать и даже более молодым его людям и сыну.

Где-то внизу у выходившего к близкому руслу реки склона кручи старик увидал в отдалении в паре полётов стрелы неподвижно застывший под дубом большой перекат, возле которого суетились несколько человек в лёгкой броне и стёганых подбойках, одетых по-дорожному. По негромким обрывкам доносившихся снизу к вершине речей он узнал, что это выходцы из южных уделов Дейвóнала́рды либо долго бывавшие там – подчинявшиеся высокому человеку по прозвищу Подкова с перевязанным после раны плечом, верши́вшему этим загоном. Воители хоть и были настороже и при оружии, но тем не менее не поднимались на холм, предпочитая оставаться внизу подле переката и осёдланных пасшихся скакунов, наблюдая за простором приречий Малл-э́байн и выставив по всхолмьям дозорных и стерегя мелкий брод через русло потока. В одном из возов вдруг негромко заплакал ребёнок, пугая своим голоском тишину.

От заросшей вершины холма послышалось ржание, и старик повернул туда голову. В десятке шагов от него из-за заросшего вокруг ствола порослью крушины корявого дуба вышли два осёдланных скакуна. Старик пристально глянул на всадников, и глаза его заслезились, а лицо исказилось сильнее, задрожав всеми мышцами.

Не говоря ни слова встретившиеся тут застыли напротив друг друга.

Одиннадцать лет назад его дочь была ещё девушкой, когда он в последний раз зрил её в стенах Красной Палаты, оставив одну там – вопреки страдавшему от горя своего ребёнка отцовскому сердцу. Но Ллугайд всё равно узнал Гвенхивер в ожидавшей его молодой ещё женщине с укрытым золотой рябью веснушек лицом, чьи огненно-рыжие волосы свились за спиной в толстую косу. Вокруг её синих, как и у него и мёртвых уже сыновей глаз собрались редкие пока морщинки, каких тогда ещё не было прежде.

Она тоже не без труда узнала отца в усталом, едва державшемся в седле старике в запыленных грязных одеждах, чьё прежнее пламя волос и усов за этот десяток роковых лет без милости сожрала приходящая на спине бедствий пепельная седина – чьё кривое лицо так и не разгладилось от исказившего его однажды удара судьбы, обринувшегося на их семейство в тот роковой день у Чёрной реки.

– Как же долго хотел я тебя встретить вновь, моя девочка… – прошептал он на родном им восточном наречии Эйрэ, не в силах сдержать хлынувшие на искривлённое лицо слёзы.

– И я рада тебя видеть, отец.

– Прости меня, Гвенхивер… Прости, что решился избрать тебя местью – что оставил тебя там одну среди этих волков из Хатхáлле. Прости меня…

Она молчала какое-то время, с трудом сдерживая слёзы.

– Я сама сделала выбор, отец. Сама дала согласие на твою просьбу, всё претерпев – и себя, и тебя трижды прокляв за это, пока не смогла примириться. Видит то Пламенеющий, ты дал мне достойное воздаяние этому дому.

Правая рука старика скользнула в разрез на боку стёганки. Через мгновение ладонь его снова разжалась, и Гвенхивер увидела закоревший до самой рукояти в высохшей, чёрной уже крови остро отточенный нож – известный ей долгие годы. В глазах женщины искрами вспыхнули зловещая радость и облегчение, точно она давно ждала этого знака. Старик кратко кивнул ей, и с презрением отшвырнул от себя в ветви зарослей гнили и ржавчине на добычу долго хранимое им нечестивое лезвие – как и его прежний хозяин жестоко искалечившее их с дочерью судьбы.

Он помнил, как много коротких предзимних заи́ненных дней ожидал в опустевших лесах и приречьях уделов у Чёрной того, кого столько лет жаждал увидеть сам с глазу на глаз. О чьём скором прибытии известило послание верного общему делу достойного Хугиля, сына Лейфа Хромого, красильщика. Спасённые некогда Ллугайдом в этих краях от мучительной смерти из рук людей Турсы с Ножом, верные долгу и древним суровым законам отцов, что велели всегда воздавать – с тех пор они верно служили Клох-скайтэ и будучи сами в далёком, враждебном ему ходагейрде. Чьи вылупившиеся из яиц и взращённые подле Дуб-эбайн крылатые вестники многие годы скорее любого гонца доносили до Каменной Тени те редкие вести от дочери, вышитые ею на тонком холсте тайно в знаках той вязи незримо для всякого соглядатая из Хатхáлле.

Ллугайд помнил, как в тот роковой день в Ротхёльфе он, раздавленный горем и не способный воздать как и до́лжно отмщение истребившим его семью могущественным Скъервирам – что самому ёрлу Къёхвару с Когтем, что их цепному бешеному псу Арнульфу, насмехавшемуся ему прямо в лицо – в кратких мгновениях между громкими проклятиями дочери шептал ей неслышно для прочих, молил её стать его оком в Высоком Чертоге, выдержать всё это бесчестье – дабы он смог исполнить их месть, узнавая о каждом шаге владетельного семейства их недругов, что он донесёт до врагов тех, им равных по силе – и сколь хватит возможности будет мстить сам.

Каменная Тень проклял себя за подобное нечестивое пожелание – и надеялся, что сломленная позором и горем с отчаяньем Гвенхивер откажется от такой непомыслимой просьбы отца, от такой страшной судьбы для себя, и он заберёт её в их осквернённый разграбленный дом. Но та вдруг сквозь слёзы шепнула в ответ своё твёрдое «да» – и он сделал чудовищный выбор, оставив носившую чужое дитя единственную дочерь незримой подглядчицей в логове ненавистного недруга.

Он помнил, как град острых клиньев и стрел из засады скосил половину заго́на противников, когда много лет прежде всегда ускользавший, и теперь вдруг почуявший своим звериным чутьём тревогу Нож дал знак людям уходить прочь из болотистого распадка – уже впрочем, напрасно. Спе́шившиеся воины старого Ллугайда без жалости резали глотки и размозжали головы павших с коней дейвóнов и их союзников из верных ёрлу кийнов Помежий, добивали копьями оттиснутых к топи уцелевших – а сам он под смертные вопли избиваемых недругов упрямо шагал вслед за пытавшимся уползти с клином в правой ноге потерявшим меч вершним, упёршимся вскоре спиной в гнилой ствол мёртвой ели.

Подойдя ещё ближе к ощерившемуся, не желавшему сдаться с этим жалом в вытянутой руке Арнульфу, Ллугайд пристально взглянул ему прямо в глаза. Ладонь старика протянула дейвону принесённый недавно крылатым гонцом, вышитый весь многоцветием нитей небольшой тонкий холст по размеру не больше платка – понявшему, кто его предал.

– Много ты задолжал моему семейству, почтенный. Пора держать ответ… – негромко промолвил Клох-скайтэ, отойдя на шаг в сторону и пропустив вперёд к выставившему на них нож Арнульфу молочного брата его умершего сына Камбра.

Ухмыльнувшийся до скрипа всех ста кривых как у рыбы зубов, проживший за трёх детей своего второго отца Руáвн убрал в ножны залитую вражеской кровью геару. Без слов он провёл указательным пальцем десницы по длинному, пересекавшему всё лицо вплоть до сáмого горла глубокому шраму от некогда не добившего его в том овраге железа – словно напоминая об этом попавшемуся теперь в ту же ловушку противнику. А затем резким ударом ноги выбив клинок из окровавленных пальцев Ножа медленно поднял его, попробовав грани ногтем на остроту – и сделал ещё один шаг.

То, что потом ещё долго происходило в залитом кровью болоте, откуда взмыли и до самого вечера не садились перепуганные медленно угасавшими страшными воплями птицы, отринувший жалость и не отводивший глаз от своей долгожданной отплаты Каменная Тень постарался забыть…

Агиль устало присел на оглоблю возка, глянув в узкий проём меж закрытыми створами дверцы. Там внутри Гедда нежно держа за головку ребёнка двух дней как от роду дала ему в ротик сосок, и вскрикну́вший младенец замолк, насыщаясь её молоком, шевелясь на руках в толстом коконе скрутки пелёнок. Тут же рядом на шкурах спал старший из мальчиков, устав с долгой дороги сюда.

– Вот дурная ты, Хвёггом клянусь… С нами в путь попереться, в телеге родить… Я в волнении чуть за тот день не угадил поножи, – Подкова приобнял жену, и опять оглянулся вокруг по простору приречья, слушая звуки и осторожно взирая на заросли плоской вершины холма.

– Без тебя изводиться опять три седмины – уж нет… – хмуро фыркнула Гедда, вздыхая, – ну подумаешь, было чего так трястись! Ну родила!

– А, ага… Я привык уж глядеть, как кобылы в дороге в обозе рожают – но чтоб то твоя баба – довольно с меня! – Агиль резко махнул уцелевшей рукой.

– Охранила Праматерь… Ты сам жив вот, дурак, уцелел – и иного уже мне не нужно для счастья, – улыбаясь супругу Гедда ласково гладила сына по тонким волосикам головёнки, пытаясь казаться уверенной, твёрдой. Хоть на лике её сквозь усмешку прорезались страх и тревога последних событий ушедшей седмины, их долгой дороги сюда из Хатхалле.

– Вот кому-то похуже меня весь тот путь пронести… – она глянула мельком на зелень кустов нависавшей над ними вершины холма.

Агиль хмуро взглянул на заросшую кручу, с тревогой ловя ухом топот копыт по иной её бок – где над лесом вдоль топких приречий вились метки птиц.

– Да уж точно… Сам жив…

Он угрюмо вздохнул, опираясь рукою на древко копья, привставая с оглобли и морщась от боли ещё не зажившей как следует раны. Агиль вспомнил об Ульглейн – потерявшей всё, сломленной, за войну дважды ставшей вдовой, когда Имель погиб при отходе из укрепи – и кому вслед за Геддой вот-вот подступал уже срок разрешиться ребёнком, уже не узрящим отца.

– Я папашу ведь тоже не видел лет во уж как сколько… – Подкова на пальцах стал что-то считать, загибая костяшки, – и коль вдруг меня он хоть увидеть позвал бы – точно так побежал бы хоть в Ормхал. Что уж ей-то самой – да тем больше сейчас, когда муж…

Гедда молчала, и лик её вновь охватила тревога. Агиль заметил волнение женщины, и, утешая жену, вновь обнял её целой рукой за плечо.

– Ну чего ты уж, милая? Как сказала, что коим оно тяжелее – столько раз начинать всё сначала… Я тебе вот рассказывал прежде лишь разное, а теперь может быть и сама всё увидишь, где бывали с Прямым мы тогда. Что тут реки – канавы! Вот у Каменной Глотки и бе́рега Белой того не узрить… А какие там ясени с буками, тисы и сосны! Где ты тут в этих топях увидишь такое?

Подкова умолк на мгновение, сам вспоминая забытые виды далёких земель.

– А какие там празднества, знаешь? По седмине гудят городища, в огнях всё и музыке, торжища ломятся. А лицедеи какие! Не чета здешним этим вот, тьху! Всё увидишь, клянусь – лишь закончим с хозяйкой вот эти дела, и…

– Правда? – спросила негромко она, подняв взор на мужа, внимая уверенной речи Подковы.

– Правда, – твёрдо ответствовал Агиль, – и там будет жизнь.

Ллугайд повернул взор направо. Подле скакуна дочери застыл второй, меньший за первого жеребец серой масти, в седле которого сидел мальчик лет десяти. Светловолосый, но с яркой рыжиной в непослушных взъерошенных вихрах – и такой же синеглазый как Гвенхивер – крепкий и рослый не по годам, одетый в дорожную кожаную верховни́цу и стискивавший в ладони рукоять небольшого, посильного ему рычажного крестовика – готовый в любой миг защитить мать как может. Пристально и слегка настороженно, взволнованно он смотрел на незнакомого ему прежде седого криволицего старика из земель Эйрэ, встретившись с ним взглядами – и улыбнулся вслед за своим дедом, чьи глаза перестали слезиться и словно оттаяли при виде внука, вырастить которого ему не дала роковая судьба – которую сам он однажды избрал себе с дочерью – сделав безжалостный, дорогой им обоим тот выбор.

На крупе гнедой жеребицы перед Гвенхивер сидели две маленькие ещё девочки с отросшими ниже плеч рыжими волнистыми волосами, осторожно цепляясь ручками за ладони и платье их матери, и с детским страхом наблюдая за незнакомым им стариком, пристально смотревшим на них с любопытством. Одна из двойняшек готова была заплакать, но увидев ласковую усмешку наблюдавшего за ней человека стихла и продолжила приоткрыв рот смотреть на него, теребя пальцами свои вьющиеся как и у дочери Ллугайда волосы.

– Вернёшься ли ты в родной дом, Гвенхивер? Нет у меня больше сил просить тебя быть моими глазами в чужом краю, когда с твоей помощью и волей богов передохли все Скъервиры… Нет больше сил делать вид, что ты умерла для меня… – голос у старого ратоводца дрогнул.

– Прости меня, моя девочка, что я так долго заставил тебя ждать. Прости меня…

– Я сама сделала выбор, отец, раскрыв тогда ворота нашего дома волкам. Боги свидетели – я трижды заплатила за него тяжёлую цену.

Она умолкла на миг, сглотнув в горле ком.

– Такая была доля, которую я избрала сама. Но не будь этого, быть может я не встретила бы человека достойного, чьё сердце согрело моё в этой клятой темнице Хатхáлле.

– Вот как? – приподнял седые брови Каменная Тень, пристально глядя на повзрослевшую дочерь.

– Да. Прости меня, отец – но он сам тоже Скъервир… Самый благородный из всех, кого только смогло породить это семейство – и я избрала судьбу быть подле него. Боги едва не забрали его у меня – и лишь желание снова увидеться с тобой хоть на краткий миг заставило бросить мужа в доме Лейфа одного раненым, отправившись сюда к Ярнха́дду так скоро, как только могла добраться с его ребёнком под сердцем.

Она с тревогой в глазах прижала обе ладони к едва заметному из-под тёплых одежд животу, точно пытаясь закрыться от неведомого ей очередного удара судьбы – безжалостного и слепого. Слишком высокой была ей цена доверия – дважды уплаченная дочерью Каменной Тени – когда летом она дала согласие просьбе Вепрева Копыта, поверив в обещание Хугиля пощадить её мужа из Скъервиров взамен за отмщение прочим… поверив наивно, что сдержит тот данное слово – или сможет так сделать… что сдержат его и его же воители с севера, залившие в ярости древние стены Хатхáлле кровью его прежних хозяев – и многих столь близких ей там в эти годы – взяв своё страшное воздаяние. Слишком высокой была та цена её мести, и чью тяжесть нести ей отныне в себе – жить среди тех, кого некогда предала. Жить – и помнить об этом…

– Каждый миг я страшусь, что не застану живым его в час возвращения, пока всё ждала тебя здесь эти дни. Сердце моё надвое разорвалось… Прости меня, отец.

Старый Ллугайд молча смотрел на говорившую дочь. Цена их сделанного каждым выбора была велика – и боги ещё не взяли её целиком. Небожители редко бывают щедры к своим детям, чтобы не забрать потом больше дарованного. За доброе ли, за дурное – за всё суждено заплатить… и безвинным порой трижды больше…

– Увижу ль тебя я ещё, моя девочка? – спросил он у дочери, не в силах сдержать слёзы нового расставания.

– Власть Скъервиров рухнула, и моему мужу нет больше места в Хатхáлле средь новых хозяев – пусть даже скригга Дейнблодбéреар и был дружен с ним прежде. Побеждённым лишь горе, а от победителей не бывает благодарности прежним врагам… – Гвенхивер смолкла на миг, – едва он окрепнет от ран, мы с его людьми отправимся на прежнюю родину в южные земли, где найдётся там место для нас. Такова судьба женщин – вить гнездо подле мужа.

Дочерь Лугайда снова умолкла, встретившись взглядом с родителем.

Видно рок её был таковым – принести в этот дом смерть и гибель… и остаться в нём матерью новых детей рода Скъервиров – между долгом и чувством в душе словно надвое разорвавшись…

– Прощай, отец. Сердце моё так радуется зрить тебя снова.

– Прощай, доченька… Да охранит твой покой и судьбу твоих чад Праматерь…

– Спасибо, отец… – она вдруг заплакала, слыша это пожелание родителя – что выношенные и рождённые ею от семени Скъервиров дети ему не чужие – и суровое сердце его не из мёртвого камня.

– Прощай, моя милая. Дарует тебе Каэ́йдринн легчайшие из путей к дому.

Он умолк на мгновение.

– Я так рад снова видеть тебя, Гвенхивер. Прощай…

Усталый конь Каменной Тени сделал несколько шагов вперёд и поравнялся с гнедой жеребицею женщины. Отец и дочь обнялись, вновь предчувствуя долгое расставание, когда оба они сами сделали выбор, за который с них боги возьмут ещё тяжкую цену – как и прежде забрав много больше дарованного.

Ибо плата за милость и гнев их всегда велика…

-

Ветер веял в ветвях древних мшелых дубов, обрывая с них зрелые жёлуди, что катились в листву, устилавшую корни – где весной сила жизни поднимет их новою порослью, воздымая из тонких ростков ввысь к пылавшему солнцу, с каждым годом всё больше окрепнув, ветвясь и прочнея. Вихрь раскачивал сучья, шумя громким гулом в священной тут издавна роще. Четверо статей застыли в тиши подле древа, у которого корни сплетались с камнями, окружавшими тёмные брёвна колодца, уходившего вглубь в непроглядную бездну горы.

Этайн молча отдала ребёнка сестре, что уселась на лавке в святилище предков, где не гасли огни всех Троих. Та качала уснувшего сына хозяйки, напевая младенцу негромко старинную песнь, что слыхали все дети в Глеанлох; и бесшумно лежала у ног её серая тень обитавшей тут кошки, лениво зевнувшей всей пастью с оточенным иглами зубьев алеющим зевом, и молча воззрившей на спутницу арвеннида.

Дочь дегтяря из Клох-Кнойх была счастлива тем, что по-прежнему подле молочной сестры, помогая ей всем чем могла – и что пусть не навеки, но подле неё теперь сын их владетеля Конналов, чьи тяжёлые раны в спине она лечит ему как умеет, с сукро́вицы гноем смывая с него прежде близкую смерть, не давая сбежать тому снова в выправу как раньше. И пусть разные судьбы у них, и навряд ли Железный ослушавшись воли отца возьмёт в дом свой законной женою её – пусть и так – но каков бы не был им их жребий, простодушная Лу́айнэ была счастливей невесты, видя то, что он жив – что она подле Гайрэ и днём, и в ночи́.

Взяв под руку почтеннейшего, что уже не стоял на ногах и опёрся на посох, дочь былого владетеля Конналов подвела старика к невысокому срубу, осторожно взирая за брёвна в бездонную чашу воды в глубине.

Тут, в особенном месте все мольбы казались сильнее – и она уповала на то, что сын Дэйгрэ вернётся живым к ней с ребёнком. В ожидании вестников с запада – чьи уста или письма дадут ей ответ, утолив её ча́янья или ударив как нож прямо в сердце, чем окончилась битва на севере вражьих уделов, куда арвеннид вывел войска – Этайн ждала и знака богов…

Старый Ллугнамар молча взирал на багровые пятна, что истаяли в тёмном колодце, куда пала священная кровь из рук дочери Кадаугана, сжавшей в пальцах точёную чашу. Та в волнении ждала ответа, взирая на седоголового дэирвиддэ.

– Добрый знак, моя милая…

– Будет победа?

– Не сказали мне боги того. Но быть может вернётся твой муж к тебе прежде, чем прорежутся зубы у сына его. Ты лишь жди, как ждала и доныне.

– Тяжело ждать в волнении, почтеннейший… – лицо Этайн померкло, и женщина вздрогнула в страхе.

– Такова наша жизнь – скрепя сердце ждать худшего, уповая на то, что всегда есть надежда… что людские сердца все стремятся к добру – пусть и каждое к своему, лишь своим пониманием доброму. Такова уж вся сущность людей. Ты лишь жди – и верь в лучшее.

– Спасибо, почтеннейший! – Этайн склонила пред ним голову, кратко припав устами к иссохшей руке прорицавшего.

Когда они шли от колодца к святилищу, где их ожидала державшая сына хозяйки и здесь ей служившая Лу́айнэ, вихрь рванул вдруг в неистовстве бури, всколыхнув ветви рощи. Листья бурым дождём полетели с замшелых дубов, заметая святилище с тропами в дэ́ир-á-гáррана. С громким граем из гнёзд взмыли птицы, чёрной стаей взлетая с дубов в высоту, точно тучей собою застлав небеса.

Старый провидец застыл, неотрывно взирая на знаки, что летели черневшими перьями вниз сквозь корявые сучья – как когда-то ребёнком их зрил в этом месте, когда прежде могучие древы столетних дубов лишь лежали в земле желудями, а иные владетели Эйрэ тут ждали ответов от их жизнедавцев – столь порою слепых и глухих к своим детям. Пока Этайн зажмурилась в страхе, охватившем вдруг женское сердце в тот миг, неотрывно держа прорицателя слева под локоть, бывший по правую руку помощник метнулся к ветвям, на бегу ловя лепести птиц.

– Вот, почтеннейший… – оправив бурые одежды младшего служки святилища протянул он старейшему перья вестников Пламенеющего.

– Благодарение тебе, юный Тадиг… Ступай.

Старый дэирви́ддэ осторожно взял перья из рук взволнованного юного помощника и поднёс к своим подслеповатым глазам, словно пытаясь вычитать некие начертанные на сплетениях о́стей незримые знамения-ши́нью, пока женщина держала почтеннейшего под руку.

– Дурное знамение дали нам боги? – встревоженно молвила Этайн, встречаясь глазами со взором седого дэирвиддэ.

– Не узришь ты того, дочерь Кадаугана… – тихо ответил старик, хмуря брови, – не на нашем веку то случится – что и было, и есть, и когда-то вновь будет… но та буря однажды придёт.

– Придёт снова, почтеннейший? – с тревогой спросила его потрясённая Этайн.

– Такова уж природа у ветра, что рвёт тучи на клочья или гонит их чернью над нами. После покоя всегда вновь приходит ненастье… и людские сердца таковы, что дурное и доброе в них воедино. Так всё было и будет, и нету той силы, что их расплетёт – лишь мы сами пути свои торим, порождая проклятья и благо.

– Неужели нельзя изменить то, почтеннейший – что предчертано нынче?

– Разве в силах унять мы неистовство бури, что грядёт нам из бездны? Разве можно понять, чего жаждут слепые сердца, что и сами зовут её гибельный ветер? Такова уж природа людей – и лишь сами мы будем в ответе за то, что случится однажды. Но так было и будет, и круг вновь замкнётся – и буря придёт…

Этайн взяла с рук поднявшейся Луайнэ спящего сына, крепко прижав его к сердцу – и ребёнок раскрыл вдруг серые с синим глазёнки, проснувшись – чуя носиком пах молока с пропитавшихся им материнских одежд.

– Тише, тише, мой милый – лежи, не сейчас. Добрый знак был для нас… – она кинула взор краем глаза на небо, где исчезла черневшая стая смоляных детей Пламенеющего.

Злая тень удалялась, очистив простор вышины, уносил её прочь на восход сильный ветер. Затихал страшный грай тысяч их голосов, точно призрачный зов теней мрака из врат в бездну Эйле.