Норд, норд и немного вест (сборник)

– Миша, слушай, выручи, брат, тут дело такое…

– Слава, да лети уже, к чему слова, взгляды вот эти мокрые и вздохи, друг я тебе или труба на бане? Не надо объяснений, – не порти ими наших высоких отношений!

Миша был хорошим другом. Хотя «хороший друг» – это оксюморон, но больших эмоций на Мишу Слава выделить не мог, не сейчас, – чувства и мысли его быстрее самолёта летели в Ленинград.

После визита к Вилене Тимофеевне, Маше несколько полегчало и тоска её, острая и яркая, перешла в хроническую стадию, когда рук ещё высоко не поднять, но и истерики уже не случаются. Идя в детский сад за Егоркой, она даже почти радовалась тому, что погода явно налаживается, и бывает солнышко, и почки на деревьях, до того просто набухшие, дружно распускаются, и пахнет в воздухе свежей листвой и теплом, которого ещё нет по-настоящему, но вот запах уже есть.

– Угадай кто, – закрывая ей глаза ладонями, Слава говорил неестественно высоко, но Маша его узнала сразу же, даже до того, как успела испугаться, что кто-то хватает её сзади.

– Агния Барто! – и Маша ткнула Славу локтем, от чего тот даже ойкнул, не ожидая такой реакции.

Маша обернулась и строго спросила:

– Почему не дал телеграмму?

– Мы вчера пришли только, Маша! Что меня, что телеграмму получила бы ты только сегодня, так я подумал, что лучше уж меня!

– Подумал он…

Больше на строгости или ещё что Машу не хватило: она крепко обняла Славу, повиснув у него на шее, и зашептала: «Ну дурак же, ну какой дурак!». А потом они целовались и над ними смеялись дети, которые гуляли во дворе детского сада и дразнили их «тили-тили тестом, женихом и невестой». И они так вот стояли бы неизвестно сколько, если бы Егорка не прибежал к забору и не спросил, собираются ли они забирать своего ребёнка, или бросят тут умирать от старости, а себе заведут нового.

Домой Егорка ехал у Славы на шее, а Маша шла под руку, крепко прижавшись, и думалось ей, что счастливее, чем сейчас, быть уже нельзя и, возможно, и стоило пострадать эти несколько месяцев, которые казались ей теперь не такими уж и долгими и невыносимыми, чтоб вот сейчас идти вот так вот рядом и непонятно отчего не растаять совсем в радужную лужицу покоя и умиротворённости.

Дома встречал Петрович (которому Слава заранее занёс вещи) в новой тельняшке, которую он не надевал с самого Нового года, а берёг для особого случая.

– Вещи разложены, командир, – доложил он, – ужин на плите, осталось только разогреть!

– Вольно! Благодарю за службу! – рассмеялся Слава, а за ним и Егорка.

И тут измученные нервы окончательно расслабились и оставили Машу в покое, от чего она погрузилась в какой-то туман и смотрела на всё, что происходит как со стороны, вроде как и не принимая участия. Вернее, участие принимая, но никак совсем не реагируя. Как в тумане они что-то делали, чем-то ужинали и как-то играли с Егоркой, как в тумане потом, когда Егорка уже спал, целовались на кухне и оба, не сговариваясь, хотели оттянуть тот момент, когда окажутся в постели, обоим хотелось подольше понежиться в предвкушении и насладиться ожиданием, хотя пальцы и так уже дрожали и дышать было тяжело и казалось бы, – ну чего тут ещё ждать?

– Как это ты завтра улетаешь? – первый раз вынырнула из своего тумана Маша уже сильно под утро.

– Я же не в отпуске ещё, Маша, нам надо в море сходить денька на три, покатать нового командующего, потом лодку сдать и потом уже – отпуск. Но это не долго уже, скоро совсем.

– Ты когда-нибудь будешь моим?

– Я и так твой.

– Нет, так, чтобы совсем. Чтоб не ждать вовсе, не переживать и точно знать, что ты сегодня придёшь домой и мы будем, не знаю, спорить кому мыть посуду и я смогу отругать тебя за то, что ты не вынес мусор, а не трястись тут, как осиновый лист, от страха, что никогда тебя больше не увижу?

– Когда-нибудь, Маша, когда-нибудь. Я же не всю жизнь на флоте служить буду – старость же у нас впереди, не забывай! Тогда-то, эх, развернёшься!

– Чёрт бы побрал этот твой флот! Отчего ты не пошёл в бухгалтеры?

– От скуки чтоб не умереть, Маша. И оттого ещё, что не все юноши, когда растут, мечтают стать бухгалтерами, а вот о море почти все мечтают. Но только самые смелые, такие, как я, не боятся за мечтами своими идти.

– Каков смельчак, вы посмотрите! – на Машу накатывала грусть, но виду она показывать не хотела и старательно её отгоняла.

– Маша. Ты бы видела, сколько я тогда на параде, когда мы познакомились, топтался вокруг вас! Я даже уходил один раз, – всё никак не мог решиться заговорить, а потом пробивался к вам обратно сквозь толпу и паниковал, что потерял окончательно. Вся спина мокрая была, все заготовки в голове перебирал, ну, знаешь, как обычно, когда мужчины знакомятся. Миша же у нас специалист, вот уж кто на дам, как на амбразуру, он-то, на моём месте ни страха, ни сомнений не испытывал бы!

– Ловелас он у вас?

– Слушай, да нет. Просто женщин любит и ищет свою, да вот найти никак не может.

– А ты?

– А что я?

– Долго искал?

– Всю жизнь, так получается! А какая теперь разница? В общем, главное же, что нашёл!

– А ты в этом уверен, Слава?

– Что начинается сейчас?

– Сомнения, Слава. Я же женщина, и не одна, мне свойственно сомневаться.

– Уверен, Маша. А ты?

– Я-то давно да.

– Ну и хорошо же?

– Лучше не бывает, – вздохнула Маша и уткнулась носом в Славину шею, вдыхая его тепло и наслаждаясь последними минутами этой встречи. На миг ей пришло в голову, что вот сейчас ей нужно непременно запомнить его запах. И если потом она сможет воспроизводить в своей памяти, то всё у них будет хорошо.

В ту ночь они так и не уснули: было так хорошо, что просто проспать это время казалось преступлением, за которым потом последует и наказание, а зачем оно им? Наказание бывает и без преступления, но кто об этом думает то того, как оно случается? Под утро Маша перешла к Егорке (ну когда-то же он должен понять, что мы спим вместе, но сейчас не рановато ли?), а Слава сел у них в комнате под лампой с зелёным колпаком тихонько почитать книгу.

Потом утро и тот кусочек дня, который был отведён Славе, промелькнули, как один вдох. Вот Маша лежит рядом в Егоркой и делает вид, что спит, смотрит на Славу и думает: сделать ли ему замечание, что он сутулится, когда сидит, или пусть он думает, что она спит и расслабится? А вот они все провожают его в прихожей (Слава был категорически против того, чтоб они ехали в аэропорт) и Слава всё не может уйти, а Маша всё не может отпустить его, а Петрович с Егоркой смеются над ними, что они как дети и каждый из них для другого как любимая игрушка, с которой невозможно расстаться. Сказал это Петрович, и ему смешно, что он давно уже это всё пережил и знает, что кончается всё, и это тоже кончится, – исключений не бывает, а они, глупые, думают, что вот именно для них и сделают исключения те силы, которые вращают Вселенную. А Егорке смешно оттого, что он представляет то свою маму, то Славу, которого не понятно пора ли уже называть папой, в виде игрушек.

Проводив Славу, Маша сначала немножечко поплакала, а потом они с Егоркой съездили к Вилене Тимофеевне рассказать, что всё в порядке, они вернулись и все живы-здоровы, а телеграмму Миша не шлёт потому, что отпустил слетать в Ленинград Славу и опять несёт вахту за себя и за друга. Сейчас они ещё раз сходят в море, совсем не надолго, и потом сразу приедут в отпуск: от санатория оба как-то там отвертелись.

– Не знаю, как твой, а мой явно опять наплёл, что мама у него больная и надо срочно к ней лететь. А как прилетит, так опять маму ту видеть будет только урывками, бегая за всеми подряд ленинградскими юбками. А я тебе говорила, что всё будет хорошо? – вслух сказала Мишина мама, но было видно, что и у неё отлегло. Егорке, может и нет, а Маша точно заметила это облегчение, которое сама испытала – вот буквально вчера.

Уже и в те края заглянула весна. Пока ещё не пришла, но один свой глаз уже выставила: солнце, до того не показывавшееся из-за горизонта, висело теперь в небе почти круглые сутки и, не сняв ещё зимней одежды, люди уже надели солнцезащитные очки – отражаясь от белого снега, уже начавшего покрываться корочкой льда, солнце слепило нещадно. Сугробы медленно и неохотно начинали таять, становиться приземистыми и не такими пышными, и на вершинах сопок кое-где уже торчали на свободе острые каменные пики и мрачно-зелёные проплешины земли.

На выход в море передавали очень неблагоприятный прогноз погоды. Но для чего военные моряки вообще и подводники в частности принимают те прогнозы – абсолютно не понятно. Будто, знаете, объявили дождь и крейсер в море не вышел, смешно же? Корабли у нас делают крепкие, а уж людей-то и подавно: никакому ветру и не снилось.

Вернуться из моря планировали до девятого мая – нового командующего покатать было нужно, но не до такой же степени, чтоб пропускать праздник, причём, что морякам, что самому командующему. Командир был явно недоволен этим неожиданно образовавшимся выходом в море и даже пробовал протестовать, но его успокоили. Мол, чего там, выйдете на пару-тройку деньков, макнётесь и обратно в базу – новый командующий за медалью и с гордым званием уже настоящего подводника, а вы – в отпуск. Вы же только из автономки, поймите, у вас всё отработано. И матчасть проверена, и люди обучены. Ну кому нам ещё доверить нашего нового адмирала? Так что, если хотите, то мы сделаем вид, что вас спрашиваем и трепетно ожидаем вашего согласия. А так-то всё решено и выход завтра в семнадцать ноль-ноль по большой воде. Вот вам новая посуда, кстати, адмирал-то не местный, а с другого флота, не ударять же в грязь лицом, правильно? Вернёте потом, как придёте, тут всё под счёт.