История села Мотовилово. Тетрадь 9 (1926 г.)
Только под самый вечер пьяные гости стали расходиться по домам, кто с песнями, обнявшись на пару с женой, кто, дико горланя и пьяно куролеся, тащится, еле передвигая ноги, забредая во все закоулки, качаясь, спотыкаясь, бормоча и матерясь, ошалело, очумело натыкаясь на мазанки и погребушки.
Как совсем уже свечерело, отоспавшись и несколько вытрезвившись, Ершов продрал глаза, встал, очумело огляделся. Зайдя в избу, он смело выпросил себе «подожок». Ему налили и подали полный гранёный стакан самогона. Он выпил одним залпом. Отказавшись от предложенной закуски, он только и сказал:
– Ну, я пошёл!
Выйдя от Савельевых и ковыляясь, дойдя до ворот Настасьина двора, Ершов, припавши к столбу, облегчённо опорожнился. Выпитый стакан «на старые дрожжи» Ершова стал «разбирать», и он, чуя новую одурь в голове, полубессознательно забрёл во двор, а потом очутился в пустующем Настасьином пристенке, забрался на печь и уснул, как дома…
Имеют же некоторые мужики способность и нахальство уговорить чужую бабу и соблазнить её, особенно, когда она пьяна и сама себе не хозяйка. Так и на этот раз Смирнов уговорил Дуньку, и они вместе, найдя себе место пристанища в темноте вечера вдвоём забрели в тот же пустующий Настасьин пристенок…
На третий день свадьбы в доме Савельевых снова общий опохмел. «Заботливые» мужики, спозаранку проснувшись с трещащими по всем швам головами, снова притащились к Савельеву на опохмел. А где опохмел, там воспоминания и рассказы о вчерашних происшествиях.
– От чего заболел, тем и лечиться надо, – поучал молодых мужиков один пожилой уже мужик по прозвищу Вагон, закусывая студнем после выпитого полного стакана самогонки.
– А я вчера в лыко опьяневшего Степашку еле до дому допёр, всё потаском его волок, – как о чём-то примечательном сообщил мужикам Никита.
– А я, знать, вчера, изволозил на себе новые брюки, уж меня баба-то! баба-то! – охотно поставил в известность о вчерашнем всех присутствующих один молодой мужичок, толкая себе в рот кусок неочищенной колбасы.
– А со мной, братцы, вчера произошла довольно-таки забавная картина, – неторопливо начал свой рассказ Ершов, после того как он с азартом выпил и смачно закусил. – Не помню, как меня черти занесли в пустующий Настасьин пристенок, видимо, был чрезмерно пьян, трезвого бы черти не занесли, – оговорился он. – Ну, значит, забрёл я в этот пристенок и залез на печь и там в углу пришипился, видимо, приготовился храпануть как следует. Вдруг слышу в сенях послышались шаги, я сильнее притаился и ни гугу. Слышу, в избу вламываются двое, в темноте не пойму кто, а чую – вроде мужик вдвоём с бабой. Впёрлись они в избу-то и начали приглушённо шептаться. Расположившись на кутнике, они зашебуршились, как мыши в коробу. Они своим делом так увлеклись и не подозревали, что я тут, и завозились. Я, любопытства ради, маскируясь темнотой, опёршись о подати, попялился доглядеть, кто и с кем, меня распирало и одолевало любопытство дознаться, кто и с кем. А самого неудержимо, как магнитом туда же тянет. Нет терпенья женское тело облапать хочется. Крайняя доска у полатей моей натуги не выдержала, с места съелызнула, и я со всего-то маху как грохнусь, да прямо на них и нахренакнулся. И поднялась тут невообразимая паника, кутерьма и суматоха. Я их испугался, что сердце в пятки ушло, а они, видимо, ещё пуще меня перепугались, да так, что впотьмах-то не поймут, в чём дело. Они, наверное, подумали, что на них сам чёрт с печи слетел. Они с испугу-то всполошились, вскочили с кутника и драпа! Я остался один, а когда со мной испуг-то прошёл и я немножко очухался, так рассмеялся, с хохота едва не лопну, хоть обручи на меня набивай – и грех, и смех, одним словом.
Николай Смирнов в это время поодаль от мужиков, разговаривая с Василием Ефимовичем о чём-то дельном, половину рассказа Ершова не расслышал, а потом заслышав, о чём речь, насторожился и понял, кто вчера помешал им с Дунькой и нагнал столько непредвиденной страсти на них. Покончив разговор с хозяином дома, Смирнов передвинулся поближе к Ершову и стал всячески над ним измываться, чтобы отомстить за вчерашнее.
– И чего ты тут, Кольк, рассусоливаешь как корова под седлом!
– Погоди, тёзк, вот выпью, потом скажу, – с наивностью в голосе отговорился Ершов.
– Да ты и так пьяный, вишь, весь побагровел!
– А почему ты меня считаешь пьяным-то, ты ведь меня не поил? – отпарировал Ершов.
– Я бы тебя попоил, да не знаю, из какого ведра ты пить-то будешь: из чистого иль из поганого? – всегда находчивый в крылатых словечках огорошил его Смирнов.
И пошёл Смирнов всячески унижать Ершова унизительными словечками.
– Эх, ты, осиновое дупло! Прясло огородное! Вятель соломенный! Да у меня веник в избе почётнее содержится, чем ты у себя же в доме! Пошарь во лбу-то, не спишь ли?! Чучело гороховое! Ещё насчёт баб соображает – овсяная каша, сахар, мухи струя. А я вот без всякой «каши» обхожусь, бессилием пока не страдаю и бабы на меня не обижаются. К Дуньке как банный лист к прилипаешь, а она тебе после нужника понюхать не даст!
Оскорблённый и униженный перед мужиками, которые хотя и не в открытую, а всё же посмеивались над ним, Ершов присмирел, он только и мог вымолвить в адрес Смирнова:
– Ты, тёзк, не подыгрывай на сахар-то, он и так сладкий!
– Сладкий, так и помалкивай – не суйся со своим кувшинным рылом туда, куда тебя не просят!
– Вчерашние гости нам уж и надоели, мы их едва выпроводили, – неосмотрительно высказался Василий Ефимович о вчерашних гостях, которые долго не уходили и колобродничали около его дома, не давая спокоя семье. – А вот этот гость вчера, знаете, чего отчубучил: взял да с пьяных-то глаз и напорол прямо у порога! – обличая сына Вагона Сергея в безобразии при его же отце.
Отец Сергея, вдруг вскипев, запальчиво и грозно выкрикнул на Сергея:
– Пошёл вон отсюда! Где жрал там и гадил! – негодующе кричал отец на сына, показывая этим свою власть.
Сконфуженный Сергей, повинуясь велению отца, забрав с гвоздя свою кепку, вышел из дома на улицу в обиде.
В этот третий день свадьбы предстояло сделать ещё по одному пиру, так называемому «званьё», на который приглашались уже не все родные, как на первые пиры, а только близкие сродники. Из-за того, что уже надоело «гулять» звату Ваньке, некоторые отказывались идти на пир. Василию Ефимовичу пришлось самому оббежать некоторых приближенных родных.
– Зову, зову, никак не могу дозваться! На пир и то не йдут, дивуй бы на помочь, – жаловался Василий Ефимович мужикам, которые пришли без всякого званья.
– А ведь свадьбу-то надо догуливать, ни середь же пути её бросишь, – сочувственно поддакивали ему мужики.
Гостей всё же набралось достаточное количество, пир в доме невесты состоялся. От свата толпа гостей так же нанесла ответный визит, всё так же было много шума, песен и вдрызг пьяных людей.
На четвёртый день свадьбы, в день её завершения Савельевы сродники пошли в дом невесты на пир, так называемый «за гребнем». Суть этого пира заключается в том, что по окончании его подвыпившие мужички во дворе свата подбирают разное барахло во главе с гребнем невесты, грузят его на тележку или салазки и торжественно и демонстративно выезжают со двора на улицу, и по дороге следуют в дом жениха. Иногда для эффекта тут употребляется и огонь, зажигают то барахло, что погружено на колеснице или на санях. Здесь полный разгул вакханалии и пьяной удали, тут ломаются и кочевряжатся кто во что горазд. Всю эту процессию сопровождает толпа зевак, а шествие замыкают пьяные гости и «молодые». Под исход свадьбы пьяные гости и гостьи начинают изысканно дурачиться, придумывая разные забавы и проказы. Песни уже все перепеты, от пляски уже прохудились подмётки, от ожесточённого топанья от обуви отлетели каблуки, так что наступила пора показывать свою удаль, кто во что горазд! Под исход недели решили пить вскладчину, справлять так называемые «перегулы». Толпой во главе с молодыми ходить по гостям из дома в дом, по родным, с той и другой стороны. И каждый день, конечно, не обходя, для опохмеления, дом Василия Ефимович.
– У вас каждый день то пиры, то выпивка, одной закуски на такую ораву, наверно, ненапасимо? – сочувственно высказалась Любовии Михайловне соседка Анна.
– Это бы всё ничего, да вчера не вовремя к нам гости нахлынули, а у нас уже всё подисход.
– Не мудрено и подисход! – сочувственно отозвалась Анна. – Было попито и закушено!
– Да, мы с этой свадьбой совсем замыкались, затверкались – вздыху не было, – продолжала Любовь Михайловна.
– Да и гости-то разные бывают, некоторые и вина-то не стоют, – высказывался о прошедшей свадьбе Василий Ефимович. – Иные посторонние сами в гости напрашиваются, да хайло-то и растопыривают на чужое-то. От них никакого добра не жди, а самогонку лопают, как на каменку льют, – укорял он некоторых не по сердцу ему нахальных гостей. – Да и ты не подскажешь, вовремя не умеешь! Сказала бы, что вся самогонка и больше нету, они бы и разошлись, а то я щедро подтаскиваю, а они пьют да пьют, руками-то так и ловят, так и ловят стакан-то. Эх, нет в тебе никакого догадку! – с укоризною наговаривал он жене. – Да ты и угощать-то не умеешь, от тебя и гости-то уйдут черезовыми. Надо уметь угостить и напоить гостей, – продолжал своё высказывание он. – Эх, и вина много вышло за свадьбу-то! Двадцать вёдер самогонки. Васька Абаимов из Майдана навозил, да сам сколько нагонял, да вина красного сколь покупал. Ну, зато и попили – есть, чем помянуть. За неделю-то кто только у нас не побывал, кто только не попил, кому было не лень, все заходили и пили вдоволь и закуски съели с целый воз. А сколько ночей я гнал в бане, корпел в дыму, коптел, старался, глаза все выело – и всё выпили – вот они как детки-то достаются! – заключил он.
Бабы жарили добро. Ловля рыбы в Серёже
Мотовиловцы степенно отпраздновали Вознесенье, весело отгуляли Троицу. В понедельник в Духов день, только к глубокой ночи угомонилось село, но где-то на берегу озера, около амбаров, где обычно гуляют девки с парнями, мелодично и призывно играла запоздалая гармонь. Лягушки в озере надсадно и разноголосо исполняли свой «болотный концерт»: одни азартно крякали, другие же громко уркали, как бы композиционно подлаживаясь к музыкальным звукам гармонии. Вскоре гармонь затихла, временно затихли и лягушки, всё село объяла очаровательная тишина, нарушаемая изредка выкриками какой-то ночной птицы и торопливым тарахтаньем, слышанным из тростников, неугомонной птички, камышёвки-барсучка. На поверхности озера отсветом от луны лежала светлая полоса, игриво переливаясь серебряной чешуёй. В стороне на темнеющейся глади воды всплеснулся карась-полуночник – от этого места в разные стороны озера поползли круговые мелкие волны. Эта весенняя ночь словно в серебре купалась…
В селе воцарилась полная тишина, а над озером тишь и гладь – поистине вокруг «божья благодать». Избы села, понуро глядя окнами на улицу, выжидающе встречали весенний зыбкий рассвет. На рассвете от поверхности воды озера лениво вздыбилась седая испарина, она неторопливо разгуливалась над водой. А село медленно, но настойчиво обнимает рассвет, жидкая весенняя темнота тает, небо всё светлеет и светлеет, а румяная заря всё бледнеет и бледнеет… Звёзды и луна постепенно меркнут. Отчётливее проявляются дома и деревья. В небе лениво плывут мелкие облака, а внизу на земле бриллиантами искрится роса на траве. Приветствуя рассвет, голосисто перекликаются петухи, из поля слышится призывной голос перепёлки: «Подь-полоть, подь-полоть, под-полоть!..» Где-то в конце улицы мелодично заиграл пастушечий рожок. Коровы, заслышав рожок, в лад ему замычали в хлевах, призывая хозяек к дойке. Слышатся сонливые окрики баб на неспокойных коров и звонкие, певучие удары молочных струек о дно дойницы. Приветствуя утро, весело щебечут летающие в воздухе белобрюхие ласточки. Приятная прохлада по-весеннему тёплого утра заставляет бодро вздрогнуть человека, вышедшего на улицу в эту рань. Спокойная, торжественная тишина, деревья застыли в безветрии. С озера пахнуло прелой водяной сыростью, от дороги запахло осевшей за ночь пылью. Кошка, боясь случайных собак, опасливо озираясь кругом, притаённо перебежала с одного порядка улицы на другой. Во дворах, опоражниваясь, коровы громким шлёпаньем кучей укладывают «лепёшки», перемежая длинным всплёскиванием жидкости. Бабы, выпроводив коров из ворот и сдав их под опеку пастуха, уходят опять в избы – досыпать, а мужики, сходив за задние ворота по своей естественной надобности, принимаются запрягать своих лошадей и отправляются в поле, пахать под пар.
Рассвет, властно выметав из укромных мест и закоулков остатки утренней сизой мглы, приготовил путь яркому лучу восходящего солнца, который, не замедлив, смело глянул в избу через боковое окно, приветливо осветив внутренность, чётко обозначив предметы и утварь. Восходящее солнышко сначала осветило верхушку колокольни, а потом его лучи коснулись макушек вётел и берёз. Нежно-зелёные листочки, тронутые ветерком, робко затрепетали, не издавая малейшего шелеста – они были ещё так малы, что при колыхании не касались друг друга.
К полдню солнышко воздух так разогрело, что вокруг стало парить, кругом духота и весеннее блаженство природы. Бабы давно ждали такого денька. Они в этот тёплый солнечный день решили прожарить своё добро. Первой вывесила на растянутых верёвках одёжу Анна Крестьянинова. Она, открыв дверь мазанки, то и дело ныряла в её приземистый проём и, стуча крышками сундуков, извлекала из них слежалый, пахнувший мышами и нафталином наряд, с гордостью и степенством развешивала его на шесты и верёвки. Завидя Анины хлопоты с развешиванием добра, Любовь Михайловна, поспешно закончив свои дела около печи, тоже поспешила в свою мазанку и, широко расхлебянив дверь, принялась выволакивать и развешивать на солнышке своё добро. Дарья Федотова, не отстав от своих шабрёнок, немедля тоже занялась развешиванием своего добра.
Перед этими тремя соседскими домами улица красочно расцветилась красивыми цветными нарядами, развешенными на традиционную летнюю прожарку. Тут развешены были: шубы, кафтаны, курточки, пиджаки, цветные шали и цветастые полушалки. Любят бабы по весне своё добро на солнышке прожаривать, чтоб оно просохло, чтоб его солнышком прожгло – моль уничтожило, чтоб ветерком пообдуло – гнилостный запах слежалости улетучило. Освободив все сундуки и поразвесив всё добро на шестах и верёвках, бабы, горделиво осмотрев своим довольным взором «своё хозяйство», собрались в одну кучу и с блаженством расселись на траве в тени Савельевой берёзы, вооружившись гребешками.
– Ох, у нас в трёх домах добра-то словно на Нижегородской ярмарке, – с довольной улыбкой заметила Анна.
– Пусть прохожие люди дивятся и завидуют, – проговорила Дарья, зная безграничную бабью зависть на чужие наряды и добро.
– Нынче солнышко-то вон как печёт, небось, за уповод всё выжарится, – высказалась Любовь Михайловна. – И что за издивленная вещь – каждый день утром откуда-то возьмётся и появится солнышко, ласково обогреет землю, а вечером оно куда-то денется, и так изо дня в день, из года в год, и никто не может узнать, что это за премудрость божья! – добавила она, высказав своё замечание о загадочности смены дней и ночей.
– Так, видно, Богу угодно, – ответила на это Дарья, как самая старшая из баб.
– Как, бишь, вы со свадьбой-то разделались? Вы всю неделю гуляли, как я ни погляжу, у вас каждый день была выпивка.
– Эх, чай, и вина, и закуски много вышло? – сочувственно и с удивлением обратилась Анна к Любовии Савельевой.
– Как гору с плеч свалили! – облегчённо ответила Любовь и продолжала, – Зато всё выпили, даже капельки не осталось! – с нескрываемой гордостью объясняла она бабам-соседкам.
– Делала я к свадьбе настойку, самогонку настояла на сушёной вишне, так и ту выпили. И догораздило меня вишню из-под настойки вывалить на дворе, подскочили куры, всю вишню склевали и опьянели.
– То-то я гляжу ваш петух, видимо, с пьяных-то глаз за нашими курами всё гонялся, – с довольной улыбкой проговорила Дарья.
– Про петуха я ничего не могу сказать, а вот куры, не знай с этого, не знай ещё с чего, снова занеслись, а то было совсем нестись перестали, – осведомила баб Любовь о несучести своих кур.
– А сколько у вас кур-то? – спросила Анна.
– Двенадцать старых, да вон клушка с пятнадцатью цыплятами ходит, – ответила Любовь, кивком головы указывая на заботливо квахтающую наседку, которая, стараясь удерживать цыплят около себя, опасливо озиралась вокруг и беспрестанно громко квахтала, предостерегала своих резвящихся жёлтеньких цыплят-малышей.
– Всё же удивительно, как стали коров в лесу пасти, так коровы раздоились, молока прибавили, моя Ждашка вечер с полдюжины надоила, а уж вот-вот её запускать надо – скоро отелится, – проговорила Любовь перед бабами.
– Так это она у вас на издои, а какая вымистая, – с удивлением высказалась Дарья.
– Она у меня ведёрница, – с гордостью в голосе заметила Любовь. – Как отелится – по ведру молока надаивает и не подолгу меж молок ходит. Я уж её запускать собираюсь, она скоро отелится – телёнок уж высоко и в бока толкается.
– А ты сама умеешь коров щупать-то? – поинтересовалась Дарья.
– Да тут и щупать нечего, он сам о себе напоминает. Вечер села я коровушку доить, головой к боку прильнула, а он как толкнёт меня в голову-то – я инда вздрогнула.
– А наша, видно, зубы ронит – ест плохо, ещё середь великого поста отелилась. В Пасху-то мы разговлялись с молоком, его было вдоволь, а мясо-то у нас в диковинку. Надеялись на телёнка, думали, его заколим, а он хоть бы был телёнок как телёнок, а то какой-то замухрыстик задристанный, доброго слова не стоит, – критично о своём телёнке высказалась Дарья.
– А мы кажонный год по две свиньи выращиваем, так что мясо без переводу едим, – как бы подзадоривая и раздражая Дарью, высказалась Любовь Михайловна.
– А я свою корову всё стараюсь выдаивать дочиста, а то она может испортиться, молоко в выме перегореть может, – ужимисто улыбаясь проговорила Анна. – Третьёво дни, вечером доила я, а мухи корову закусали, она забеспокоилась и ляпнула ногой мне прямо в дойницу, всё молоко пролила, ни капельки не осталось. Такая жалость! – сокрушённо поведала Анна бабам о своей беде.
– А я нынче утром стала вынимать хлеба из печи, гляжу, а у караваев верхнюю корку больно взодрало. От чего бы эта оказия могла быть, от муки или от закваски, бабы, как по-вашему? – озабоченно спросила Дарья соседок, сделав опечаленным семейными заботами изборождённое морщинками своё лицо.
– Всего скорее от закваски, закваска стара – силу потеряла, тесто вовремя-то не взошло, а как оно попало в печную жару, так быстро стало подниматься – вот корку-то и взодрало, – со знанием хлебопечительного дела высказалась Анна.
– Хоть и неудачные хлебы, а семья моя с большим ваппетитом и всласть его ест. Пускай себе едят, в охотку и досыта, когда-нибудь и удашные я испеку.
– Как в сказке-то сказано: «Если бы Красная Шапочка не съела кислого яблочка – не видать бы ей и сладкого», – добавила Дарья.
– Не знай, нынче наши ребята наловят рыбы-то в Серёже иль нет? – перевела Любовь разговор на ребят, ушедших на реку рыбу ловить.
– Эт бы гоже, если бы они хоть по немножечку наловили, и то подспорье к хлебу-то, – проговорила Дарья.
– Рыбы-то, бают, в Серёже-то уйма! – жеманно улыбаясь, заметила Анна.
А на реке Серёже в это время шум, гам, озёрная беготня, задорная кутерьма и суматоха. Воспользовавшись слухами, что в реке с половодья появилось столько рыбы, что хоть руками греби. Вот в этот солнечный тёплый день туда и направилась целая ватага ребят-рыболовов с саком и бреднем. Тут были: Павел, Сергунька и Санька Федотовы с бреднем, Мишка с Панькой Крестьяновы с саком, и в компании с ними Минька, Санька и Ванька Савельевы.
Счастливые всё же люди тех сёл и деревень, вблизи которых протекает вот такая замечательная речка, как Серёжа. Извилистое русло, живописные крутые берега, поросшие вербником и ольхой, заливные поймы, песчаное узорчатое, волнистое дно, прозрачные песчаные отмели, мутные, с тихим ворончатым течением омуты, значительное течение воды на стремницах.
В Серёже водится рыбка: щука и язь, налим и вьюн, окунь и ёрш, плотва и гольцы. Над поверхностью летней убылой воды иногда стремительно пролетает небольшая стайка куликов-перевозчиков с громким криком: «Тири, тири, тири, ти-ти». Вот и для мотовиловской ребятни речка Серёжа – это стихия для летнего местопребывания, стихия забав весёлого купания и занятной увлекательной рыбной ловли. В узком месте русла, где стремительно бурля течёт вода, построен через речку мост. По нему мужики ездят на водяную мельницу в дальний лес. Под мостом, хлопотливо журча, вода, теча, бесперестанно облизывает сваи. В этом месте берег крутой, обрывистый, вода годами подмывала его, от чего образовалась круча…
Павел с Минькой, растянувши почти во всё русло реки бредень, побрели встречь течения. Вода упруго давит на бредень, сдерживает ход. Мишка с саком в руках, в подтык к берегу, бредёт саком сбочь бредня, не давая рыбе ускользнуть помимо бредня. Остальные ребята «сухачи» с кошелём и портками тех, кто в воде, в ожидании улова идут по берегу к месту, где намечен выбред. Первый выбред особо азартен, все с нескрываемым интересом, взором устремились на плывущую в воде сумку бредня. Выволакивать на берег бредень помогали все. Из полотна, вытащенного на песчаный берег бредня вода потоком хлынула в реку, в длинной бредневой сумке затрепескалась рыба. Первый улов не столь богат, сколько азартен. Санька с Ванькой, да и Панька тоже бросились выбирать из бредня трепещущую плотву и гольцов, Минька за жабры ухватил изворотливого щурёнка, а Павел долго возился с неподатливо скользким налимом, который упрямо не поддавался в руки, ускользая из них. Пойманную рыбу с торжеством уложили в кошель, там, бившись о лычные стенки, затрепыхались плотва и щурята в безводьи, ожидая своей кончины.
За первым забродом последовал второй.
– Вы, знаете, что, валяйте-ка пробредите вон вдоль того крутого бережку по тине, там, наверное, щурят уйма, видите, как вода-то от рыбы бурлит, а выбредайте вон около той излучины на отмель, – наказывал Мишка Павлу и Миньке, приготовившимся снова спуститься в воду. – Да исподволь гребите, не спеша, крепче ногами за дно держитесь, а то как бы тут на колдобоину вам не напороться, – поучал ребят Мишка. – А ты, Сергуньк, с боталом тоже в воду лезь, рыбе улизнуть не давай, пошугивай, а я вот по этой вымоине саком пробреду.
Павел с Минькой по грудь погрузившись в воду натужно тянут бредень, который упруго сопротивляется, влекомый течением назад. За что-то зацепившись, бредень совсем застрял, перестал поддаваться усилиям тянущих его.
– Видно, за что-то задели! – озабоченно крикнул Павел из воды.
– Ну-ка, Саньк, слезай в воду, отцепи! – крикнул Минька брату.
– Тут больно глубоко, – с боязнью отозвался Санька. Его объял страх, что надо лезть в такую глубь и в холодную воду.
– А ты не отлынивай! – приказно окликнул его Минька.
Осмелившись, Санька, сняв портки, бултыхнулся в воду.
– А ты легше, рыбу-то всю распугаешь! – упрекнул его Мишка.
Санька, в воде нащупав ногой зацеп бредня, окунувшись рукой, отцепил его от затонувшей коряги.
– Готово! Пошли! – крикнул Санька Павлу и Миньке.
За изгибом реки на песчаной отмели бредень выволокли на берег. В полотне бредня и в этот раз, извиваясь кольцами, затрепескались плотва и щурята. Мишка, пробредши по взмученной воде, удачливо поддел под вымоину берега, поспешно вынул из воды сак, в нём забилась, затрепыхалась рыба, отливая серебром, на солнце заблестела чешуёй, крупная плотва.
За изгибом реки, возле заброшенного ёза – омут, мрачной темнотой зияет глубь. Тут река особо широка и здесь вода вровень с берегами. Около противоположного берега, где растут прибрежные кусты ольшаника и вербы, глубина особенно значительна. Там медленное течение ворончатой коловертью гоняет шматки взбившей пены.
– Миньк, перебирайся со своим кокишем к тому берегу, а я вдоль этого побреду, – предложил Павел Миньке.
– Эх, тут, наверно и рыбы – лафа! – восторженно проговорил Сергунька.
Обманчиво с берега смотреть на воду с целью определения глубины, отсюда кажется, что глубина-то не особо велика, на отмели хотя и мутно, но видно узорчато-волнистое песчаное дно. Глазомерно обозрев речную ширину, Минька наугад напрямик направился к тому берегу, держа в руках кокиш бредня. Его тело всё ниже и ниже погружалось в воду. Уровень воды дошёл до груди, а вскоре он, как бы оскользнувшись, совсем с головой погрузился в воду и, тут же всплыв, захлёбываясь, стал отплёвываться от попавшей в рот воды. Смытая течением с его головы кепка, кружась, лениво поплыла вниз.
Огребаясь руками, Минька вплавь добрался до берега, рукой уцепившись за торчащий корень затонувшей в воде коряги. В прибрежных кустах тревожно тювикнула вспугнутая птичка, она, вспорхнув, улетела и скрылась в густом вербнике, откуда слышалось со щёлкиванием пение соловья. В этот необычный по трудности заброд в бредень попало немало рыбы, кошель пополнился ещё трепескавшимися щурятами, плотвой, окуньками и ершами. А в глубине омута, там, в вблизи берега, где вода просвечена лучами солнца, кишмя кишит плотва – мельгуза беззаботно мельтешится в воде, блестя серебряной чешуёй.