Свежеотбывшие на тот свет

© ООО Издательство «Питер», 2019

© Серия «Публицистический роман», 2019

Замолигарха

12 марта 2018 года тело Николая Глушкова (г. р. 1949) было обнаружено в квартире на окраине Лондона на авеню Кларенс со следами удушения. СМИ говорят о «собачьем поводке». Тело обнаружила дочь Глушкова – Наталья.

17 марта, поразглядывав фотографии усатого Глушкова в интернете, я начал мою книгу. С хронологического конца – нужно сказать, с немедленного настоящего времени. Начав с Глушкова, буду отступать в прошлое.

Друг Бориса Березовского Глушков покинул Россию в 2004-м. Сидел он по делу Аэрофлота и в какой-то момент оказался в одной камере тюрьмы Лефортово с моим товарищем Сергеем Аксёновым. Поэтому естественно, что освободившийся после меня в конце 2003 года Аксёнов как-то устроил нам встречу.

Это было в период после того, как Савёловский суд Москвы суд оправдал Глушкова по обвинению в мошенничестве и отмывании средств, но признал его виновным в злоупотреблении полномочиями (с 1996 года Глушков был заместителем директора Аэрофлота) и попытке побега и приговорил к трём годам и трём месяцам заключения. Как раз столько, сколько Глушков уже отсидел, он находился под стражей с декабря 2000 года. Следовательно, мы встречались где-то в марте 2004-го, помню, что на мне была зимняя одежда.

Тюрьма, естественно, сближает. Сблизила она и Аксёнова с Глушковым.

В ту пору в Лефортово нас сидело шестеро нацболов, все по «алтайскому делу»: я, Аксёнов, Пентелюк, Силина, ещё двое, не упоминаю их фамилий из презрения к ним. Сидели пятеро «радуевцев» – хотя это не совсем точно: сам Салман Радуев, бывший глава МВД Чечни Адгериев, Арслан Алхазуров (этот сидел со мной в 32-й камере некоторое время), других я не помню.

Сидели военные по делу Дмитрия Холодова, полковник Поповских, начальник разведки, Мирзоянц, с которым я как-то пересёкся в автозаке, корейский шпион Моисеев, и вот Глушков сидел.

Тюремное начальство имеет свои правила по поводу того, кого с кем сажать. Я просил замначальника тюрьмы посадить меня в одну камеру с Радуевым.

– Зачем вам это, Эдуард Вениаминович?

– А книгу напишу. Он же суперинтересный персонаж…

– Вам, Эдуард Вениаминович, о себе нужно думать, у вас следствие заканчивается. По вашему обвинению все пятнадцать могут вам дать, а вы о Радуеве собрались писать…

И счёл нужным объяснить: «Мы первых лиц по обвинению в одну камеру не сажаем, чтобы вы не сговорились о чём-нибудь».

Глушкова, следовательно, считали равным Аксёнову, а Аксёнов был негласно, но вторым лицом в партии после меня.

Ну вот, видимо, в марте 2004-го мы отправились с Сергеем Аксёновым к Глушкову.

Многие детали я уже позабыл. Был вечер, ещё лежал снег, лужи, грязь. Это не был центр города, но точно какое-то гетто для богатых. Был КПП, мы сказали, к кому едем, назвали себя. Позвонили, пропустили.

Встретил нас охранник. Ну, как все охранники – мордат, пиджак, одна пола пиджака оттопырена: не то оружие под полой, не то рация.

Плохонький какой-то русский свет на лестничной площадке, такой же жёлтый «бедный» свет в коридоре и во внутренностях квартиры.

Никаких членов семьи не обнаружилось. Мы пили не то чай, не то кофе, они, Аксёнов с Глушковым, повспоминали свою общую жизнь в Лефортово, а потом разговор заглох. Помню, что я был натянут и недоволен собой. Что-то у нас в общении не клеилось, не получалось. А мы с Аксёновым хотели, чтобы получилось. Глушкова обвиняли, что он вывел на швейцарские счета 252 миллиона долларов. У нас с Аксёновым на руках была партия.

Партия хотела жить и действовать. Перед нами был богатый человек, который мог бы помочь партии деньгами. Но контакта не получалось. И Глушков оставался дистанцированным, и я. Не могу сказать «мы», поскольку они вместе сидели, их связывали общие воспоминания о тёплой тюремной бытовухе. Ну, кто там кого чем угощал или как (к примеру) бражку какую-нибудь пытались поставить.

Мы уже оделись и стояли у двери. И тут я, прокашлявшись, обратился к Глушкову: «Слушайте, Николай, а у вас выпить ничего нет?»

«Есть, конечно же, что же вы сразу-то не сказали!»

Мы вернулись в его кабинет, сели за стол (стол из фанерита – отметил я), и охранник принёс охапку чудесного иностранного пива.

Так началась пьянка (перешедшая в обед), от которой я на следующий день вынужден был отлёживаться в постели.

Вот, собственно, и всё. Или почти всё. Глушков впоследствии дал немного денег на наших политзеков. А потом он сбежал в Англию.

Сегодня я написал Аксёнову. Где он, Аксёнов, я понятия не имею, последние годы он жил в Омске, мы давно отдалились друг от друга, точнее, это он от меня отдалился и от партии.

Так вот, я написал Аксёнову следующий короткий текст по e-mail: «Вашего сокамерника смерть расследуют, Сергей! Пишут, что убили его там. Вы бы написали что-то, вспомнили. Ваш ЭЛ».

Ответ я получил почти тотчас: «Пробовал… не выходит чего-то. Если хотите, Вы напишите».

Я подумал, что он темнит, Аксёнов, может быть, не хочет выявлять эту связь.

Я написал: «Я его знал один вечер, Сергей. Вы же с ним сидели».

«Вот и хорошо. Используйте, что знаете. Вспомните, что он копейку тогда подкинул нашим политзекам».

Я вспомнил, как мы тогда выкатывали на нашем красном ржавом ВАЗе из богатого, но грустного квартала, как садились в красный и ржавый, а за рулём был тогда ещё молодой Стас, он сейчас воюет в Сирии и одно время числился в пропавших без вести, потом отыскался. Стас позавидовал нам, что мы хорошо пообедали и хорошо выпили в богатом доме.

Вспомнил я и о Глушкове, его густые усы, скрывающие прикус рта, покрывающие верхнюю губу. Вы знаете, что такого рода усами легко прикрыть бесхарактерность? Такие усы носил Максим Горький, подражавший Фридриху Ницше, и сам Ницше носил такие.

От Глушкова у меня осталось впечатление, что он был вторым в команде Березовского, во всяком случае под командованием Березовского. И его густые усы, начёс вниз, скрывали его подчинённость.

Ну, конечно, мы были озабочены финансированием партии, однако никогда не предавали свои идеи и принципиально всегда отказывались от предложений «помочь».

Аксёнов постепенно отдалился от партии. Официально его версия принятия дистанции с партией объясняла отдаление его тем, что у него была проблема с позвоночником. Однако отъезд в Омск к первой жене не особенно вписывался в версию.

Написал он всё-таки о Глушкове, повесил в свой журнал Сергея Аксёнова и добавил сверху «написалось».

Сейчас я скопирую этот его текст, а то ещё уберёт.

НИКОЛАЙ ГЛУШКОВ. УБИЙСТВО В ЛОНДОНЕ

Бывшего партнёра и друга Бориса Березовского Николая Глушкова задушили собачьим поводком. Об этом пишет британская The Independent со ссылкой на источники в полиции. Тело Глушкова обнаружила 12 марта его дочь Наталья, когда пришла в гости к отцу.

Я эту Наталью помню. Но не её саму, а фотографию. Карточки своей дочери и сына Николай приклеил к стене над шконкой в камере № 30 Лефортовской тюрьмы, где мы были с ним соседями. Третьим был Виктор, бывший военный, сидевший за бандитизм и вымогательство. Когда его выводили, Николай давал понять, что считает Виктора стукачом.

Это был 2002 год. Глушкова судили за какие-то грехи Березовского, связанные с Аэрофлотом. У этого дела была формальная – юридическая и неформальная – политическая сторона. Николай был, по сути, заложником. Его держали на СИЗО, чтобы БАБ отдал контроль над ОРТ. Березовский отдал, что, безусловно, было победой интересов государства над интересами олигарха.

Позже, во время суда в Лондоне между Березовским и Абрамовичем Глушков в своих показаниях пояснил, что после того, как контроль над ОРТ перешёл к государству, его, вопреки договоренностям, не освободили, так как хотели продолжить давление, но уже с целью отжать у БАБа «Сибнефть». Абрамович подмутил. И лишь затем Николаю устроили условный приговор – и он вышел на свободу.

О своём впечатлении о Глушкове я написал небольшую заметку «Как я стриг друга Березовского». Текст вошёл в книгу «“Лимонка” в тюрьму» под редакцией Захара Прилепина. Его нетрудно найти в интернете. Несмотря на подпись под заметкой – «СИЗО Лефортово, камера 30», на самом деле она была написана уже после этапа в Саратовскую область, в «двойнике» СИЗО-2 в городе Энгельсе.

В Саратове нас судили за… попытку организовать КрымНаш на северо-востоке Казахстана. Несмотря на наличие тогда во власти тех же самых людей, кто принимал решения и в 2014 году, включая Путина и Патрушева, российское государство подобные инициативы тогда не поощряло. И даже было не прочь воспользоваться случаем, чтобы всерьёз и надолго нейтрализовать своих политических конкурентов.

Накануне приговора на ОРТ показали фильм «Суд над призраком». Он был призван убедить российское общество в зловредности Лимонова и нацболов и в справедливости предстоящей расправы. По мнению прокурора Вербина, организация североказахстанского КрымНаш тянула на 12–14 лет лишения свободы. Впрочем, нам повезло. Оправданные судьёй Матросовым по самым тяжким составам преступления, мы вскоре вышли на свободу.

(Не совсем так. У следствия, а его вели следователи по особо важным делам ФСБ, не хватило доказательств по основным статьям обвинения. Тем не менее мне дали 4 года за решёткой, Аксёнову – 3,5 года. – Э. Л.).

Тогда я и встретил Николая Глушкова снова. В Савёловском суде, где у него была то ли кассация, то ли пересуд, уже не помню. Обменялись контактами и уже вскоре со всеми мерами предосторожности – через службу безопасности, оставшуюся после отъезда БАБа в Лондон, посетил бывшего соседа по камере в его доме в новой Олимпийской деревне.

Время для партии тогда было непростым. После недавней акции по захвату администрации президента (в декабре 2004 года) число политзеков приблизилось к шести десяткам. Все они нуждались в поддержке, дачках, помощи адвокатов и т. п. Денег, как всегда, не было. Тогда и возникла мысль обратиться к Глушкову. Сам бывший зек, он мог бы помочь, думали мы.

Так и оказалось. Николай не размышлял ни минуты, передав нам на цели поддержки заключённых изрядную пачку денег. Единственное, оговорился при этом, что он не олигарх. Видимо, давал понять, что это для него совсем не пустяковый расход. Всё так, он был скорее наёмным менеджером, чем олигархом. В любом случае мы были ему признательны за поддержку.

В дальнейшем контакты никак особенно не развивались. Разве что пару раз вместе с другими руководителями партии заглянул к нему на рюмку коньяка. Николай в этом деле оказался вполне себе русским человеком. Так, однажды «рюмка коньяка» превратилась в восьмичасовой алкомарафон, и лишь наступление ночи заставило нас убраться восвояси. Не верите? Спросите у Лимонова. Он тогда подарил Глушкову свою книгу «В плену у мертвецов», написанную в Лефортово.

После того как против Глушкова вновь возбудили уголовное дело, он уехал в Лондон. Кажется, в 2010 году… Хочется верить, что со всеми этими Скрипалями, Резунами и Гордиевскими он там не общался.

P. S. Кстати, в период пребывания Глушкова в Лефортово была предпринята попытка организовать ему побег. Организатором был Андрей Луговой. Да-да, тот самый. Он тогда работал на БАБа, возглавлял службу безопасности, кажется, ОРТ.

Глушкова в связи с заболеванием крови вывозили раз в полгода из СИЗО в гражданскую больницу. Оттуда якобы его и должны были похитить по приказу Березовского. Но побег реализован не был. Лугового и его помощников взяли, закрыли на то же Лефортово и позже осудили к символическому сроку.

По словам Глушкова, это была подстава ФСБ с целью продлить ему срок содержания под стражей. По-моему мнению, побег готовили всерьёз, но потерпели неудачу, а Луговой перековался – дал признательные показания, спасая себя. С бывшими военными и правоохранителями такое происходит сплошь и рядом.

Кондитерская физиономия

Человек с физиономией доброго немецкого кондитера умер в тот же день, что и Николай Глушков: 12 марта 2018-го. С ноября 2017-го, когда он был госпитализирован, он мучился где-то в глубине одного из московских госпиталей.

Даже не совсем понятно, от чего он умер. Я полагаю, от старости.

Поскольку умер он на 83-м году жизни, то, разумеется, особой скорби проявлять не надо. Но проявили, даже президент приехал. Появился откуда-то сбоку в театре Чехова на Камергерском, принёс красные розы, помолчал и удалился.

То обстоятельство, что старик Олег Табаков умер в один день с Николаем Глушковым, который не то повесился, не то был повешен на собачьем поводке в Лондоне, это, возможно, ирония судьбы и больше ничего. Курьёзное стечение обстоятельств. А вот то обстоятельство, что Олегу Табакову досталось от Создателя упитанное дрожжевого теста личико немецкого кондитера, предопределило его, Табакова, актёрскую судьбу.

Ему лучше всего удавались образы почтенных бюргеров XVIII века, глуповатых отцов семейства, толстяков в туфлях с пряжками, в колпаках, жилетах, упитанные ляжки и зады (ляжки – это окорочка ног). И образ кота Матроскина. Само по себе выражение это пышет обывательским идиотизмом. Король Лир – знаю, Ромео и Джульетта – знаю, принц Гамлет – знаю, а вот кот Матроскин – это с этикетки кефира с маркой производящей компании: «Простоквашино».

«Кот Матроскин» – подумать только!

В России, возможно, не понимают границ жанров, поэтому бросаются запросто словами «великий». «Великим актёром» назвали Олега Табакова, в то время как покойный был занудной обывательской фигурой на подмостках. На него без смеха и смотреть-то было невозможно. Такой розовенький папан, даже на роль бургомистра не подошёл бы, разве что карикатурную.

При случайном лицезрении папаши Табакова сразу становилось смешно, кондитерская обыденная физиономия вызывала скорее отвращение у людей с нормальными инстинктами, к которым я отношу себя.

Его ещё спасали старомодные актёрские одежды, ну там эпохи Мольера, в современных он просто выглядел бы персонажем пенсионера из супермаркета, подносящим близко к носу продукты с ярлыком «акция».

Однажды я был приглашён на вручение театральных премий «Золотая маска». Меня в ту пору взял под крыло дружбы Эдуард Бояков. Поскольку я никогда не опаздываю, то и в тот раз я явился в назначенное для церемонии место заранее. Моих охранников (они яростно возражали) посадили отдельно от меня, в глубине зала, а меня в передних рядах. Тогда рядом со мной оказались Табаков и его жена. Она уселась рядом со мной, а он стоял рядом с нею, и она его ругала, а он добродушно терпел ругательства. Видимо, моя физиономия была им неизвестна, поэтому она дала волю своим, я бы сказал, истеричным чувствам. За что она его попрекала, я так и не понял, но он оправдывался, а она наседала. Рефреном её нападок служила фраза «ты не должен был», а его рефреном «ну послушай, ну я…». Вот они и перебрасывались бесконечно этими её, как проволока, «ты не должен был» – и его вялое «ну послушай!».

Вообще жена известного человека это кое-что и кое-кто. Чаще всего это жуткая тварь и истязательница. Даря ему своё лоно в постели, такая женщина (такие женщины) считает себя и хозяйкой этого человека, ведь есть же хозяева у… домашних животных. К тому же в совместной близкой жизни в одном помещении у неё есть целый набор аргументов против его статуса «великого» и «гения» – вчера он невзначай пукнул, сегодня рыгнул, поэтому ясно, что он не великий и не гений.

Они так накалили атмосферу возле меня там, в зале, что я в конце концов встал и ушёл в задний ряд к моим ребятам. Они были довольны. Объект, за который они отвечали, присоединился к ним.

«Достали Табаков с женой», – объяснил я пробегавшему по проходу Боякову, он поинтересовался, почему я сижу в заднем ряду.

Ну, это моё право, позвольте уж мне не симпатизировать человеку с физиономией германского кондитера, это моё право ощущать человека не соответствующим моим стандартам.

Ну и, конечно, его похоронили на Новодевичьем кладбище. Поскольку у его друзей и наследников были нужные связи.

Человек и после смерти не находится ведь в стороне от земных категорий, блат обеспечивает бездыханному телу элитное место успокоения. Отсутствие блата приводит бездыханное тело на далёкое окраинное кладбище. Это вам не Пер-Лашез, и туда к покойнику никто не придёт. То есть пока покойный остывает в холодильнике морга, через московский морозный воздух несутся телефонные и электронные интриги. Как бы устроить «Олег Палыча, Олег Палыч заслуживает Новодевичьего, нет, на Ваганьковское мы не пойдём, вы бы ещё Балашиху предложили…»

В 1971–1973 году я жил на Погодинской улице, недалеко от Новодевичьего монастыря. В те годы вход туда был свободен, и я часто гулял между могил. Помню, что не забывал положить на могилу Хлебникова большое красное яблоко. Обычно яблоки мои расклёвывали птицы. После того как на Новодевичьем похоронили Хрущёва, вход туда стал несвободным. И мы стали встречаться, я и Елена, чужая жена, у пруда, рядом с монастырём.

Мой издатель Шаталов

15 февраля 2018 года где-то около 15:30 скончался по месту жительства в одном из переулков Старого Арбата мой первый русский издатель Саша Шаталов (1957 года рождения).

Почему я так точно знаю даже время? А у меня в это время сидел мой старый приятель поэт Юрий Кублановский, и у него была прямая связь по телефону с женой, а она находилась у постели умирающего. Бывает такое – репортаж прямо со смертного одра. Случайность, конечно.

Саша Шаталов, Александр, издатель в издательстве «Глагол». Неглупый, начитанный, оборотистый человек с круглой головой. Голова стала круглой с годами. На ранних фотографиях (он приезжал в Париж) он с лысой, но нормального размера головой и небольшой отросшей бородкой.

Есть фотография в мастерской художника Игоря Андреева в Париже. Стоит в белых брюках и чёрной футболке Саша Шаталов. Сидит внизу в центре с длинными ногами в кофточке в горошек Наташа Медведева (в этой же кофточке она будет лежать в гробу, надо же!), а я и Игорь Андреев образуем правую группу. Я насупленный, загорелый и накачанный, Игорь в восторге развёл руки, он в шортах. Правая группа жива, а левая умерла – Наташа в 2003 году, Шаталов в 2018-м, через 15 лет. Их нет. Поди знай, кто раньше умрёт. Недавно заходил Игорь Андреев, уже после смерти Шаталова. «Одни мы остались с тобой», – сказал я Игорю. Ну, из того периода жизни. Игорь согласился, что одни.

В 1990 году я подписал с Шаталовым какие-то договора об издании на русском языке моих книг. Помню, что подписывал на издание «Эдички» и «Палача». По этим договорам мне причиталось получить по одному рублю с каждого экземпляра книги. Если бы не Егор, сука, Гайдар, употребивший по отношению к России шоковую терапию, я стал бы тогда очень богатым человеком.

Если бы не Шаталов, сука, Саша, я стал бы даже при Егоре Гайдаре и его шоковой терапии на какое-то время просто состоятельным человеком.

Но я не купил на те деньги, что пошли от проданных книг, даже велосипеда.

Дело в том, что пока Шаталов набрал «Эдичку», пока нашёл типографию, согласившуюся книгу напечатать (напечатали в конце концов в Риге в какой-то капээсэсной типографии под охраной рижского ОМОНа), то первые тиражи пришлись на ноябрь и декабрь 1991 года, а уже 2 января 1992-го цены на всё-всё-всё в России взлетели в десятки, а потом и в сотни раз. Тиражи были гигантскими, мой рискованный шедевр каждый месяц издавался тиражами в 250 тысяч, в 200, опять в 250 тысяч и «Палач» тоже. Миллионы экземпляров поступили к гражданам.

Шаталов повёл меня в Сбербанк на Каретном ряду, рядом с Садовым кольцом, где мне открыли счёт, куда должны были поступать деньги.

Я тогда бывал в Москве очень редко и мог лишь констатировать факт. Мне прибыльнее было разменять привезённые с собой французские франки, потому что в Сбербанке у меня лежали обесценивающиеся каждый день мизерные дивиденды от продажи.

Я уже даже не помню, что случилось с тем счётом. Скорее всего, я забыл о нём за ненадобностью.

Позднее опытные люди сказали мне, что при больших тиражах в СССР существовало правило: аванс должен был составлять 200 %, а Шаталов мне вообще не выплачивал аванса, ссылаясь на то, что его издательство молодое, получалось, что он делает мне даже одолжение, занимаясь моей книгой, которую никто из издателей не хочет (потом захотели все).

Признаюсь тут, что бизнесмен из меня никудышный. Выгадывать, отстаивать свои интересы, торговаться я не умею. Случается, на меня находят приступы деловитости, когда я начинаю вдруг торговаться за пункты договора. Когда не находят, я могу отдать права на издание за так.

Такой вот я человек. Деньги никогда не были для меня целью. К тому же в те годы я гонял с одной войны на другую, стрелял, и в меня стреляли в Сербии, упоённо бродил по военным Приднестровью и Абхазии, меня можно было увидеть на митингах в революционной Москве.

Шаталов вышел из шоковой терапии в лучшем виде, чем я.

Я его доходов не подсчитывал, но думаю, он купил на заработанные изданием моих книг деньги несколько квартир: и в Москве, в переулке на Старом Арбате, и во Франции, говорят, что и в Берлине.

В 1993-м, я помню, я жил на кухне его квартиры на Башиловской улице, вблизи стадиона «Динамо». В американском рюкзачке я привёз с собою бульонные кубики Maggi и чёрный французский поварской шоколад. В те годы в России ни хера не было, а мой бульон и шоколад составляли вполне солидную энергетическую базу.

Кухня на Башиловской была тёплая, там стояли стол и лавки из покрытого лаком дерева, в углу – телевизор. Что ещё человеку нужно? Я ложился на полу и рано утром вскакивал, пил свой бульон с хлебом и уходил по своим политическим делам. На митинги и встречи.

Шаталов разделял тогда свою квартиру с молодым негодяем Славой Могутиным. Что там они делали в их комнате, я не знал, я даже туда в комнату (это была обширная однокомнатная квартира) не заглядывал к ним. Но я предполагал, что они любовники.

Шаталов гордился Славой. Высокий, рослый, талантливый журналист, наглый и хулиганствующий Могутин, вероятно, был воплощённой мечтой Шаталова.

Могутин, может быть, назло Шаталову (у них были и эстетические, и физические разногласия) очень скоро уйдёт от Шаталова, оставив того в неизлечимой печали. Объявит о своём «браке» с художником Робертом Филипини и уедет в Америку. Первый гомосексуальный брак в истории России.

Осенью 1993 года они ещё мирно существовали, Шаталов и Могутин, там, на Башиловской, а я спал у них на кухне. Впрочем, не представляйте себе, что это продолжалось протяжённо во времени. Несколько недель всего лишь.

Однажды случился такой эпизод.

Я проснулся рано, оттого что внизу, на уровне улицы, гнусно вопила сигнализация какого-то автолюбителя. Ну просто противно вопила, вытягивая нервы, как корова, которая не то рожает, не то её медленно лишают жизни.

В прихожей раздались какие-то резкие звуки. Потом в кухню вошёл Слава в пальто и в туфлях на голых ногах. Он прошептал: «Скьюз ми», вынул из ящика молоток и сунул в карман пальто.

«Ты куда, Слав?»

«Счас вернусь».

Спать я уже не мог, встал, надел брюки. Снизу послышались удары, звон стекла, ещё удары.

Через несколько минут в квартиру вернулся Могутин.

«Что случилось-то?»

«Я этому козлу всё переднее стекло и зеркала побил, – сказал мне довольный Слава. И добавил: – Я его встретил у лифта. Он меня спросил, что там случилось? Я ответил: да кто-то вашу машину изрядно изуродовал».

И он ушёл в комнату, Слава Могутин.

Вот с каким человеком жил тишайший Шаталов. Непростым, violent man.

Ельцинский указ № 1400 застал меня на шаталовской кухне. Я только пришёл откуда-то усталый. Это было 21 сентября 1993 года. Я выпил своего горячего шоколада, растопив его в кипятке, и собирался рано лечь спать, как вдруг в кислотных цветах на экране телевизора появился Ельцин и сообщил о роспуске своего Верховного Совета, Верховного Совета России. За окном было темно и тревожно. Было понятно, что нужно мчаться спасать Верховный Совет. Я созвонился с капитаном Шурыгиным, с которым в те годы сблизился, он сообщил, что сидит в помещении газеты «День» на Цветном бульваре, в здании «Литературной газеты», и собирается с товарищами выехать в здание Верховного Совета, тогда, в те дни, его называли «Белый дом», поскольку здание было действительно белым. Через пару недель, в ночь с 3-го на 4-е октября, оно станет чёрным, это здание.

Я попрощался с Шаталовым и Могутиным, оставил им наспех набросанное тут же на кухне «Завещание» (речь шла о том, как распорядиться в случае моей смерти моими книгами) и отправился в газету «День».

Оттуда на двух машинах мы отправились к зданию Дома Советов и были по праву первыми девятью храбрецами, прибывшими защищать «Белый дом».