Обманчивая тишина

13. Тринадцатый номер

– Добрый день, господин Вольф. – Портье в своей ложе в углу вестибюля привстал, оторвавшись от массивной книги приезжих. – Ваша телеграмма получена, и номер вам забронирован. Будьте любезны паспорт.

Полноватый блондин в светло-сером костюме и мягкой шляпе, с небольшим желтым кожаным чемоданом в руке вытащил из внутреннего кармана документ. Портье снова сел и, почти водя носом по строчкам (он был близорук, но стеснялся носить очки), внес имя Герхардта Вольфа в книгу.

– Паспорт остается у нас. Вы можете получить его в любой момент, когда надумаете нас покинуть. Таковы правила. – Портье словно извинялся за существование обременительных правил.

– Я знаю. – Вольф говорил по-русски без акцента. – Куда мне идти? – Он широко, простодушно улыбнулся.

– Ваш номер шестой, на втором этаже. Я вас провожу.

– Спасибо.

Номер, отведенный представителю «Контроль К°», был просторен и уютен. Он состоял из двух комнат с уборной и ванной. Портье открыл дверь и сделал приглашающий жест.

Опустив чемодан на пол, Герхардт Вольф огляделся.

– Великолепно! – сказал он. – Люкс! Но, знаете ли, это мне не подойдет.

– Вы отказываетесь от этого номера?!

– Увы, увы! – Вольф опустил углы губ и прикрыл веками широко расставленные глаза, изображая крайнюю степень сожаления.

– Воля ваша. – Портье, кажется, был даже обижен. – Уж не знаю, что вам и подойдет тогда. Лучший номер в отеле.

– Именно, именно, – подхватил немец. – В том-то и дело. А мне надо попроще, поскромнее. Я, видите ли, ограничен в средствах. Фирма на всем экономит. – Он улыбнулся своей щедрой, простодушной улыбкой.

– Хорошо. Идемте в номер десятый. Но имейте в виду, господин Вольф, он куда менее удобен. А разница в цене не так чтоб уж очень большая.

– О, копейка рубль бережет.

Десятый номер был тоже неплохой, но однокомнатный.

– Этот вас устроит?

– Мои личные потребности минимальны. Ведь я лишь солдат-от-коммерции! И потом, я к вам всего дня на три, не более. Здесь мне все было бы по душе, если бы… – Вольф, не выпуская чемодана, подошел к окну, толкнул фрамугу и сквозь распахнувшиеся створки оглядел двор своими широко расставленными глазами. – Каждый из нас – человек, у каждого из нас – маленькие слабости. – Он повернулся спиной к окну. – Люблю, чтоб окно смотрело на улицу. В жизнь, так сказать. Обожаю шум, толпу. Каприз, знаете ли. Может, у вас найдется для меня такой номер? Где-нибудь в конце коридора?

Портье надел очки.

– Вы серьезно, господин Вольф? Странно. Все хотят жить спокойнее, а вы… Окна на улицу! Но раз вы так желаете…

Пожимая плечами и бормоча под нос, портье повел представителя «Контроль К°» в самый конец коридора.

– Но имейте в виду, господин Вольф, номер – тринадцатый. Некоторые отказываются.

– О, не беспокойтесь! Можете даже поселить ко мне черную кошку. И, между прочим, сегодня понедельник. Я абсолютно лишен предрассудков.

Портье в полутьме коридорного тупика никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Наконец дверь распахнулась, и в коридор хлынуло солнце. Входя в свою комнату вслед за портье, Вольф на пороге оглянулся. Напротив шоколадно золотилась в солнечном луче дверь с броской буквой «М».

– Замечательно! – воскликнул немец. – И до туалета рукой подать! – Он по-домашнему швырнул желтый чемодан под кровать. – Благодарю вас, – сказал он с внезапной усталостью и сел в кресло. – Пять минут отдыха – и по делам.

Портье вышел, тихо притворив за собой дверь.

14. Диалектик Славин

– Он поехал прямо на пристань, в хлебные амбары. Зашел в лабораторию и потребовал тут же сделать несколько выборочных анализов: у него, мол, сведения, что в этой партии пшеницы – жучок. Сделали. Никакого жучка нет. Извинился. Но ему, видите ли, кажется, будто у зерна повышенная влажность. Сам замерил! Дотошный. И дело, видно, знает. Влажность оказалась и вправду чуть выше нормы. По телефону вызвал представителя «Экспортхлеба», составили акт. И вернулся в гостиницу. На пристани ни с кем наедине не оставался. В лаборатории был заведующий, две лаборантки. От «Экспортхлеба» приехал сам заведующий конторой. А я сошел за кладовщика. Уж будьте уверены, глаз с этого Вольфа не сводил.

– Предположим. По дороге с пристани он куда-нибудь заглядывал?

– В том-то и дело, что никуда. Я его Грише с рук на руки передал. Гриша от него не отрывался. Вольф даже обедать никуда не заходил. Так всухомятку и пожрал в номере.

Мы со Славиным подводили итоги дня, стоя плечом к плечу перед окном нашего номера.

– А вечером он отправился в кино на «Рваные башмаки». Ну, думаю, вот где разгадка! Наблюдаю, кто к нему подойдет. Представьте – никто.

– А у него что? – Славин кивнул в сторону Кирилла, который сладко спал, укрывшись одеялом до пояса; его выпуклая грудь с выпуклым рельефом мышц мерно двигалась вверх-вниз.

– Я послал его в иностранный стол горсовета. Ни одного Вермана среди германских подданных, живущих или живших в Нижнелиманске, там не числится.

– Ни одного?

– Ни одного.

– Вот тебе и сэгви иль туо корсо… Расстроился Кирилл?

– А ты?

– Так что я! Вольф-то еще не уехал. Посмотрим, что он завтра будет делать.

– Посмотрим.

– Посмотрим. И все-таки что-то тут не так – я про то, как он номера менял. По-моему, вы, Алексей Алексеич, не совсем правы.

– Ох, упорный ты парень, Славин! Все-таки вернулся к перемене номера.

Когда он в начале разговора рассказал мне, как Герхардт Вольф вселялся в нашу гостиницу, я невольно рассмеялся. Славин, который увидел в этом эпизоде нечто таинственное и многозначительное, даже разозлился. «Успокойся, дружище, – сказал я ему, – не сердись. Вольфовский трюк стар, как мир. Он понимает, что ГПУ, конечно, за ним следит и, значит, может подсунуть ему „подготовленные“ апартаменты. Значит, от предложенного номера надо отказаться!» – «От первого – это ясно. Но зачем же и от второго?» – «Так я ж тебе о чем толкую? Трюк стар. Вольф знает, что мы этот его ответный пируэт тоже знаем. И можем „подготовить“ еще один номер. На всякий случай. Вывод? Надо и от второго номера отказаться. Перестраховаться. На всякий случай». – «Может и так, – неохотно процедил Славин. – С точки зрения формальной логики». – «А ты диалектик». – «Стараюсь». – «И что же тебе нашептывает диалектика?» – «Она нашептывает мне: во всем сомневайся. И я сомневаюсь, что Вольф стал бы хитрить, страховаться и перестраховываться, если бы он не предполагал использовать свой номер для дела!» – «Усложняешь, дружище. В действительности все проще. И не все заранее разложено по полочкам». – «А вот увидите, Алексей Алексеевич! Ну, послушайте, ведь он прямо-таки „навел“ портье на тринадцатый номер. Именно на тринадцатый: попросил с окнами на улицу и в конце коридора. Вот я уверен, если бы Вольфу сразу предложили вместо шестого тринадцатый номер, он тут же бы согласился». – «Ну, это уже из области ненаучных предположений. Во всяком случае, если ты уверен, – отстаивай свою версию. Доказывай. Окажешься прав – тем лучше для нас…»

15. У меня остаются усы

Сделав зарядку и тем укрепив свой дух – а дух явно нуждался после событий позавчерашнего дня в укреплении, – Кирилл упрямой походкой отправился снова в архив.

– А вдруг найдется еще что, – почти утвердительно сказал он.

Я брился, собираясь на завод. Что-то внутри у меня ныло не переставая, и сегодня я просто-таки не находил себе места. Не знаю, что именно – интуиция, вторая сигнальная система или черт знает что еще, покуда не открытое человечеством, – буквально толкало меня на завод. «Походи, походи там, посиди, посмотри» – шелестело во мне.

Разглядывая свою физиономию в трюмо, я соображал, не оставить ли мне маленькие усики. Вдруг открылась дверь – и вошел Славин. В зеркало я видел, как он, стараясь не сойти с какой-то воображаемой тропы, добрался до кирилловского кресла и осторожно опустился в него, словно боясь что-то в себе расплескать.

– Что с тобой, милый? – осведомился я и стал скоблить левую щеку, перенеся решение проблемы усов на последний этап бритья.

– Да нет, ничего, – равнодушно сказал он, но голос его предательски дрогнул.

– А все же?

– Вольф уехал.

– Когда?! – В зеркало, вытаращив глаза, на меня глядела физиономия с белыми мыльными усами.

– Только что. Утром встал, спокойненько позавтракал внизу в ресторане. А как вернулся, все закрутилось в диком темпе. Он мигом собрал свои вещи, сдал ключ, расплатился, послал за извозчиком и – на пристань.

– Что ты по этому поводу думаешь?

– Алексей Алексеич, вы прочно сидите?

– Прочно.

– Положите бритву.

– Ладно, ладно!

– Алексей Алексеич, в одиннадцатый номер…

– Ну?

– Это соседний с вольфовским. Между прочим, между ними есть дверь. Она заперта, но подобрать ключ ничего не стоит.

– Ну и что?

– В одиннадцатый номер вчера вечером въехал некто Фридрих Верман.

Я схватил полотенце и одним махом стер с лица пену. Так у меня остались усы…

16. Вольф-Верман

Человек с сакраментальной фамилией Верман появился в Нижнелиманске!

Мы искали посольского адресата по картотеке иностранного стола, выясняли, знают ли что-нибудь о нем в горотделе ГПУ, нашли пепелище его дома по Большой Морской, а Верман преспокойно приехал в город и остановился в нашей гостинице. При этом поселился рядом с Герхардтом Вольфом. А Вольф тотчас после его приезда срочно покинул Нижнелиманск. Похоже, что уполномоченный пресловутой «Контроль К°» только Вермана и ждал.

Ситуация заслуживала самого пристального внимания.

Поэтому Славин получил срочное задание: выяснить, кто такой Верман, откуда он прибыл, какова легальная цель его приезда. Нащупать связи Вермана в Нижнелиманске.

17. Снова «жгучая тайна»

«– …Что я вам сделал, что вы меня и знать не хотите? Почему вы со мной обращаетесь, как с чужим? И мама тоже. Почему вы всегда отсылаете меня? Разве я вам мешаю или я в чем-нибудь виноват?

Барон смутился. В голосе мальчика было что-то, что его пристыдило, тронуло. Ему стало жаль простодушного мальчугана.

– Эди, ты дурачок! Просто я сегодня не в духе. А ты хороший мальчик, и я тебя очень люблю. – Он крепко потрепал Эдгара за вихор, но отвернулся, чтобы не смотреть в полные слез, молящие детские глаза…»

Город давно спал. Спали постояльцы гостиницы в своих казенно-комфортабельных номерах. На соседней широкой кровати мерно дышал во сне Кирилл, в его откинутой руке была зажата потухшая папироса. Я оторвался от книги, и на миг мне показалось, что в мире осталось одно-единственное бодрствующее человеческое существо – я.

Было душно. Я читал Цвейга. Мысли мои катились по двум параллельным колеям, не мешая друг другу. Одна была заполнена тем, что я читал, – жгучей, тайной схваткой трех людей – мужчины, женщины и ребенка. Я следил, с каким точным, почти пугающим прозрением, с какой жестокой добротой препарировал великий австриец души своих героев, обнажая передо мной тончайшие внутренние движения, скрытые мотивы, погружая меня в атмосферу грозной неотвратимости событий.

И в то же время я думал о совсем других событиях, ничем не связанных с новеллой Цвейга – ни местом, ни временем, ни настроением, ни сталкивающимися силами. О секретных материалах, попавших в руки японцев. О конструкторском бюро судозавода. О Грюне и Вольфе. О Вермане. Обо всем тайном, во что нам еще надлежало проникнуть. И все-таки я смутно ощущал некую связь между чуждым мне миром цвейговской новеллы и той реальностью, что властно ворвется к нам с первыми лучами солнца. Точнее – связь между писательским, аналитическим скальпелем и искусством анализа, без которого не можем обойтись и мы, чекисты.

Я снова погрузился в книгу. С возрастающим напряжением ждал развязки. Страницы сменяли одна другую, складывая причудливую вязь слов, чувств, мыслей, фактов в цельную пластичную картину. Читая, я машинально пытался сгладить пальцем бугорок на книжной странице.

«…Эдгар, насмешливо улыбаясь, сделал шаг к ней.

И тут же почувствовал ее руку на своем лице. Эдгар вскрикнул. И, как утопающий, который судорожно бьет руками, ничего не сознавая…»

Бугорок на листе упрямо не желал исчезать. Это раздражало, мешало читать, прерывало течение мыслей.

«…Этот крик вернул ему сознание. Он пришел в себя и понял всю чудовищность…»

Черт побери, что это за упрямый бугорок! Почему не удается его сравнять?

Я перевернул лист и обнаружил, что меж страниц застряла сухая хлебная крошка. Отыскав причину, я испытал облегчение. Забавно! Какая, однако, мелочь может повлиять на наши нервы…

Щелчком я сбросил крошку. В гладкой поверхности бумаги осталась четкая вмятина.

Я перевернул страницу.

«…Он бросился к двери, сбежал с лестницы, выскочил на улицу – скорей, скорей, будто за ним гналась целая свора собак».

Глава кончилась. Я приостановился и перевел дыхание, словно это я только что очертя голову выскочил из земмерингской гостиницы.

На этом листе тоже отпечаталась вмятинка от хлебной крошки, но только помельче, чем на предыдущем. На следующем вмятина была совсем уже почти незаметной.

И тут какая-то, еще расплывчатая ассоциация мелькнула в мозгу. Но не исчезла, а вернулась, задержалась и обрела некую четкость очертаний, словно киномеханик поворотом винта сфокусировал на экране кадр.

Догадка стегнула молнией.

Стояла глубокая ночь. Мне предстояло изнывать в бессоннице еще несколько часов.

18. «Cherchez La Femme!»[2]

Ровно в девять утра я был в секретной части завода.

– Майя, – стараясь не обнаруживать волнения, сказал я, – вы забыли про свое открытие? Насчет женской и мужской руки?

Майя была занята. Она выдавала чертежи. Очередная копировщица расписалась в книге, и Майя прикрыла оконце.

– Нет, не забыла. А что?

– Чьи это чертежи тогда были? Вы не помните?

– Конечно, помню. Прохорова, Левандовской и Лазенко.

– А очень сложно поглядеть на эти чертежи?

– Почему сложно? У нас все хранится в полном порядке. Когда это было?

– Дня четыре назад. – Я прикинул в уме. – Да, совершенно верно, пятнадцатого июля.

– Минутку, Алексей Алексеич. – Она подошла к стеллажу, секунду подумала. – Значит, пятнадцатого… – Потом гибко повернулась, придвинула лесенку-трибунку с торчащей вверх палкой, за которую полагалось держаться, легко взлетела наверх и через минуту спрыгнула с чертежами.

Итак, вот они, три чертежа, к каждому приколота копия. На каждой – фамилия исполнителя-копировщика. Это работа Прохорова, это – Левандовской, это – Лазенко.

– Майя, можно вас на минутку? Смотрите-ка. Вот две копии. Четкая и нечеткая. Верно? Ну, четкая – Прохорова. А эта, послабее…

Опершись коленом о стул, Майя сбоку заглянула в лист.

– Риты Лазенко.

– Правильно, Риты Лазенко.

– Видите, женская рука нажимает слабее.

– Слабее? Так. А теперь сравним с работой Прохорова работу Левандовской. Смотрите. Все линии такие же четкие и ясные, как у Прохорова. Вы согласны? А ведь это тоже женская рука!

Майя посмотрела на чертеж, потом растерянно на меня.

– Как же так?.. Почему же это?

– Вот именно: почему? Значит, дело вовсе не в женской руке. Давайте порассуждаем. Скажите, сколько копий снимают ваши чертежники с каждого чертежа?

– Сколько положено – две.

– Хорошо. А представим такой случай. Задание – снять две копии, а чертежник возьми да и сделай три.

– Зачем это ему?

– Ну, скажем, решил проявить инициативу. Сделать про запас. Это ведь несложно: подложил лишний лист бумаги, копирку, и все в порядке.

– Что вы, Алексей Алексеич, этого не может быть! У нас же секретные материалы! Каждый чертежник делает только то, что ему поручено. В наряде, на чертеже и на копиях указывается количество экземпляров. Каждый экземпляр нумеруется. Что вы, это невозможно!

Я взял работу Риты Лазенко.

– Так. Значит, раз здесь сказано: «Сделать две копии», – Лазенко и сделала две – одну карандашную, вторую под копирку?

– Ну да.

– И это единственная копия под копирку? То есть первая?

– Да.

– А теперь посмотрите внимательно; вам не кажется, что это не первая, а вторая копия?..

Краска схлынула с Майиных щек.

– Ой!.. – Майя замолчала. Она сжала пальцы. Руки ее дрожали.

– Ну-ну, успокойтесь. Дайте-ка мне три листка бумаги и копирку.

Прослоив листы копиркой, я с нажимом провел несколько линий.

– Смотрите, мужская рука, а вторая копия такая же слабая, как у Лазенко…

Майя смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Вы ее… вы ее теперь… заберете… то есть, я хотела сказать, арестуете?

– Зачем же? Напротив, Майя, ведите себя с ней, как обычно. Словно ничего не случилось. Надо еще проверять и проверять. А теперь попросите сюда Ксению Васильевну.

Воробьева внимательно сквозь пенсне рассмотрела копии чертежей.

– Какая скверная история, – сказала она. – Что прикажете делать?

– Давать ей копировать только разрозненные детали. Чтобы из них нельзя было составить ничего цельного. Но чтоб обязательно стоял гриф «Совершенно секретно». И точно учитывайте, что именно она копирует. Остальное – наша забота.

– Все сделаем, Алексей Алексеевич. Какая неприятная история!

– Что ж, Ксения Васильевна, к сожалению, для нас она не первая и не последняя. Будни Чека.

19. Шторм на море Обаяния

В гостинице меня ждали Славин, Кирилл и… срочный вызов в горотдел ГПУ. Я велел ребятам никуда не отлучаться и поехал на Садовую. Захарян отпер сейф, который был поставлен так, чтобы хозяину кабинета можно было до него дотянуться, не вставая, и извлек оттуда густо осургученный пакет с грифом: «Сов. секретно. Лично тов. Каротину А.А. Срочно».

– Тебе, дорогой. Только что фельдпочта доставила. Читай, пожалуйста, скорей.

Отлепив сургучные лепешки и сложив их на краю захаряновского стола, откуда начальник горотдела тут же смахнул их в корзину, я вскрыл пакет. Это было сообщение от Нилина: «Совершенно точно установлено, что Грюн получил материалы из Нижнелиманска, есть основание полагать, что материалы ценные. Форсируйте поиск».

Ох, не Петра Фаддеича это фраза – «форсируйте поиск»… Так и встает за нею товарищ Лисюк…

«Что же мы имеем? – думал я на обратном пути. – Мы имеем еще одно ясное и точное доказательство, что работа немецкой разведки в Нижнелиманске не мираж. И поиск, уважаемый товарищ Лисюк, дорогой наш начальник, форсировать мы обязательно будем».

Когда я рассказал о нилинском сообщении ребятам, Славин воскликнул:

– Вот зачем приезжал сюда Вольф – за этими материалами! А передал их ему Верман! Но у кого он их получил?

– А может, привез с собой? – в тон ему добавил я.

– Правильно! Четко работают немцы, ничего не скажешь. Точный расчет. Но и Нилин оперативен – сразу узнал. – Славин приостановился и зорко посмотрел на меня. – Вас, по-моему, что-то смущает, Алексей Алексеич.

– Понимаешь, какая штука, Славин… Да ты перестань бегать из угла в угол. Сядь. Что у тебя за манера – то разляжешься на чужой постели прямо в ботинках, то носишься по комнате как угорелый.

Славин послушно уселся на круглый пуфик возле трюмо.

– Так вот что я хочу тебе сказать… Фельдъегерь с пакетом от Нилина прибыл сегодня. Как ты полагаешь, когда он выехал из Одессы?

– Ну, я думаю, часов в шесть-семь утра.

– Правильно. В шесть тридцать.

– Ну и что?

– А вот с этим сугубо секретным документом ты знаком? – Я вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги, который по пути захватил у портье. – Полюбопытствуй.

Славин развернул лист и прочитал:

– «Расписание движения пассажирских судов Черноморского пароходства. Навигация тысяча девятьсот тридцать третьего года».

– Взгляни сюда. – Я ткнул пальцем в строку: «Линия Одесса – Нижнелиманск. Пароход „Котовский“». – Видишь? «Прибытие в Одессу…»

– «Прибытие в Одессу, – повторил Славин, – шесть часов сорок минут».

– Вывод?

– Вольф не вез документы Грюну, – сказал Славин, выпрямляясь на пуфике. – Значит, эта версия – пшик.

– Логично, – согласился я, забирая у него расписание и снова пряча в карман. – Других выводов ты не видишь?

– Вижу. Выходит, у немцев действует еще какой-то канал, который нам неизвестен.

– Опять логично. С одной поправкой. Возможно, один из истоков этого канала нам удалось засечь.

– Вы серьезно?!

– Считаю твой вопрос чисто риторическим. Кирилл, слушай внимательно, потому что теперь этим займешься ты.

– Я внимательно слушаю, Алексей Алексеич, – сказал Кирилл. – А где это мы его засекли?

Я рассказал об открытии, сделанном в секретной части судостроительного завода.

– Кирилл, – сказал я, – с завтрашнего дня Рита Лазенко – твоя подопечная. Ты должен найти следующее звено этой цепочки. Ясно?

Кирилл молча кивнул. Он воспрял духом.

– Но это не все. Из сообщения Нилина вытекает еще один факт. Коль скоро Вольф приезжал не за информацией…

– Значит, – перебил меня Славин, – они с Верманом занимались здесь чем-то другим!

– Совершенно верно. Итак, у нас задача не с одним неизвестным, а с двумя. И этот второй икс на твоих плечах, Славин. С Вермана не спускать глаз. Что ты о нем узнал?

– Фридрих Верман. Германский гражданин. Инженер-кораблестроитель. Родом из Гамбурга. С 1928 года в качестве иностранного специалиста работал на Адмиралтейском заводе в Ленинграде. В Нижнелиманск приехал по приглашению Аркадия Константиновича Кривопалова, главного инженера судозавода. Кривопалов раньше был замом главного инженера на Адмиралтейском заводе.

– Странно. А до двадцать восьмого года Верман в СССР не бывал?

– По анкете – нет. А на самом деле – кто знает. Если он «наш» Верман, – значит, был.

– Спасибо – разъяснил! Выходит, и это неизвестно. А между тем – самый важный пункт.

– Я понимаю. Постараюсь выяснить.

– С Кривопаловым ты говорил?

– Говорил. Он очень хорошо о Вермане отзывался. Мировой, говорит, парень. И вообще, Алексей Алексеевич, должен вам сказать, маскируется он – блеск! Море обаяния. Морда – женщины наверняка помирают. Словом, не знай я, что он такое, никогда бы и в голову не пришло.

– Что ты мелешь, Славин? То же мне – физиономист! При чем тут морда и море обаяния? Знаешь, кто с виду был самый обаятельный мужик из всех, кого я в жизни видел?

– Кто?

– Емельян Бабочка, атаман банды, которая действовала отсюда неподалеку. Очевидцы рассказывали: привяжет человека к дереву и со своей обаятельной улыбкой садит в него из маузера.

– Да я понимаю. Но уж очень симпатичный парень, этот Верман. Ни дать ни взять Дуглас Фербенкс. Да вот, взгляните. У меня фото есть.

С фотографии смотрело и вправду привлекательное мужское лицо. Но меня в этом лице заинтересовала отнюдь не его красота.

– Очень старый снимок?

– Почему старый? – удивился Славин. – Самый что ни на есть последний.

– Значит, ему сейчас лет двадцать пять, что ли?

– Двадцать семь. Он девятьсот шестого года.

– Так в каком возрасте Фридрих Верман оказал незабываемые «услуги фатерлянду»? А? В двенадцать лет? Или, может, в восемь?

Славин растерянно мигал своими длинными ресницами.

20. Блэк энд уайт

Рита Лазенко и Рая Левандовская слыли среди сослуживцев неразлучными подружками. Этих хорошеньких девушек редко видели на заводе порознь, и с легкой руки Вячеслава Игоревича Комского, большого ценителя современной поэзии, к ним приклеилась кличка «блэк энд уайт»: Рая была смугла и ярка, а на Ритиной головке золотилась уложенная короной коса.

Всегда веселые, смешливые, подружки вносили оживление в среду сослуживцев. Они были то что называется болтушки, казалось, им все равно, о чем говорить, лишь бы говорить – ради процесса разговора.

Рая Левандовская отличалась, как уже было сказано, броской внешностью и еще более броскими манерами, хотя вряд ли можно было назвать ее красивой. На нее всюду обращали внимание. Мужчины на улице оглядывались, на танцплощадке она ни минуты не сидела на скамеечке возле балюстрады, молодые сослуживцы наперебой приглашали ее на вечеринки, в кино.

Что касается Риты Лазенко, то она была действительно красива, причем той красотой, которая в глазах большинства мужчин олицетворяет истинную женственность. Однако в отличие от подруги Рита неизменно уклонялась от ухаживаний и свиданий: в компанию – с удовольствием, пикник – ради бога. Но и только.

Поначалу, когда с год назад она появилась на заводе, перебравшись в Нижнелиманск из Одессы, всех это удивило, хотя, впрочем, не мешало все новым молодым людям испытывать судьбу. А так как рядом с Ритой всегда была сговорчивая Рая, неудачники утешались, переходя в Раину свиту. Мудрый Комский утверждал даже, что именно поэтому Рая Левандовская бывает в компании всегда с Ритой и что не будь Рита недотрогой, Раечке не видать бы этакого сонма кавалеров.