Зеркало души
– Ник! Повтори, – отозвалось где-то с конца стойки.
– Желаю вам хорошо провести время.
Ник удалился. Я обернулся через плечо, разведывая обстановку. Все также спокойно. После разговора с Ником, перед моими глазами, вырисовывался изначальный интерьер «Сонаты», как феникс, восстающий из пепла. Все собравшиеся сидели в дорогих черных костюмах, потягивая бурбон двадцатилетней выдержки, обсуждая капиталы. На сцене музыканты готовились к выступлению. Я находился в этой роскоши пока не встретился глазами с ней.
Сидя на стуле в пол оборота, держа между длинных белых пальцев черный длиннющий мундштук, она подмигнула мне большим голубым глазом. Черная кружевная повязка на голове была отделана пышным белым пером и идеально подходило к такому же черному платью. Она качнула ножкой, и все эти золотые стены посыпались на пол, белоснежные шторы сорвались с окон, покрывая стекла желтым налетом; ножки добротных деревянных столов подламывались, лампочки в торшерах лопались одна за другой, взрываясь тысячами мелких бриллиантов; костюмы срывались, музыканты уходили со своими инструментами за кулисы. Все вернулось к убогому виду, кроме пианино. Оно по-прежнему оставалось в отличном состоянии, лакированная поверхность отражала тусклые лучи света.
Я поднес бокал к губам. Яркий кислый запах яблока забился в ноздри. Если и выпить, то только для того, чтобы обстановка Чикаго не давила так сильно…
На сцену вышел высокий, худой парнишка. Каштановые прямые волосы зачесаны назад, нос гордо задран к потолку. Он чуть ли не бегом дошел до пианино, запрыгнул на сиденье и с легкостью выпрямил спину, не подав вида, что ему больно. И не скажешь, что минутами ранее Рэй надрывался, таская ящики с алкоголем. Нежно провел руками по крышке. Пальцами вскинул ее, обнажая черно-белые клавиши. Лицо озарилось самой искренней улыбкой из всех. Рэй элегантно встряхнул кистями и с устрашающей силой ударил по клавишам.
Первые ноты заставили меня отвести стакан от себя, так и не сделав глотка. Стоило же Рэю запеть, неизвестную, скорее всего им сочиненную песню, все мое внимание переключилось на него. Его пальцы с неимоверной скоростью бегали по клавишам, ступни мягко жали педали, голос, удивительного томного тембра, ставший вдруг наполненным и уверенным, совсем не принадлежал такому молодому лицу и такой узкой груди. Завороженный и позабывший обо всем, я двинулся прямо к нему. Бокал плыл вместе со мной, огибая ряды пустых столов. За один из них, чуть ли не впритык стоящий к сцене, я и опустился.
Рэй играл самый настоящий джаз, пел в стиле чувственного госпела. Моего любимого. Джаз был моей главной слабостью. Из-за него одного я и поселился в Новом Орлеане. Услышать его в разваливающемся баре в Чикаго, пусть и в исполнении белого паренька, показалось мне самым настоящим оазисом посреди Сахары. Никто из присутствующих даже ухом не повел.
Теперь, сидя прямо перед Рэем, я ловил каждую ноту, каждое слово, сопровождающееся сильной экспрессией. Едва уловимые плавные переходы с нижней ноты на верхнюю и наоборот, заполняли бар вместе с длинными и захватывающими пассажами. Рэй выступал с закрытыми глазами. Ему проще было знать, что он играет для себя, чем действительно видеть это.
Даже смотря на его руки, на длинные, рожденные для клавиш, пальцы невозможно было избавится от ощущения, что играет на пианино ливень. Пальцы превратились в крупные капли, обрушивающиеся на клавишу за клавишей, да так быстро…
Веки его слегка задрожали и открыли черную радужку, неестественно широкого размера. Заметив что-то рядом с собой, Рэй повернул голову ко мне, на мгновение широко раскрыв выразительные глаза, которые сразу же заслезились. Я слегка повел рукой.
Голос Рэя не дрогнул, несмотря на катившиеся по щекам капли. Он еще громче и значительнее затянул песню, выдавая максимум своих сил. Пальцы так сильно и ловко заскакали по клавишам, что совсем их не касались. Рэй входил в транс, в подобие экстаза. Его глаза закатились. На белой склере отразился тусклый желтый свет от грязной лампочки. Руки и ноги уже не двигались – тряслись в припадке. Меня всего захватило действо, что он исполняет. Не отдавая себе отчета, я слегка наклонился всем корпусом к нему. Все внутри опутывали невидимые нити, сжимались, старались вытянуть что-то наружу. Умоляю, пусть это будет реально. Пусть Рэй будет настоящим.
Я не впадал в транс – пальцы лишь чуть заметно отбивали ритм на столе, – но был близок к этому. Тело стало легким. Цепи, сковывавшие его, ослабли. Гулкое сердцебиение подступало к горлу. Пульс, синхронно с ритмом мелодии, отбивался в каждой клетке организма. Я таял в джазовых нотах, сгорал в свете от ярчайших ламп под потолком. Существовали только музыка и безмерная эйфорическая легкость.
Взвизгнула последняя нота. Я отклонился на стуле, придя в себя. Рэй тяжело дышал, вымотанный, но довольный. Он обратился ко мне:
– Позвольте узнать ваше имя, сэр.
– Кит. – Я мотнул головой, выветривая остатки тумана. Жаль, что это состояние такое кратковременное. – Собер.
– Какая необычная фамилия. Я точно ее запомню.
– Ты один заменил целый оркестр, Рэй.
Он удивился:
– Рэй Моринг, если быть точнее. Мы знакомы?
– Нет. Спасибо, что привнес в мой вечер эту самую капельку радости.
Кровь прилила к щекам Рэя. Он отвел глаза к клавишам, пальцем погладил одну белую, и чуть ли не шепотом произнес:
– Вы спасли меня. Перед выходом на сцену, я думал, а правда ли люди нуждаются в песнях и музыке такого дилетанта как я? В такие времена, когда царит страх и нищета, разве хочется танцевать? Глядя на то, как люди изо дня в день приходят сюда чтобы напиться и забыться, я действительно начал в это верить. Мне всего шестнадцать, разве я могу уже определиться с тем, чему хочу посвятить всю свою жизнь? Мне безумно нравится, то, что я делаю. Но, не переоценил ли я себя? Всем ли я в этой жизни перезанимался, прежде чем обрести себя? Никто не воспринимает меня всерьез, говорят, что этим на жизнь не заработать. Вот я и пообещал себе: если и сегодня никто не повернется ко мне, то я играю последний раз. Забываю о всех своих мечтах и надеждах, спускаюсь с небес на землю и ищу чем прокормиться. Но я никак не ожидал, что ко мне аж подсядут, чтобы насладиться моей игрой. Что это, как не судьба?
– Мысль сдаться приходит за шаг до успеха. Ты просто выбрал не то место, здесь никто никогда не сможет оценить по достоинству твое творчество. Такие уж люди, не осуждай их. Но, знаешь, не думаю, что они приходят сюда ради стакана. Пусть и не разбираясь в музыке, они все равно прикасаются к ней. Здесь. Воспоминают двадцатые, когда все было лучше некуда. В это время ты возвращаешь им надежду на лучшее. Не отнимай ее.
Я сам поигрывал на гитаре. Брал уроки у одного гитариста, выступавшего в немногочисленном и никому неизвестном за пределами Нового Орлеана джаз-бэнде. Но как он играл… Никто не знал об этом моем увлечении. Признаться, только это занятие вызывало во мне всплеск эмоций, и я в серьез задумывался о том, что пора сменить род деятельности.
– Я буду хранить эти слова в сердце. И вас, и этот день! – вспыхнул Рэй. – И во всех этих толпах, я надеюсь, вы будете стоять в первых рядах. Я всегда буду искать вас взглядом.
– Не стоит. Я буду стоять на сцене.
Он рассмеялся.
– Зря ты так. Не знаю, как и при каких обстоятельствах, но я обязательно выступлю с тобой на одной сцене. Обещаю.
– Ловлю на слове! С нетерпением буду ждать этого дня, неважно сколько времени это займет.
Я украдкой полез в карман, и нащупал там аккуратно сложенную бумажку. Ухватив ее пальцами, уже хотел выложить ее, как меня вернуло к делам насущным:
– Сколько лет Клоди? Чем занимается?
– Семнадцать. Дочь владельца, помогает с контрафактом, без нее «Соната» бы уже загнулась. К чему спрашиваете? – насторожился Рэй, явно пожалевший, что ляпнул не пойми кому такие вещи.
Значит, она не в зоне риска. И о ней переживать не следовало.
– Интересно, каких «дилетантов» ты поставил в авторитет.
– Ближе нее в Чикаго у меня никого, – признался Рэй, – так или иначе начинаешь прислушиваться. Извините, но не покажусь ли я слишком бестактным если спрошу, что с вами приключилось?
– Не нужно формальностей. С некоторыми людьми возникло некоторое недоразумение. Я бы лучше послушал тебя. Играй, пока пианино не развалится под твоими руками.
Без лишних слов Рэй развернулся к инструменту. Он раскрылся, играл как последний раз. И я должен ему сказать спасибо, ведь Рэй спас меня от возможного алкоголизма. Никогда не знаешь, как на тебя подействует то или иное вещество. Как по мне, воздействие его виртуозного исполнения на мою душу было в разы приятнее. Я вынул аккуратно сложенный доллар, пожалев, что потратился на виски. Разгладил и накрыл стаканом. Рэй следил за моими движениями, и когда я пододвинул всю эту конструкцию к краю, ближе к нему, Рэй снова зарделся и засмущался. Я видел, как легкая, еще неизбалованная успехом гордость проскользнула на его лице, получив признание и первое денежное вознаграждение за свое любимое дело. Пусть и малое.
Наслаждаться музыкой теперь было не так приятно. Я прохлаждаюсь здесь, пока убийца гуляет. А может, сидит здесь же, слушает джаз, попивая виски. Я еще раз осмотрел всех толпившихся у бара. Если бы я что и упустил пока болтал, мне бы на это указали. Работать я пока не могу – не с кем. Да и город этот не мой, за каждый косяк будет отдуваться Дэвид.
Спустя несколько песен, лично сочиненных Рэем, на стуле неожиданно вырос Джереми. От него разило лавандой и сам он выглядел до тошноты счастливым. Я смотрел на него, ожидая толи гнева, толи нытья.
– Так и знал, что найду вас здесь, ведь я назвал «Сонату» первой, – весело затрещал Джереми. – Рад видеть, что вы хорошо проводите время. Я вас в стеклянной двери заметил.
– Будешь моими глазами на затылке. И прошу, прояви уважение. Сиди молча.
Джереми с неподдельным интересом разглядывал Рэя. По глазам видел, его тоже заворожила его игра.
– Он реальный? – спросил я Джереми.
– Самому не верится, – шепотом ответил он.
Джереми уселся вполоборота, положив на спинку стула руку, и на нее – голову. Время от времени оценивая обстановку, проходя глазами по каждому человеку, он все равно витал в облаках с выражением тупого блаженства. Пусть день не задался, но заканчивался отлично.
А вот кого Джереми не заметил – стоящего в углу, в темноте, попыхивающего сигарой знакомого мафиозо, в задумчивой грусти смотрящего на подпрыгивающее пианино под руками Рэя. Я уловил его взгляд спиной, но не стал устраивать сцен. Он не собирался вредить нам.
IV
В одиннадцать часов ночи, вернувшись в номер, я сразу же плюхнулся лицом в подушку. Сердце трепыхалось, душа металась в груди. Такой эффект на меня оказывала музыка. Но джаз Рэя нехило потрепал меня. Мучаясь несколько минут, обуреваемый чем-то средним между истерикой и праведным гневом, непонятным, не свойственным мне чувством, я перевернулся на спину.
Освещение изменилось. Номер будто наполнился мутной грязной зеленой водой. По обшарпанным стенам стекала непонятная черная масса. Я спустил ноги с кровати и услышал хруст. Весь пол был усеян кусочками стекла. Будто звездное небо под ногами.
В окне на меня смотрела черная бездна. Сунул туда пальцы по вторую фалангу, и они сразу же скрылись в этом «нечто». За пределами этой комнаты не было попросту ничего, но вот насчет никого я не уверен. Стоило мне вытащить пальцы, по черной поверхности прошла рябь и из черноты выкатилось белая голова три четверти которой занимали глаза, прикрытые веками.
Веки медленно разъехались и обнажили серую склеру без намека на радужку и зрачок, всю испещренную крупными красными капиллярами. Тонкий разрез, растянувшийся под глазами, представлял собой рот. Сначала разрез скривился в сожалении, но затем резко выгнулся в хищную улыбку. Бескрайняя, она расширялась все больше и больше, открывая ряды желтоватых человеческих зубов, пока не вывернула лицо наизнанку. Голова утонула во мгле, съев саму себя.
Оно появлялось в каждом моем кошмаре. Я ненавидел его, но не знал за что.
Дверь со скрипом, громом прокатившимся по всему пространству, медленно открылась. За ней все также находился коридор. Помимо обстановки разрухи, здесь пахло свежей кровью и тухлым мясом. В конце коридора что-то капало. Крупные капли, стекая, обрушивались на пол водопадом. Звук с каждым разом все усиливался, маня к себе.
Номер Джереми в этом измерении не существовал. Кусок стены, выделенный под дверь с номером 444, представлял собой свежевозведенную каменную кладку.
Мне открылись другие постояльцы отеля. Они прислонились к стенам во всевозможных позах, один напротив другого. Высокая, статная дама в кремовом платье до пола стояла со вскрытыми венами от локтя до запястья, и стеклянными серыми глазами, под которыми растеклась тушь, смотрела в пол. На против – на коленях и с запрокинутой головой -мужчина. Лицо его было раздроблено в кровавое месиво, вся одежда пропиталась кровью; коленями зажато охотничье ружье. Дальше по коридору меня встретила пара девушек, лет восемнадцати. У одной на шее синела сине-багровая полоса, из рта выпирал такой же по цвету язык. У другой под ноги из рта вышла пена, смешанная с непереваренным содержимым желудка. Широко раскрытые глаза застыли в понимании последней здравой мысли, посетившей ее. Все проблемы, оказывается, можно решить, но только не этот шаг.
Суицидники были похожи меж собой, женщины разных возрастов и статусов кончали здесь жизни в основном повешеньем, вскрытием вен и отравлениями, мужчины же запускали себе пули в лбы, рты, виски. Последний, старик лет шестидесяти, умудрился засунуть в рот плотный кусок ткани и глотал его, пока не подавился. Изобретательно.
Коридор заканчивался поворотом налево, и вся эта часть этажа была затянута густым белым туманом, как мне показалось. Стук капель превратился в стук молотка по гвоздю. По нему били с таким остервенением…
Стоило сделать шаг в туман, как лицо принялся колоть настоящий мороз, а миллионы снежинок насели на одежду. Я продвигался сквозь непроглядную ревущую снежную бурю на звук молота, пока не обнаружил совсем не молот и не кузнеца, орудующего им.
Меня встретили два повешенных тела. Головы по шею были скрыты плотным черным туманом. Тела, мужское и женское, были изуродованы одинаково. Животы вспороты от горла до паха. Куски ребер или других костей валялись под ногами вместе с сердцем, легкими и остальными внутренностями педантично расставленными причудливой композицией у ног; кишки словно змеи, прогрызли живот, вывалились, обмотали ноги. Кровь струйками лилась из глубоко порезанных шей, рисовала дорожки, скатываясь по плечам, по тыльной поверхности ладоней и скапывала с указательных пальцев прямо на снег.
Когда же я вышел к ним, гранатовые капли застыли на кончиках гипсовых пальцев. Ведомый интересом, приблизился к ним, в надежде рассмотреть лица.
Все, что приоткрыла для меня завеса – вывихнутые нижние челюсти, съехавшие на плечо, и распухшие серые языки, вываливающиеся из темно-синих ртов на потрескавшиеся фиолетовые губы.
Длинные пальцы сжали плечи и с бешеной силой потянули назад. Кто-то очень не хотел, чтобы я здесь находился. Мари Лаво, единственная и неповторимая королева Вуду, с чьим голосом я беседую в своей голове сколько себя помню.
V
На утро я уже не мог вспомнить все детали сна, видения или чего бы то ни было, практически забыл его. Только эта белая безумная маска не выходила из головы. Она одна затмила собой все увиденное ночью. Впрочем, как и всегда.
Побои от трубы бесследно прошли, в отличие от гребаных пятен под глазами. Джереми обеспокоенно забарабанил по двери моего номера ровно в девять утра, поразился чудесам, сотворенным на моем лице, но ничего не стал спрашивать. Я передал ему папку с материалами (мне она уже не пригодится) и отправил его в архив, так как целый час никак не мог связаться с жертвами. Пусть пороется в делах, поищет среди них похожие ужасы, а в шесть вечера подберет меня у «Вишневой бочки», бара, какой проведает сегодня моя персона.
Я просидел в номере до четырех, занятый пустыми попытками выйти с мертвыми девушками на связь. Новые подруги ни в какую не захотели появится, и мне ничего не оставалось кроме как собраться и выйти искать «след».
«Вишневую бочку» никак нельзя было назвать «с высоким индексом преступлений», потому что «Вишневая бочка» и была настоящим преступлением. В ней собиралась мафия.
Внутри было мрачно, но просторно. Даже была небольшая сцена в углу, где рояль и саксофоны аккомпанировали невзрачной певице у микрофона. Бар внутри был полностью обделан каким-то дорогим коричнево-красным деревом, круглые светильники источали противный желтый свет. По задымленному залу плавали состоявшиеся мужчины в полосатых и однотонных черных костюмах, треща и посмеиваясь с толстыми сигарами в зубах. Никаких портовых рабочих, никаких побитых пьянчуг. Только солидные бандиты от тридцати до семидесяти.
Я прошел через сигаретный туман, через десяток взглядов до барной стойки. Несомненно, она была тут королевой. Стойка протягивалась по всей правой стене, плавно заворачивалась на стыке и продолжалась до конца второй. Позади нее протянулось зеркало, а по нему – полки, доверху набитые разными бутылками. Все виды и вкусы вин, виски, джин, ром, пиво… все, что пожелает гость. Обслуживали гостей два бармена в белых костюмах и черных галстуках. Ни звука не срывалось с их губ, только легкие кивки головой.
На против бара, по левой стене шел ряд выемок. В них стояли полукруглые фиолетовые диванчики с небольшим круглым столиком. Выемки при желании можно было закрыть от общего зала такими же фиолетовыми плотными партерами, чем и воспользовались в двух таких зонах.
Я опустился за бар, аккурат напротив одной из выемок, и, в ожидании бармена, бегающего от гостя к гостю, закурил и взглянул на себя в зеркало. Словно вчера никакой стычки и не было. На мне быстро все затягивается и рассасывается. Интересно, а могу ли я отрастить себе палец, если каким-то образом лишусь его?
«Нет, не сможешь»
Где жертвы? Почему не отзываются?
«Откуда мне знать?»
Что-то произошло там?
«Может быть. Тебе ли об этом волноваться, живой и теплый»
Я хоть иду в правильном направлении, Мари?
В зеркале я встретился с взглядом вчерашнего товарища, махающего трубой. Мафиозо сидел в окружении четырех мужчин, прижимая слишком уж молоденькую девушку, которая вовсе не была против такой компании. Сама гладила его по вытянутому лицу, проводила по груди, рука опускалась все ниже и ниже. Его желтая кожа при таком освещении стала на три тона желтее и болезненнее.
Его черные глаза широко раскрылись, не найдя побоев на щеке. Они долго бегали по моему лицу ища хоть какую-то царапину, какое-нибудь пятнышко, но лицо мое было чище совести священника. Его бледные губы приоткрылись от недоумения, спина вжалась в диван. Я не спеша обернулся к нему через плечо, чем вконец расстроил его нервишки. Он жестом попросил задвинуть шторы, что и выполнили, а девчонка тем временем уже опускалась под стол.
«Она проститутка. Ее не собираются убивать»
И без тебя понял.
Мне пришлось ждать бармена около пяти минут, чтобы заказать обычную воду. И пока ее цедил поймал на себе еще один взгляд.
Посреди зала застыл крупный мафиозо. Он уставился на меня таким удивленным взглядом, что мне стало не по себе. Раскинул руки, и неожиданно так быстро и резко свел ладони, что хлопок разнесся по всему бару, никто, правда, не обратил на него внимания. Он быстрым шагом приближался ко мне с открытым ртом на широком полном лице.
– Господи! Ты ли это? – Он нелепо переставлял ноги как-то вбок. Огромный живот немного мешал ему передвигаться.
– Можно просто Кит. Или забыл мое имя?
– Как я мог! Боже! – Он раскланивался во все стороны передо мной. – Господи, сколько же я не видел тебя!
– А ты… – я осмотрел его с головы до пят, – поширинел.
– Ха-ха-ха! – Он хлопнул по столу. Его лицо было мокрым от пота. Я бы не сказал, что внутри душно или жарко. И его всего подергивало, как от холода. – Я разожрался в этом городе так, что пора зашивать рот.
– И как давно ты тут ошиваешься?
– После того, как отсидел, сразу смотал удочки. Неуловимый Гэби Джанко теперь мирный житель. Сравнительно, ха-ха!
Джанко похлопал меня по плечу, заказал себе «как обычно». Как бы ни старался, я не мог вспомнить в нем того тощего двадцатипятилетнего парня, которого вытаскивал из горящего заброшенного особняка в Садовом районе Нового Орлеана. Три подбородка, красные щеки, лоснящаяся от жира кожа. Залитые бриолином волосы зачесаны по моде. Заплывшие глаза-пуговки, горящие расчетливым блеском. Дорогой костюм еле застегнут на животе. Золотые часы и перстень на безымянном пальце правой руки благородно сверкали.
– Ты не изменился, – заговорил Джанко, – хотя тебе должно быть столько же, сколько и мне, сорок. Выглядишь… как прошлое. Только с синяками под глазами.
– Прошлое, которое неприятно вспоминать?
– Прошло пятнадцать лет, а эти картины снятся мне по ночам до сих пор, – скривился Гэби. – Огонь плавит мою кожу, вонючий дым душит меня, путает в этом треклятом особняке. Все бросают меня: Катарина сматывается с деньгами, Джонни просто спасает свою шкуру. Я чувствовал пожар глазами, он поджаривал их как зефир, к-ка-ак зерно готовое вот-вот лопнуть ко всем чертям. Я клянусь тебе, такого я не пожелал бы и заклятому врагу. Сгорать заживо… бр-р! Дым, черный едкий дым повсюду, весь мир затянул, кажется уже нет спасения, и я готов принять смерть, ложусь на пол, заливаюсь слезами, обмякаю. И тут из дыма выходит ангел. – Ладонь, укушенная огнем, дрожала на бокале с виски. – Спасибо, Кит. Я безмерно тебе благодарен, ты знаешь.
– От твоих подарков у меня квартира ломится. Прекращай их слать.
Уже четырнадцать лет тринадцатого августа и пятнадцатого октября под дверью моей квартиры из ниоткуда появлялась коробка, перевязанная шелковой черной лентой. Первые разы это были мелкие презенты – дорогой одеколон и высококачественный костюм, который я как раз привез с собой для «официального» случая. Спасибо, он был не в полоску. Потом в коробках оказывались вычурные статуэтки среди которых была даже китайская ваза империи черт знает какой, доисторического века. Картины в золотых рамках, коллекционное оружие – кинжалы, мечи, алебарды. И далеко не коллекционное. Все эти вещи как-то нашли свое место в моей квартире. Последние года к этим безделушкам и тряпкам примешалась еще и бижутерия из чистейших ювелирных металлов. В последней коробке, что я получил, лежал платиновый перстень со вставленной сапфировой буквой «S». Даже не представляю сколько времени и денег было затрачено только на первую букву моей фамилии. Когда я положил его на ладонь, готов был поклясться, что металл источал лунный свет. Платина и с сапфировая буква вкупе создавали магическое перламутровое сияние вокруг пальца. В приложенной к перстню записке было сказано, что он будет оберегать меня.
Я не надевал его на палец, но всегда носил с собой во внутреннем кармане пальто. Он и сейчас был со мной.
– Ни за что! – Одним глотком Джанко осушил стакан. – Я уже договорился, даже после моей смерти туда будут время от времени что-то отправлять. Конечно, только достойное тебя. – Он порывисто сжал меня за руку. Я поспешил освободить свою ладонь. – Я обязан тебе жизнью, тварь ты неблагодарная.
– Я спас тебя чтобы посадить, не путай.
– И?! – Джанко склонил голову. – Я где сейчас нахожусь?
Одно из немногочисленных дел, не связанных с расчлененкой, за которые мне приходилось браться, были ловля мафии и никчемных бандитов, возомнившими себя королями мира, среди которых фигурировала вышеупомянутая троица. Катарина, Джонни и Неуловимый Гэби Джанко (он сам дал себе такое прозвище) промышляли воровством, мошенничеством, и одним случайным убийством при грабеже. Джонни и Гэби состояли в банде Черной руки, были солдатами, пока взбалмошная Катарина, дочка одного из капитанов не вскружила им двоим головы. Троице вздумалось отколоться от Черной руки и создать свою преступную семью.
Прихватили деньжат и сбежали в Нью-Йорк на шесть месяцев. Их, на самом деле, никто не искал особо. Может, Катарина так всех достала, что Черная рука вздохнула с облегчением лишившись ее?
Прокутив все деньги, они вернулись строить имя в Новом Орлеане, попутно перестреливаясь с членами банды Черной руки. По городу прокатилась серия ограблений небольших магазинов и полиция начала работать, но я, уже носивший звание детектива в двадцать пять лет, искал владельца руки, найденной около джаз-бара. Мы на пару с Лаво в моей голове занимались этим пустяком, и как только троица застрелила офицера полиции, меня в ту же секунду добровольно-принудительно перебросили на новое дело. Было приказано найти их.